Третий Раскольников

Третий Раскольников

 Литература и история отечества хорошо знают двух Раскольниковых. Первый, по имени Родион, персонаж известного романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», второй – герой Гражданской войны Федор Федорович Раскольников, впоследствии бежавший от Сталина за границу и писавший оттуда дерзкие разоблачительные письма тирану. Но был и третий, не столь широко известный в культуре. Как это часто случалось с нашими соотечественниками, не совершив никакого преступления, он понес наказание, оказавшись далеко за пределами страны.

Судьба свела меня, начинающего учителя, с Феликсом Александровичем Раскольниковым не в самый радостный момент его жизни. Он, известный московский преподаватель литературы, уже успел пережить все перипетии разгона школы № 2 и два года работал на новом месте, откуда вновь надо было уходить. Летней ночью мы сидели на скамейке близ его дома на Ленинском проспекте, курили, и он с тоской рассказывал о своей очередной одиссее.

История вкратце такова. Два года назад в его классе появилась девушка – дочь прогрессивного, гонимого кинорежиссера. Его единственный фильм так и не вышел тогда на экраны. Режиссер, много наслышанный о блеске и глубине преподавания Ф. А. Раскольникова, поспешил определить к нему свою единственную дочь, собравшуюся поступать на филологический факультет МГУ, и не преминул познакомиться с известным и тоже гонимым учителем.

Возник личный доверительный контакт. Вплоть до выпускных экзаменов все шло в привычном русле обмена новостями (пугающими и не очень), обсуждения острых по тем временам публикаций и т. п. До тех пор, пока девушка не получила на экзамене по литературе надежную четверку. Для филфака, как можно догадаться, требовалась пятерка. Вот тогда-то и были отброшены все условности. Режиссер «смело» пошел к директору и заявил, что, если отметка по литературе не будет пересмотрена, он оставляет за собой право обратиться в компетентные органы по поводу сомнительной идеологической направленности преподавания Ф. А. Раскольникова. В частности, учитель обвинялся в чрезмерном увлечении М. Е. Салтыковым-Щедриным в ущерб советским авторам и т. п. Этот опальный режиссер знал толк в эзоповом языке классиков. Дальше сработала известная система выкручивания рук – от дружеского похлопывания по плечу (нашел с кем связываться, плюнь и поставь, сколько нужно, у тебя и так репутация подмочена) до недвусмысленного предложения уйти из школы. Последнее нашло большее понимание у учителя. Вот мы и оказались рядом на скамейке в ночь после выпуска (у меня в тот год не было выпускных классов).

Прошло много лет. Феликс Александрович преподает российскую словесность в одном из канадских университетов, а тот, так и оставшийся единственным, фильм опального режиссера в годы перестройки вышел на экраны и потрясал залы, ореол мученика за идею окружал автора, но мне долго не хотелось идти на этот фильм...

Тень 2-й физматшколы еще долго витала над просвещением столицы. Когда я, молодой преподаватель, попал в яркий педагогический коллектив, то неожиданно услышал от методиста, довольного посещенным уроком: «Вы становитесь слишком умной школой. Это опасно. Не забывайте о печальном опыте 2-й школы...» К сожалению, предупреждение оказалось пророческим. Довольно скоро наши учителя разошлись кто куда.

Позже я напряженно думал: почему опыт 2-й школы оказался уникальным? Ну, разумеется, напугали, дали горький урок остальным. Но можно ли перекладывать всю ответственность только на внешние обстоятельства? Что-то в нас самих мешало продолжить борьбу. Может быть, чувство страха за детей? Открывать им горькие истины в условиях, когда общество не подает надежд на обновление, – значит обрушивать на детей тяжесть несовершенства бытия, а стало быть, обрекать их на двойную жизнь.

Вот мы и добрались до трагической альтернативы, перед которой останавливался в нерешительности совестливый педагог: ввергать молодого человека в тяжесть противостояния или оставлять в относительном неведении (ибо абсолютное все равно невозможно – глаза и уши-то у них есть!). Неразрешимость дилеммы обрекала педагогов (да и родителей) на уход от острых вопросов, хотя официально нас призывали не уклоняться от обсуждения актуальных проблем. Не уклоняться-то можно, да вот ответы, которые приличествовало давать, звучали жалко. Так мы (я имею в виду не только учителей) теряли кредит доверия, за что расплачиваемся до сих пор.

Пересмотреть, передумать, осудить свою прежнюю духовную жизнь, т. е. «покаяться», извлечь уроки из прошлого, – возможно ли без этого движение вперед? Обо всем этом мы разговаривали с Феликсом Александровичем на ночной скамейке. Разошлись под утро. Каждый из нас пошел своим путем. Обсуждавшаяся тогда нравственно-педагогическая проблема, к сожалению, не снята до сегодняшнего дня.