2 Чертенок
Казалось, что характерные для Анастасии девическая живость и жажда жизни, так убедительно демонстрировавшиеся ею в ранние годы жизни, постепенно потускнели, стоило ей столкнуться с тяжелым испытанием в виде классной комнаты. Анастасию никогда не относили к числу особ с развитым интеллектом, но особенности ее врожденного любопытства не могли не привлечь внимания. «Всякий раз, когда я говорил с ней, – писал граф Александр Граббе, командир Собственного Его Величества конвоя, охранявшего Императорскую фамилию, – я всегда уходил, находясь под впечатлением от широты ее интересов. То, что она обладает живым и острым умом, было видно с первого взгляда» {1}.
Хотя еще до того, как она встретилась с безукоснительными правилами процесса обучения, все говорило о том, что Анастасия была просто захвачена желанием учиться. Ее интересовало все, она хотела как можно больше узнать про людей, про сложившийся порядок вещей и про то, какие смысл и значение несут в себе слова. В 1905 году двадцатипятилетний уроженец Швейцарии Пьер Жильяр получил пост преподавателя при дворе царя; до этого он служил в качестве придворного учителя у дальнего родственника Романовых герцога Сергея Лейхтенбергского, теперь ему было поручено преподавать французский язык великим княжнам старшего возраста {2}. Однажды, вспоминает Жильяр, он едва закончил занятия с Ольгой Николаевной, когда в классную комнату вбежала Анастасия, которой к тому времени было около пяти лет. «Она прижимала к себе большую книгу с картинками, а затем бережно положила ее на стол передо мной, – писал он, – после этого она протянула мне руку и сказала по-русски: “Я бы тоже хотела учиться французскому языку”. Не ожидая моего ответа, девочка забралась на стул, опустилась на нем на колени, открыла свою книгу и, указав на рисунок, изображавший большого слона, спросила: “И как он называется по-французски?” Вскоре мне пришлось назвать целый Ноев ковчег наименований – львы, тигры и все остальные животные, изображенные там». Казалось, что Анастасию интересовал не только диковинный французский язык, но и новое лицо в их окружении, и вскоре она стала частым посетителем классной комнаты Жильяра, «вбегая в нее», как только Жильяр оказывался там один, и «рассказывая мне все о самых важных событиях своей жизни. Ее речь изобиловала ярким, по-детски образным построением фраз, и это в сочетании с мелодичным русским языком придавало ее голосу мягкие, почти что убеждающие интонации. Иногда она даже могла упросить, чтобы я позволил ей остаться и послушать, как я преподаю урок кому-то из старших девочек. В таких случаях ей больше нравилось сидеть на ковре и в глубоком молчании следить за всем происходящим, так как она знала, что результатом любого вмешательства в занятия будет ее изгнание из клас-сной комнаты, которую она в то время склонна была видеть чем-то вроде рая, вход в который закрыт» {3}.
Подобное представление о классной комнате как о рае исчезло, как только посещение ее стало обязательным. Регулярные уроки Анастасии начались, когда ей исполнилось восемь лет. Жильяр вспоминал, что на первых порах она «училась с усердием» и «старалась запомнить все», хотя при этом ее внимание проявляло склонность быстро переключаться с одного объекта на другой в связи с угасанием интереса к первому {4}. Она могла быть не просто ученицей со скромными способностями, она могла быть также и трудной ученицей. Возможно, в силу того, что не получали должной оценки ее и более возмутительные проступки, создавалось впечатление, что Анастасия подходила к занятиям, как какой-то игре, где урокам отводилась роль препятствий, которые нужно было обходить. Когда она стакивалась с затруднениями, ее обычным способом решения проблемы было представить все как шутку, не заслуживающую особого внимания, и таким образом выйти из неприятного положения. Однажды, когда результаты проверки знаний оказались просто катастрофическими и преподаватель дал им соответствующую оценку, Анастасия вышла из классной комнаты; несколькими минутами позже она вернулась и пообещала наставнику букет цветов, стащенный с ближайшего стола, если тот исправит ее отметки. Когда наставник отказался сделать это, она «вытянулась во весь свой небольшой рост», прошла «в расположенную рядом классную комнату» и там громко и со значением подарила цветы другому преподавателю {5}.
