2. Заботливое воспитание

2. Заботливое воспитание

Сейчас, размышляя об успехе и поражении, я не так часто думаю о собственных перспективах, чаще – о перспективах моего сына Эллингтона. По моему мнению, я уже более или менее вырулил на тот путь, на который собирался вырулить. Но Эллингтон?.. Может случиться что угодно.

Я начал собирать материал для этой книги примерно в то время, когда он родился, а опубликована она будет сразу после его третьего дня рождения. Так что те годы, которые я потратил на работу над книгой, почти точно совпали с периодом его жизни, который неврологи считают критически важным в развитии ребенка. Опыт написания этой книги – и особенно встреча с исследованиями мозга, о которых я писал в главе первой, – глубоко повлияли на мое представление о том, что это такое – быть родителем.

Когда Эллингтон появился на свет, я, как и большинство обеспокоенных родителей, находился под влиянием когнитивной гипотезы, боясь, что он не сможет преуспеть в жизни, если только я не стану приносить развивающие карточки и компакт-диски с музыкой Моцарта прямо в родильную палату, а потом не буду постоянно бомбардировать его знаниями, пока он не пройдет идеально свой вступительный тест в детский сад.

Но исследователи мозга, чьи работы я начал читать, указали мне иное направление. Да, говорили они, эти первые несколько лет критически важны для развития детского мозга. Но наиболее значимыми навыками, которые ребенок приобретает в эти годы, являются отнюдь не те, которые можно преподать с помощью дидактических карточек.

И дело вовсе не в том, что мне внезапно стало все равно, научится ли Эллингтон читать, писать, складывать и вычитать. Но я пришел к убежденности в том, что эти конкретные навыки придут к нему, рано или поздно, что бы я ни делал, просто потому, что он будет расти, окруженный книгами и имея двух родителей, которые любят читать и прекрасно ладят с числами. В чем я был меньше уверен – так в это в навыках, имеющих отношение к характеру.

Да, это немного смешно – пользоваться словом «характер», когда говоришь о едва научившемся ходить несмышленыше. И все же развитие характера зависит от самых разноплановых таинственных взаимодействий с культурой, семьей, генами, свободной волей и судьбой.

Но для меня самым глубоким открытием, которое сделало новое поколение неврологов, является мощная связь между химией младенческого мозга и взрослой психологией. Ученые обнаружили, что глубоко под поверхностью благородных, сложных человеческих качеств, которые мы зовем характером, происходят примитивные, механические взаимодействия конкретных химических веществ в мозгу и телах развивающихся младенцев.

Определенно, химия не является судьбой. Но эти ученые продемонстрировали, что наиболее надежный способ воспитать взрослого, который будет храбрым, любознательным, добрым и честным – это позаботиться о том, чтобы, когда он еще является младенцем, его гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковая ось функционировала нормально.

И как же это сделать? Никакой магии тут нет. Прежде всего, насколько возможно, защищайте малыша от серьезных травм и хронических стрессов; далее, и это еще важнее, обеспечивайте ему безопасные, поддерживающие взаимоотношения по меньшей мере с одним родителем, а в идеале – с двумя. Это еще не весь секрет успеха, но очень, очень большая его часть.

Защищайте малыша от стрессов и серьезных травм, обеспечьте ему безопасные, поддерживающие взаимоотношения по меньшей мере с одним родителем – и вы с очень большой вероятностью воспитаете храброго, любознательного, доброго и честного человека.

Когда Эллингтон был младенцем, исследованием, которое повлияло на меня сильнее всего, стало исследование Майкла Мини. Я немножко стесняюсь в этом признаваться, но когда я играл с малышом Эллингтоном, я часто думал о маленьких крысятах. На самом деле я провел немало времени, размышляя, что это может значить – быть человеческим родителем, который очень ответственно осуществляет те самые «вылизывание и уход».

Те крысиные матки с высоким ВУ, как я понял, не были «родителями-вертолетами». Они не тряслись встревоженно над своими детьми. Они не вылизывали и не обихаживали своих малышей ежечасно и ежеминутно. Они заботились о своих отпрысках чаще всего в одной конкретной ситуации: когда у детенышей был стресс. Было такое ощущение, что крысы пытались научить своих детенышей через повторные действия одному ценному навыку: как справиться со своей возбужденной стрессовой системой и восстановить ее спокойное состояние.

Эквивалентным навыком для человеческих младенцев, как я считаю, является способность успокаиваться после истерики или сильного испуга, и именно этот навык я пытался помочь усвоить Эллингтону. Не поймите меня неправильно: я не вылизывал своего сына. Я даже не особенно за ним ухаживал, если быть честным. Но если и существует человеческий эквивалент такому правильному крысиному поведению, то он включает щедрые порции утешения, объятий, разговоров и успокаивания.

И моя жена Пола, и я сам не жалели ничего из этого для Эллингтона, пока он был маленьким. Я полагаю, то, что мы делали это во время младенчества Эллингтона, окажет значительное влияние на его характер и больше скажется на его будущем счастье и успехе, чем все остальные наши действия.

Однако когда Эллингтон стал старше, я выяснил, как это сделали до меня бесчисленные родители, что ему необходимо нечто большее, чем только любовь и объятия. Ему также необходима была дисциплина, правила, границы; нужно было, чтобы кто-то говорил ему «нет». А больше всего ему были необходимы некоторые небольшие, «детского размера» трудности, возможность падать и подниматься на ноги без посторонней помощи.

