Кому позволено «бить морду»?

Кому позволено «бить морду»?

Такое впечатление, что в педагогике ничего не устоялось. Все оспорено, и не по одному разу. А вопрос «как?» – остается. Например, как воспитывать – с насилием или без него? С наказанием или без него?

Время сослаться на Макаренко. На тот эпизод, когда он, не сдержавшись, ударил Задорова.

Группа педагогов коммуны им. Дзержинского

«Мой гнев был настолько дик и неумерен, что я чувствовал: скажи кто-нибудь слово против меня – я брошусь на всех, буду стремиться к убийству, к уничтожению этой своры бандитов. У меня в руках оказалась железная кочерга. Все пять воспитанников молча стояли у своих кроватей.

– Или всем немедленно отправляться в лес, на работу, или убирайтесь из колонии к чертовой матери.

И вышел из спальни».

«Пройдя к сараю, в котором хранились наши инструменты, я взял топор и хмуро посматривал, как воспитанники разбирали топоры и пилы. У меня мелькнула мысль, что лучше в этот день не рубить лес – не давать воспитанникам топоров в руки, но было уже поздно: они получили все, что им полагалось. Все равно. Я был готов на все, я решил, что даром свою жизнь не отдам. У меня в кармане был еще и револьвер».

«Нужно, однако, заметить, что я ни одной минуты не считал, что нашел в насилии какое-то всесильное педагогическое средство. Случай с Задоровым достался мне дороже, чем самому Задорову».

Еще было происшествие – с Волоховым, когда Антон Семенович схватил его за воротник:

– Слушай! Последний раз предупреждаю: не морду набью, а изувечу!

И – случай с Осадчим.

«И вдруг педагогическая почва с треском и грохотом провалилась

подо мною. Я очутился в пустом пространстве. Тяжелые счеты, лежавшие на моем стуле, вдруг полетели в голову Осадчего. Я промахнулся, и счеты со звоном ударились в стену и скатились на пол. В полном беспамятстве я искал на столе что-нибудь тяжелое, но вдруг схватил в руки стул и кинулся с ним на Осадчего. Он в панике шарахнулся к дверям, но пиджак свалился с его плеч на пол, и Осадчий, запутавшись в нем, упал».

Самое поразительное в этих эпизодах то, что Антон Семенович не уберегал себя – хотя бы инстинктивно – от таких откровенных, «некрасивых» подробностей, нисколько не заботясь о том, как он выглядел в них. А выглядел он – и как человек, и как педагог – психопатом, которого опасно допускать до «пацанов». Мог бы он, однако, что-то «забыть», слегка приукрасить картину схватки, у него было время понять – до «Педагогической поэмы», что такими сценами ставит себя на место педагогической мишени. Но открыв перед всем миром себя – «такого», ничего не поправив и не пригладив, Антон Семенович, наверное, знал, что делает.

Позже одна из воспитательниц, Лидия Петровна, по поводу одного из конфликтов, съехидничает:

– Будем бить морду? И мне можно? Или только вам?

Однако – она же:

– А ведь ребята в восторге от вашего подвига. Это привычка к рабству?

– Нет, они понимают, что я пошел на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок.

Эффект искренней «потери сознания»? Эффект аффекта? Наверное. Но и с какой-то долей игры? Знать бы, чего больше? Наверное, в этих эпизодах действовал человек-Макаренко, но при этом присутствовал педагог-Макаренко, и своим присутствием педагог-Макаренко попридерживал человека-Макаренко от впадения в полное безумие.

Не сказать, что искренность – абсолютная ценность, но ценится она высоко. Даже подростки, оторвавшие себя от людей и замкнувшие в себе всякое сочувствие и сострадание, оценили этот взрыв эмоций, этот приступ гнева, это безоглядное отчаяние, такое, казалось бы, несвойственное этому человеку. И они, будто бы впервые, «увидели» Макаренко. И сразу же поняли. И открылись ему. И зауважали. И полюбили его.

Остается только предположить, что другого способа проникнуть в души этих беспризорников у Макаренко и не было. Может быть, только этот «язык» им близок и понятен. Им близко и понятно как раз то состояние человека, когда он в полном бессилии и глубоком отчаянии. Это состояние их и сроднило, как после вспышки молнии. На какой-то миг он, кабинетный начальник, и они, бездомные пацаны, – сошлись в одном озарении…

И что теперь? Вводить эти «взрывы» в педагогическую систему, в метод? Сделать правилом? Узаконить?

Нет, конечно. Такое буйство – непедагогично. Но – эффективно. Результат – сто баллов. И – отставить? Избегать? Не применять?

Такая она, педагогика – поди ее пойми. Один раз, так и быть, можно. Ну, два раза. Ну, три. Сколько-то можно. Иногда. И не каждому. Но – без системы.

Можно заключить, что система педагогики состоит из одних исключений. Впрочем, «взрывы» обнаруживают и одну закономерность, правда, очень трудную: всегда быть искренним.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.