Возможно, что проблемы, с которыми столкнулась Анастасия, до некоторой степени обязаны формальному и лишенному какой-либо фантазии подходу к ее образованию. Ведь она, так же как и сестры, проходила обучение у группы преподавателей по истории, религии, арифметике, географии, естественным наукам и литературе, а также у преподавателей танцев, рисования, живописи и музыки, и каждый из них имел свой уровень педагогического таланта и способность понять психологию обучаемого. По большинству данных предметов Анастасия успевала ровно настолько, насколько это требовалось, чтобы получать минимальные удовлетворительные оценки или представления об изучаемой дисциплине. Она никогда не демонстрировала выдающихся результатов ни по одному из предметов, и во многих областях часто демонстрировала результаты, хуже ожидаемых. Но в таких случаях она могла возразить: что на самом деле может в жизни потребоваться от нее, за исключением того, что однажды она выйдет замуж за какого-нибудь достойного принца и создаст семью? То, что потребуется ей в таком случае, особенно если она выйдет замуж за какого-нибудь своего дальнего европейского родственника, – знание языков. Для Анастасии это означало знание русского, английского, французского и позже немецкого языков. «Четыре языка – это много, – писала Александра о своих дочерях, – но то, что они потребуются им, это не подлежит сомнению» {6}.
Анастасия росла в семье, где говорили на многих языках. На русском языке она общалась со своим отцом, сестрами и братом, а также с придворными и прислугой; а на английском говорила с матерью {7}. «Правописание, увы, никогда не было ее сильным местом, даже русское правописание», – писал Жильяр, поэтому сочинения и письма, написанные ею, были в большей степени полными безудержного энтузиазма, нежели чем грамотно написанными по форме {8}. В силу того, что со своей матерью Анастасия говорила на английском языке буквально с рождения, многие считали, что она обладает очень правильным и аристократически точным английским произношением, каким и должна обладать правнучка королевы Виктории. Для большей части англоязычного мира представление о том, что семейство, царствующее в России, ведет свою жизнь, разговаривая, шутя и перешептываясь на языке, который так или иначе делает их ближе и понятнее, до какой-то степени тоже несло в себе очарование сказки о жизни семьи императора. Однако почти несомненно, что эта составляющая мифа не соответствует истине. Если Николай и Александра и могли быть полиглотами, и говорили на этом языке, то достигнутая степень владения и произношение их детей, хотя бы применительно к английскому языку, оставляли желать лучшего. В 1908 году, после тринадцати лет общения на английском со своей матерью, Ольга Николаевна имела такое произношение, которое иначе как плохим не назовешь. У Анастасии и Марии дела обстояли еще хуже, и создавалось впечатление, что Алексей до 1914 года вообще не говорил на этом языке {9}. Данные обстоятельства привели к тому, что для обучения своих детей английскому императрица Александра наняла на службу Чарлза Сиднея Гиббса, 33-летнего уроженца Йоркшира, который преподавал этот язык в Санкт-Петербурге {10}. Со временем и при наставничестве Гиббса разговорный английский Анастасии заметно улучшился, хотя грамматика и правописание оставляли желать лучшего {11}.
Задача обучения Анастасии французскому языку была поручена Жильяру. Однако в условиях классной комнаты ее любопытство и желание учить этот язык вскоре рассеялись; но при этом из всех иностранных языков, которым ее обучали, французский ей нравился больше всего. Жильяр считал, что произношение Анастасии было «великолепным», но она так и не овладела правописанием и не могла по-настоящему бегло говорить на французском; после семи лет обучения он был вынужден признать, что «по-французски она говорит плохо» {12}.