Это для меня и Полы было труднее – это не так естественно давалось нам, как объятия и утешения. Я знаю, что это всего лишь начало долгого, трудного пути, который нам предстоит, как и всем родителям, – начало борьбы между нашим побуждением обеспечить своего ребенка всем, защитить его от всякого вреда – и пониманием, что если мы по-настоящему хотим, чтобы он преуспел, то мы должны вначале дать ему потерпеть неудачу. Или, точнее, мы должны помочь ему научиться справляться с неудачами.

Если мы по-настоящему хотим, чтобы наш ребенок преуспел, то мы должны вначале дать ему потерпеть неудачу. Точнее, мы должны помочь ему научиться справляться с неудачами.

Эта идея – важность умения справляться со своими собственными неудачами и учиться на них – красной нитью скрепляет многие главы этой книги.

Именно в этом Элизабет Шпигель, шахматный тренер, была таким хорошим специалистом. Она воспринимала как само собой разумеющееся то, что ее ученики будут не раз терпеть неудачи. С ними сталкивается каждый шахматист. На ее взгляд, главной задачей было не предотвратить эти неудачи; она должна была научить своих подопечных учиться на каждой неудаче, вглядываться в каждую свою неудачу с несгибаемой честностью, точно определять, почему именно они совершили ошибку. Она верила, что если они смогут сделать это, то в следующий раз проявят себя лучше. Точно так же, как проявил себя Стив Джобс, придя в Apple во второй раз.

Когда я разговаривал с учителями и администраторами школы Riverdale, а потом, позднее, со многими родителями, учителями и выпускниками частных школ, которые прочли в Times Magazine статью о характере и хотели поговорить о ней, именно этот вопрос их в основном и беспокоил: что их дети были настолько излишне защищены от трудностей, что не развивали в себе способность преодолевать неудачи и учиться на них.

Собирая материал в Riverdale, я часто чувствовал, что напал на след всепроникающей, пусть пока еще и только нарождающейся тревожности, пронизывающей современную культуру богатых людей. Это ощущение, что что-то пошло не так внутри традиционных каналов целеполагания американской меритократии, что молодые люди выпускаются из самых лучших учебных заведений высшего образования с превосходными характеристиками, с прекрасно отточенными навыками сдачи экзаменов – но не имея многого другого, что позволило бы им проложить свой собственный путь в мире.

В наши дни лучшие колледжи выпускают все меньше предпринимателей, меньше мятежников, меньше художников; в сущности, вообще меньше кого угодно – за исключением инвестиционных банкиров и менеджеров-консультантов.

Не так давно New York Times сообщала нам, что 36 процентов свежих выпускников Принстона в 2010 году заняли рабочие места в финансовой индустрии, а еще 26 процентов получили работу в категории, которую Принстон именует «услугами», и среди этих «услуг» лидируют с немалым отрывом консультации по вопросам управления. Иными словами, более чем половина выпуска уходила в инвестиционные банки или консалтинг – и ведь это после того, как с финансовой индустрией в 2008 году едва не произошел полный коллапс (а до экономического кризиса примерно три четверти выпускников Принстона выбирали для себя один из двух этих типов карьер).

Для некоторых аналитиков тот факт, что мы посылаем такое множество наших лучших и умнейших молодых людей в профессии, которые, скажем так, не славятся ни высоким уровнем личностной самореализации, ни серьезной социальной ценностью, просто является продолжением того феномена, о котором разговаривали со мной многие учителя из Riverdale: это дети, которые упорно трудились, но которым никогда не приходилось принимать трудных решений или сталкиваться с настоящими трудностями, и поэтому они вошли во взрослый мир компетентными, но потерянными.

В 2010 году экономический блогер и профессор юриспруденции по имени Джеймс Квак опубликовал проницательный пост, касающийся этой самой проблемы: «Почему ребята из Гарварда идут на Уолл-стрит?» После того как Квак окончил Гарвард, он, как и многие его однокурсники, устроился работать консультантом в области управления. И он объяснял, что причина, по которой эта дорожка так хорошо проторена, заключается не в деньгах, хотя они, конечно, тоже никому не помешают. Дело в том, что фирмы сделали эту дорожку и это решение такими простыми для принятия и такими сложными для сопротивления.

Типичный современный гарвардский студент, писал Квак, «движим скорее страхом не стать успешным, чем конкретным желанием делать что-то конкретное». Выбор профессии после колледжа для выпускников Лиги Плюща, объяснял он, «мотивируется двумя основными правилами принятия решений: 1) ограничить выбор как можно меньшим количеством вариантов; 2) делать только то, что повышает вероятность будущих сверхдостижений».

Рекрутеры инвестиционных банков и консультационных фирм понимают эту психологию и мастерски ее эксплуатируют: эти рабочие места конкурентны и имеют высокий статус, но процесс подачи заявлений и принятия работников регламентирован и предсказуем.

Кроме того, в разговорах со старшекурсниками рекрутеры приводят тот довод, что если они поступают на работу в банк Goldman Sachs, или McKinsey & Company, или любую другую похожую фирму, то на самом деле они ничего не выбирают – просто собираются провести пару лет, делая деньги, и, возможно, намекает рекрутер, принося некое благо миру. А потом, в некотором отдаленном будущем можно будет принять «настоящее решение» по поводу того, чем они хотят заниматься и кем быть.

«Для людей, которые понятия не имеют, как найти работу в открытой экономике, – писал Квак, – и которые заканчивали каждый этап своей жизни тем, что держали экзамен, чтобы заниматься наиболее престижным делом на следующем этапе, все это происходит естественно».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.