Печь для «переплавки» человека

Печь для «переплавки» человека

Антон Семенович Макаренко застал ту великую эпоху, когда мир, а СССР – особенно, верил в могущество науки, то есть в могущество человека. Тогда, в первой половине XXвека, люди смотрели на мироздание не так, как теперь. Тогда человек еще противопоставлял себя природе. И признавал еще свою слабость перед ней. Природа все еще представлялась ему темной, таинственной, инертной силой. Но то было время, когда человек настроил себя на победу над слепой природой, грозился покорить ее, поставить себе на службу. Он еще был недоволен тем, как устроена природа, и намеревался изменить ее себе в угоду. Изменить не только «мертвую» природу, но свою собственную, человеческую.

С этой точки зрения наследие Макаренко исследовала Т. Кораблева. «В макаренковском мировоззрении, – пишет она, – нет природы самой по себе, как ценности. Есть только образ преобразованной, облагороженной человеческим гением земли».

А. С. Макаренко, Москва, 1936

И социализм, для Макаренко, – это упорядоченность в противовес хаосу капиталистического рынка. Т. Кораблева цитирует Макаренко: «Идея солидарности захватывает все области жизни: жизнь есть борьба за каждый завтрашний день, борьба с природой, с темнотой, с невежеством, с зоологическим атавизмом, с пережитками варварства, жизнь – это борьба за освоение неисчерпаемых сил земли и неба».

Замысел создания нового человека увлек многих, и отнюдь не только революционеров и политиков. То было время, когда возникла надежда на «улучшенное издание человека». Вслед за Кораблевой я привожу высказывание П. Блонского: «Наряду с растениеводством и животноводством, должна существовать однородная с ними наука – человеководство, и педагогика должна занять свое место рядом с зоотехникой и фитотехникой, заимствуя от последних, как более разработанных родственных наук, свои методы и принципы». Дальше – больше. Л. Выготский удовлетворенно предсказывал, что «переплавка человека» – «это будет единственный и первый вид в биологии, который создаст сам себя».

Впрочем, Макаренко до такого радикализма не доходил. Он высказывал свои сомнения насчет «переплавки человека». Вообще-то он, в основном, был доволен тем человеком, который уже есть. Он не любил разговоров об идеале человека, о «совершеннейшей личности», о том, что «за три-четыре года можно создать нужный нам тип личности». Он настаивал на том, чтобы не заглядывать так далеко, а «мыслить всегда практически, в пределах практических требований нашего сегодняшнего, завтрашнего дня», удовлетвориться тем, чтобы «подросток был пригоден для жизни в нашем обществе». Макаренко был слишком высокого мнения о человеке, о таком, какой он есть, чтобы допустить для его «усовершенствования» методы «животноводческой селекции». Он понимал, что человек сложен очень «хитро», что для нас он (и мы сами для себя) еще «темный лес», что в «человеководстве» мы еще профаны. Он не разделял скоропостижный оптимизм по поводу животворности огня, в котором можно плавить человека и переплавлять его, как металл. Наконец, он опасался, что поспешное вмешательство в человека может привести к, мягко говоря, неожиданным результатам.

Т. Кораблева приводит и такое высказывание Макаренко: «Коллективизация, может быть, самый яркий в истории случай активного и целеустремленного перевоспитания масс, одно из самых глубоких и смелых по замыслу педагогических явлений человечества».

Может быть, коллективизацию допустимо назвать «педагогическим явлением». Вот именно перевоспитанием масс. Может быть, можно оценивать это явление «по замыслу». Но если это педагогика, то поспешная и насильственная. В том числе и для тех, кто вошел в колхозы.

Не будем слишком строги к Антону Семеновичу. Допустим, что его покорило слово «коллективизация». Легче всего быть умнее задним числом. В конце концов, он был «всего лишь» человеком… Тем не менее коммуна, которую Макаренко создал на окраине Харькова, была, в сущности, детским, а точнее сказать, смешанным детско-взрослым колхозом, правда, не сельским, а городским, не крестьянским, а рабочим, промышленным.

Еще одна тема, которая в педагогической практике Макаренко стоит как бы в стороне, – семья. Откровенно говоря, до какого-то времени у Антона Семеновича не было повода и времени для размышлений о семье. Не было у него и личной семейной практики. Семья-то была, но не совсем обычная. А главное, ей Макаренко уделял значительно меньше времени, чем коммуне.

На первых порах он даже считал преимуществом то, что у его воспитанников не было семей, которые могли бы вмешиваться в воспитательный процесс в коммуне. Вообще он против «фетишизма семьи», против того, чтобы считать ее «однозначно положительным фактором». Тем более что он наблюдал «сильное влияние плохой семьи – обывательской, мещанской, кулацкой». Он видел дефекты и молодой семьи, когда матерью в ней «нынешняя свободная девушка, воспитанная нами в презрении к пеленочной и печной квалификации». Одно время он надеялся на то, что «новые» дети смогут перевоспитывать «старые» семьи. И если не перевоспитывать, то, как представители «государственной школы», нести в семью новые идеи. Короче говоря, в семейном воспитании его настораживал элемент стихийности – оно могло выпускать в большую жизнь не таких людей, какие требовались новому государству.

Позднее Антон Семенович «поправил» свои взгляды на семью. Он не мог не сделать этого, потому что понимал, что «чрезвычайное» коммунарское воспитание было малой частью всеобщего школьного образования. А в школу дети шли «из семьи». Наконец, он не мог не понимать тех особых, обязательных, незаменимых взаимоотношений, которые устанавливаются между родителями и детьми. И однажды он напишет эти проникновенные и пронзительные слова: «Только тот, кто в детстве потерял семью, кто не унес с собою в длинную жизнь никакого запаса тепла, тот хорошо знает, как иногда холодно становится на свете, только тот поймет, как это дорого стоит – забота и ласка большого человека – богатого и щедрого сердцем».