В 1912 году, когда ей исполнилось одиннадцать, преподаватель Эрих Клейненберг стал учить Анастасию немецкому языку; обучение велось от случая к случаю вплоть до самой революции {13}. К 1916 году, после четырех лет занятий, Анастасия писала сочинения готическим шрифтом, но и в этом случае, как и в случае с другими языками, правописание и грамматика никак не давались ей {14}. Жильяр отмечал, что, преподавая немецкий, Клейненберг «испытывал большие трудности», поскольку за пределами классной комнаты «великие княжны были лишены разговорной практики», и даже то немногое, что говорилось ими, говорилось, как отмечал Гиббс, «плохо», и, как вспоминала камер-фрау императрицы Буксгевден, «с сильным русским акцентом» {15}.
Конечные результаты всех этих уроков оказались пренебрежимо малы. Анастасию тяготила сама атмосфера классной комнаты. Жильяр считал, что зачастую ее поведение было поведением «одаренного ребенка», но отмечал, что при этом она оставалась ученицей только средних способностей, «не имеющей особого желания учиться» {16}. Со временем в ней увяло даже такое желание, и, по его мнению, она стала «откровенной лентяйкой» в своем отношении к учебе. «Тщетно я старался бороться с подчеркнутым безразличием, которое она выказывала во время уроков, – вспоминает Жильяр, – но результатом моих усилий были только потоки слез, пролитые на занятиях, и ничего иного. Она оставалась ленивой ученицей до самого конца моих с ней занятий» {17}. Однако, по мнению ее тетки Ольги Александровны, проблема заключалась не в том, что Анастасия была ленивой, дело скорее в том, что она считала, что «книги как таковые всегда мало что говорили ей» {18}.
Прошли годы. Великие княжны постепенно взрослели. Хотя цесаревич Алексей время от времени и страдал от мучительных кровотечений, в основном он чувствовал себя хорошо (по мнению императрицы, благодаря молитвам Распутина), и всплески мятежей, терзающих империю, казалось, пошли на убыль. Анастасия тоже росла, даже невзирая на то что ее мать продолжала одевать своих младших дочерей так, как если бы они были двумя парными фарфоровыми куклами, и у Анастасии практически не было возможности продемонстрировать свой собственный вкус или подчеркнуть свою индивидуальность. Ольга была хорошенькой, если не красавицей и умницей, или вернее, человеком яркого ума. Татьяна была стройной и элегантной; Мария превращалась в девушку поразительной красоты, а Анастасия, что ж, Анастасия была толстой, невысокой и коренастой – как если бы боги, ведающие наследственными признаками, щедро наделили всем ее сестер и не оставили ничего самой младшей. Нет сомнения, она имела правильные черты, но они терялись на лице, лишенном какой-либо изысканности. Анастасии очень не нравилось то, как она выглядит – и то, что она была невысокого роста, и то, что в силу своей любви ко всяким сладостям она всегда была склонной к полноте {19}. Доктор Боткин как-то увидел ее в одной из комнат; Анастасия была там одна, предоставленная самой себе, она, обливаясь потом, подпрыгивала на одной ноге. Отвечая на его ошеломленный взгляд, она вполне серьезно объяснила ему: «Один из офицеров на нашей яхте сказал мне, что прыганье по столовой на одной ноге помогает увеличить рост!» {20} Ей не было дано даже такого утешения, как возможность стать на несколько дюймов выше с помощью обуви на высоком каблуке, хотя Александра в любом случае не одобрила бы подобное решение. Дело в том, что Анастасия страдала недугом hallus valgus : у нее большие пальцы ног были завернуты внутрь, образуя болезненные опухоли на первом суставе, и это означало, что ей можно носить только обувь на низком каблуке, специально сделанную для нее {21}.
Но если Ольга могла быть умной и находчивой, Татьяна величавой и исполненной достоинства, а Мария красивой, то Анастасия пришла к выводу, что для нее лучше всего быть практичной, то есть девушкой, которой, за исключением школьных уроков, нужно все, что есть в жизни, девушкой, которая горит желанием наслаждаться и взять все, что может дать ей ее и, по общему признанию, свойственное только для нее окружение. «Я никогда не замечал в ней даже малейшего намека на слезливость или на мечтательную меланхолию, – вспоминал Жильяр, – даже в том возрасте, когда девочки становятся жертвами подобных настроений… Она была очень шумливой и иногда невоздержанно темпераментной. Любой порыв, каждое новое ощущение являлось событием, которому она должна была предаться до последнего предела, она сияла жизнью, бьющей в ней через край. Даже в шестнадцать лет она вела себя как несмышленый жеребенок, который очертя голову убежал от своего хозяина. И в своих играх, и в воплощении своих желаний, и в своих планах – во всем, что делалось ею, присутствовали те же импульсивность и энтузиазм молодости» {22}.
Возраст положил естественный конец самым дерзким ее проказам и ее поведению девочки-сорванца. Однако на смену им Анастасия взяла на вооружение едкое и часто на грани безрассудства остроумие. Ее шутки – острые, злые, бьющие в цель и часто не приветствуемые – были направлены на то, чтобы унизить и высмеять, но кроме таких шуток Анастасия добилась многого в искусстве подражания {23}. Родственники, придворные, слуги – никто не мог укрыться от ее не знающего границ сарказма по поводу их слабостей и пороков. «Дамы, которые приходили навестить мою невестку, – вспоминает Ольга Александровна, – и подумать не могли, что где-то на заднем плане и невидимая для них младшая дочь императрицы следит за каждым их движением, за каждой их особенностью поведения, и позднее, когда мы останемся одни, все это будет показано нам. На словах это умение Анастасии не поощрялось, но, боже, как же мы веселились!» В особенности ей запомнилось, как ловко ее племянница представляла одну тучную графиню, которая утверждала, что, когда она увидела мышь, с ней случился сердечный приступ. Все это, признавалась Ольга, было «исключительно плохо», хотя при этом ей пришлось допустить, что все считали, что у Анастасии «был несомненный талант» {24}.
Возможно, эти мелкие шалости могли бы сказать о чем-то более важном, если бы Николай и Александра отнеслись к ним с большим вниманием, поскольку в разной степени, но все их дети проявляли некоторую незрелость. Императорская чета поощряла невинный легкий флирт с молодыми офицерами из команды на их яхте или с членами своей свиты, которые выступали в качестве партнеров девушек на танцах или во время игры в теннис, но вместе с тем она «продолжала считать их детьми», как вспоминала об этом Анна Вырубова {25}. «Даже когда две старшие дочери выросли и стали настоящими молодыми женщинами, – сказал один из придворных, – можно было заметить, что они говорят, как маленькие девочки десяти или двенадцати лет» {26}. Все было так, как хотела Александра: семья защищала детей от потенциально опасного и сомнительного в моральном отношении мира за пределами царского дворца, но это привело к тому, что и сын Александры, и ее дочери оказались изолированными от того эмоционального воздействия, которое могло бы в гораздо большей степени помочь им найти дорогу через грядущие бурные годы. Собственные письма Анастасии служат убедительным свидетельством не только характера обыденной жизни, но также и той атмосферы детского сада, в которой она жила. «Я сижу и ковыряюсь в носу левой рукой, – пишет двенадцатилетняя Анастасия своему отцу. – Ольга хотела стукнуть меня, но я увернулась от ее свинской руки!» {27} Годом позже и опять в письме к своему отцу она рассказывает, как девятнадцатилетняя Ольга Николаевна «била Марию, и Мария орала как идиотка». И даже в то время, когда предчувствие беды и смерть реяли над всей империей, Анастасия находила смешным, что ее старшая сестра, вооружившись игрушечными ружьями, вела их всех на потешные баталии и возглавляла гонки на велосипедах по комнатам дворца {28}.
Анастасия с наслаждением погружалась в этот поток веселых игр и смеха, и, конечно же, поводов для радости было много. Жизнь текла согласно размеренному и приятному порядку: зимы семья проводила в Царском Селе, и случалось так, что на несколько вечеров, когда избежать этого было совершенно нельзя, все уезжали в необъятный Зимний дворец в Санкт-Петербурге и, если представлялась такая возможность, на Пасху ездили в Крым. Соединенный с материком лишь тонким перешейком и вынесший свои обрывистые берега и полоски пляжей прямо в чистые воды Черного моря, этот полу-остров был сам по себе особым миром, тропическим раем с пальмами и кипарисами, виноградниками на склонах и пышными розами. Здесь, на территории императорской резиденции в Ливадии, Николай и Александра построили себе палаццо в итальянском стиле – широко раскинувшийся дворец с лоджиями и залитыми солнцем патио; он высоко вознесся над скалами, о которые разбивался прибой. Жизнь в Ливадии носила подчеркнуто неофициальный характер, в ней преобладали прогулки по напоенным ароматом садам, игра в теннис, поездки в живописные деревни, расположенные поблизости, и купанье, на которое отводилась вторая половина дня, и это несмотря на то что волны, которые набегали на пляж, могли быть особенно опасными. Был случай: Анастасия весело плескалась у берега, когда очень большая волна захлестнула ее и потащила в глубину. Николай, который видел все это с берега, прыгнул в воду и едва успел вытащить свою самую младшую дочь на безопасное место. Вскоре после этого он велел соорудить на вершине утеса полотняный плавательный бассейн, так чтобы его дети могли купаться в безопасности {29}.
Теплый климат Крыма особенно благоприятен для больных туберкулезом, и императрица воспользовалась этим обстоятельством, чтобы ее дочери поняли, что это такое noblesse oblige («положение обязывает»). Они взяли на себя шефство над расположенными на близлежащих склонах клиниками и регулярно навешали пациентов, несмотря на возникавшие время от времени возражения. Однажды один из придворных высказался против подобных визитов, спросив Александру: «Не слишком ли опасно, мадам, позволять, чтобы юным великим княжнам целовали руки больные в последней стадии туберкулеза?»
«Не думаю, что это повредит детям, – отвечала императрица, – но я уверена, что больным станет еще хуже, если они увидят, что мои дочери бояться заразиться от них» {30}. Чтобы помочь пациентам таких клиник, Александра устраивала два ежегодных мероприятия. Первое из них – благотворительный базар, его устраивали на набережной Ялты, и каждый мог участвовать в нем, а великие княжны выставляли на продажу свои вышивки, небольшие акварели и расписанные ими вазы, дополняя собрание безделушек, открыток на память, а также мебели и продуктов питания, которые Александра и другие дамы продавали из расставленных вдоль причала ларьков с навесами {31}. И лишь День белых цветов предоставлял царским детям возможность не только собрать значительную сумму денег, но и испытать редкое чувство свободы. В заранее определенный день они покидали стены Ливадийского дворца и свободно ходили по улицам Ялты, держа в руках длинные шесты, увитые белыми цветами. Великие княжны заходили в магазины, останавливали автомобили, а также пешеходов и, завязывая с ними импровизированные беседы, просили сделать благотворительный взнос в обмен на один из цветков. «Они делали это с таким пылом и рвением, как будто бы от продажи этих цветов зависела вся их судьба», – вспоминала Анна Вырубова {32}. Ни по какому иному поводу и ни в каком ином месте, кроме Крыма, Анастасия не могла так свободно встречаться и разговаривать с подданными ее отца.
Времяпрепровождение в Крыму было и приятным, и беззаботным, однако уроки, обязанности и обязательства, связанные с управлением империей, все-таки ухитрялись нарушить спокойную жизнь. Настоящая свобода от всех дел и обязанностей приходила каждый июнь, когда Романовы отправлялись в плавание по Финскому заливу на борту своей яхты «Штандарт». Если в Ливадии регламент придворной жизни, хоть и в урезанной форме, но соблюдался, летние морские круизы были подлинными каникулами, свободой от всех обязанностей. Длиной более четырехсот футов (120 м) и управляемая командой численностью примерно в три сотни моряков, яхта «Штандарт» представляла собой судно с гладкими обводами окрашенного в черную краску корпуса, с плетеной мебелью, расставленной по защищенной навесами палубе из тика и удобно расположенными каютами, отделанными вощеным ситцем и красным деревом {33}. Как вспоминает один из придворных, все великие княжны «любили море», в том числе и за то, что «их горячо любимый отец был постоянно рядом с ними, что в иной ситуации было просто невозможно. Быть вместе с отцом в море – по их мнению, в этом и заключалось счастье» {34}. Плавая по финским шхерам, яхта вставала на якорь в какой-нибудь из уединенных бухт, и императорская семья сходила на берег. Николай совершал пешие прогулки со своей свитой, занимался греблей и стрелял по мишеням. Александра читала или что-нибудь вышивала, а великие княжны искали в лесу ягоды и грибы. После возвращения на борт на палубе яхты устраивались чайные партии, а великие княжны танцевали с кавалерами из числа молодых и красивых офицеров команды {35}.
Осенью они переезжали снова, на этот раз в Польшу, чтобы Николай мог поохотиться в одной из своих загородных резиденций. В сентябре 1912 года они, одновременно и возбужденные, и успокоенные, приехали в Спалу. Их приятно возбуждала возможность снова расстаться на время с навязчивым давлением обстоятельств, вытекающих из условий царской жизни, а облегчение семья испытывала в связи с тем, что всего двумя неделями раньше Алексей, запрыгивая в лодку, получил травму, но через несколько дней кризис благополучно миновал {36}. Охотничья хижина – беспорядочно построенное деревянное шале, настолько мрачное, что электрический свет в нем горел в течение всего дня, располагалось в чаще густого леса из вечнозеленых сосен и елей, окаймленного холодными водами реки Пилица {37}. Пока Николай охотился, великие княжны бродили по лесу, собирая грибы, ездили на коляске по песчаным дорожкам или играли в теннис на корте с жестким земляным покрытием.
В один из дней Александра, посчитав, что свежий воздух будет ему полезен, взяла своего восьмилетнего сына прокатиться по лесу. Из-за того что коляску трясло на неровной песчаной дороге, опухоль на бедре Алексея, которая возникла в результате последнего кровоизлияния, сместилась, и внутреннее кровотечение началось снова. «Каждое движение экипажа, – вспоминала Анна Вырубова, – каждая неровность на дороге доставляли ребенку исключительно сильную боль, и к моменту, когда мы приехали домой, мальчик почти терял сознание от этих мучений» {38}.
Цесаревич слег в постель, страдая от сильной боли и высокой температуры; кровь из верхней части левого бедра перетекала в брюшную полость, образуя опасную опухоль, она создавала невыносимое давление, но помочь мальчику было нечем. День и ночь крики цесаревича звучали по всему дому, это были ужасные вопли, выносить которые было так тяжело, что прислуга и члены свиты закладывали в уши комочки ваты, чтобы иметь возможность работать {39}. Оно делалось еще более ярким, это звуковое сопровождение разворачивающегося кошмара, по мере того как тревожное молчание, неотвязное чувство отчаяния и приближающейся смерти опускалось на Спалу.
О том, что Алексей был тяжело и неизлечимо болен, что жизнь его постоянно находится в опасности, знал Николай II, знала императрица Александра, знали великие княжны, а также некоторые люди из свиты царя. Однако десятки других людей, которые в это время оказались в Спале, не имели никакого представления о том, что случилось, и о том, насколько серьезным стало положение вещей. Трагизм ситуации, продиктованный решением высочайшей супружеской пары скрыть ото всех гемофилию своего сына, означал, что жизнь продолжается, по словам одного из придворных, «так, как если бы ничего не случилось». В головы Анастасии и ее сестер вложили представление о необходимости держать в тайне, скрывать правду обо всем, что касалось здоровья их брата, о необходимости скрывать нервное напряжение и перед лицом надвигающейся катастрофы делать вид, что ничего не случилось. Как вспоминал один из придворных, даже когда их брат лежал на грани жизни и смерти, великие княжны «ни единым словом не вспоминали об этом» {40}.
В течение десяти дней Александра практически не отходила от постели своего сына; единственное облегчение, которое она могла дать ему, сводилось к тому, чтобы быть рядом с ним. Как вспоминала Вырубова, «она не раздевалась, не ложилась в постель и даже не позволяла себе прилечь более чем на час. Час за часом проводила она, сидя рядом с кроватью, в которой в полубреду лежал ребенок, прижавшись боком к постели и подтянув к животу левую ногу… В его напряженном лице не было ни кровинки, оно было искажено страданием, а почти не подающие признаков жизни глаза закатились куда-то под лоб. Однажды, когда император зашел в комнату, он увидел страдания мальчика и услышал, как тот из последних сил стонет от невыносимой боли. Твердость духа совершенно покинула несчастного отца и, горько рыдая, он убежал к себе в кабинет» {41}.
Только еще одно лицо в Спале понимало всю глубину страданий императрицы, это была ее сестра Ирэна, супруга принца Генриха Прусского. Вместе со своим шестнадцатилетним сыном Сигизмундом, которого называли Бобби {42}, она приехала в их охотничий домик на краткий отдых. Ирэна, которая состояла в браке с братом кайзера Вильгельма II, так же как и Александра, являлась носителем болезни (гемофилии), и она передала эту болезнь двум другим своим сыновьям – Вальдемару и Генриху. Так же как и Александра, она знала мучения во время полных неизвестности дней и ночей, когда оставалось только беспомощно смотреть, как без надежды на исцеление страдают ее сыновья. Правда, в отличие от императрицы Ирэна знала и тяжесть утраты, поскольку ее сын Генрих умер в возрасте четырех лет, когда после малозначительного происшествия у него не смогли остановить кровотечение. {43} Эта разделенная боль, эта материнская вина привела к созданию прочной связи между Александрой и Ирэной, которая приехала к ней в Спалу, став для отчаявшейся императрицы другом, небезучастным к ее страданию.
Жизнь продолжалась день за днем: Николай охотился, великие княжны гуляли и играли в теннис, представители польской аристократии приезжали на чайные партии, и высочайшая супружеская пара восседала во главе «совместных со свитой обедов», «полных, по словам одного их придворных, одних и тех же малосодержательных разговоров» {44}. В один из вечеров, когда недуг Алексея достиг кризиса, Анастасия и Мария разыграли для узкого круга зрителей две сцены из комедии Мольера «Мещанин во дворянстве». Две великие княжны были счастливы и шумно радовались своему успеху; Анастасия с энтузиазмом играла свою комическую роль и наслаждалась взрывами смеха, которые прокатывались по залу. Тем не менее Жильяр, который наблюдал за постановкой из одного из боковых крыльев импровизированной сцены, видел, как императрица, которая сидела в первом ряду, смеющаяся и улыбающаяся, буквально через минуту извинилась и, встав, поспешно ушла, бледная и с глазами, расширенными от ужаса, потому что она услышала приглушенные вскрики своего сына {45}.
Наконец обстановка стала настолько серьезной, что, несмотря на свое нежелание, Николай и Александра вынуждены были дать согласие на публикацию медицинских бюллетеней о состоянии здоровья цесаревича, и Россия впервые узнала, что наследник престола серьезно болен, правда, в них не говорилось, что он болен гемофилией. Прошли молебны, и священник согласно канонам православной церкви совершил последнее причастие и прочел отходную молитву умирающему мальчику {46}. В отчаянии императрица послала телеграмму Распутину, умоляя того молиться за здоровье ее сына; на следующее утро он прислал свой ответ: «Маленький не умрет» {47}. И внезапно и совершенно необъяснимо Алексей начал выздоравливать. Александра была убеждена, что ее сына спасла молитва этого крестьянина, и ее вера во всесилие Распутина не допускала никакой критики, а влияние этого крестьянина распространилось на всю жизнь семьи императора.
В 1913 году Россия отмечала трехсотлетие династии Романовых. Морозным утром в конце февраля разбросанные группы людей встали вдоль широких и заснеженных проспектов Санкт-Петербурга, ожидая вереницу экипажей, которые везли императорское семейство из Зимнего дворца в собор Казанской Божией матери на благодарственный молебен. Состоялись приемы и балы, большие театральные представления и концерты, а также тщательно поставленные военные парады; их целью было пробудить верноподданнические чувства у населения империи, которое в массе своей теряло интерес и доверие к правящей династии. Аристократия, укрывшись в тиши своих окрашенных в пастельные тона дворцов, в открытую сплетничала по поводу дружбы Распутина с императрицей и громко, не таясь, задавалась вопросом, спрашивая на французском языке (поскольку ее большинство никогда не снисходило до разговоров на русском), можно ли ее, императрицу, считать совершенно нормальной. Представители знати в сокрушенном отчаянии качали головой, видя, как уходят в прошлое былые блеск и величие императорского двора.
Но Николай и Александра ничего этого не видели. Этой весной они взяли детей и все свое многочисленное семейство в плавание по Волге с посещением прибрежных городов, монастырей и древних крепостей. Ольга Александровна вспоминала, как она с палубы парохода «видела толпы крестьян, которые заходили глубоко в воду», чтобы хоть краешком глаза посмотреть на ее брата {48}. Первого июня они приплыли в город Кострому; здесь в 1613 году прибывшие из Москвы представители Земского собора объявили шестнадцатилетнему боярину Михаилу Романову, который в то время прятался за стенами расположенного в Костроме Ипатьевского монастыря, что он избран царем. В отличие от гнетущей атмосферы, царившей на праздновании в Санкт-Петербурге, здесь Романовы получили действительно сердечный прием: тысячи зрителей, которых сдерживали шеренги солдат в хорошо подогнанных мундирах, выкрикивали приветствия царской семье, что проезжала мимо них в открытых экипажах по улицам, украшенным флагами и арками в гирляндах цветов, а также наполненных звоном колоколов и мелодиями песен патриотического содержания, исполняемых хорами крестьян {49}.
Все, что ведущая замкнутую жизнь семья Романовых могла увидеть своими широко раскрытыми от волнения глазами, служило свидетельством их популярности, свидетельством верности народа своему монарху, а также говорило о несменяемости режима правления. Мерцающие кадры кинохроники, сувенирные гравюры и эстампы, вирированные в коричневые тона фотографии и большие тиражи открыток – они сохранили все это, запечатлев Анастасию, одетую, практически на всем протяжении празднества, в белые платья и в шляпы с перьями, в момент, когда горел желтый сигнал на светофоре времени, в период, который, хотелось тогда в это верить, несет в себе и надежду на лучшее, и веру в незыблемость существующего порядка. Такой видела ее Россия – великая княжна Анастасия, возведенная в идеал и скрытая завесой хорошо придуманных легенд; в глазах общественного мнения она представала восхитительной юной девушкой, образцом добродетели, православной княжной, которая обитает в возвышенных сферах среди дворцов, драгоценностей, среди слуг и балов. Трехсотлетний юбилей наделил императорское семейство аурой очарования, сделал ее сказочной семьей из сказочного мира. Однако под этой обманчиво привлекательной поверхностью, ниже пределов этого безмятежно гордого пространства, клокотал вулкан, огненная лава его восстания и революции плескалась и вскипала с такой безудержной и всевозрастающей энергией, какой в 1913 году никто не мог предвидеть.