Глава VI Советское гражданство

По словам Сергея Кишкина, специалиста в области закона о гражданстве ранней советской эпохи, «Октябрьская революция вместе со всеми другими реквизитами Российской империи отправила в музей древностей и „подданство“… Подданство „Российской империи“ и подданство буржуазной республики Временного правительства сменилось советским гражданством»[515]. Однако в действительности, хотя в большевистской политике гражданства и в самом деле присутствовали революционные элементы (в том числе ее классовая основа и подход к решению женского вопроса), в других отношениях новая власть вернулась к дореформенным процессуальным нормам, связанным с подданством. Если важнейшим отличием подданства от гражданства является то, что последнее определяется как политическая система, все члены которой более или менее равны между собой в правах и обязанностях, то расцвет гражданства пришелся на период пребывания Временного правительства у власти. И напротив, понятие гражданства было полностью отвергнуто большевиками, создавшими новую систему сепаратных сделок с различными подгруппами населения и переведшими миллионы людей в разряд лишенцев (лиц, лишенных прав гражданства), – невиданный со времен крепостного права чрезвычайный статус подданного, имеющего лишь обязанности. Большевики также возродили и ввели старинные запреты на эмиграцию, прежде десятилетиями размывавшиеся и гораздо менее строго соблюдавшиеся.

Но большевистская политика гражданства была отнюдь не просто возвращением к старорежимному подданству. Ее глубокое отличие заключалось в отказе от прежних целей демографической политики: увеличения и удержания населения в стране, формирования его этнического и религиозного состава и оперативной реакции на взлеты и падения рынка рабочей силы. Как отметила Гольфо Алексопулос, «советская политика гражданства не руководствовалась непосредственно экономическими соображениями или заботой о численности населения, недостатке рабочей силы либо иммиграции. Во главу угла скорее ставилась политическая власть»[516]. После краткого периода, когда приоритетными были цели революционного интернационализма и классовой войны, сформировался тот принцип политики гражданства, которого власти придерживались на протяжении большей части истории Советского Союза: создание, сохранение и защита преимущественно автаркического единого государства. К концу 1920-х годов государство развило беспрецедентную способность контролировать свои границы и пересечение их населением, сделав решительные шаги к преодолению традиционно глубокого разрыва между политическими намерениями и реальной практикой. Советское государство создало одну из самых прочных и наиболее строго охраняемых границ гражданства в мировой истории.

В целом первоначальный период большевистского правления характеризовался сравнительной открытостью для иностранных идеологических сторонников, которые могли путешествовать на родину революции и натурализоваться в качестве советских граждан или наслаждаться правами гражданства, не проходя процесса натурализации. В апреле 1918 года доклад Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) по поводу разработки постановления о советской натурализации ясно осветил теоретическую сторону вопроса: «Для нас, социалистов, давным-давно… принадлежность человека к нашему социалистическому миру является признанием социалистической организации, – на каком языке говорит, где живет, где он родился, это не имеет значения»[517].

Согласно первым революционным декретам о натурализации те, кто принадлежал к рабочему или крестьянскому классу, могли натурализоваться, предъявив удостоверение личности и подав простое заявление на двух страницах в местный областной, районный или уездный совет. Совет уведомлял Народный комиссариат внутренних дел (НКВД), чтобы там зарегистрировали принятого в российское гражданство иностранца, и Народный комиссариат иностранных дел (НКИД), который должен был известить о факте натурализации бывшее правительство нового советского гражданина (во избежание ситуации двойного гражданства)[518]. Для того чтобы претендовать на натурализацию, не нужно было предварительно проживать в стране в течение пяти лет (как это требовалось в большинстве стран, включая дореволюционную Россию), и складывается впечатление, что те немногие прошения о натурализации, которые были поданы в начале революции, очень быстро получили одобрение. Изданный в марте 1918 года декрет содержал адресованное иностранцам прямое приглашение искать в Советском Союзе убежища от политических и религиозных притеснений, испытываемых ими на родине, и обещал, что новые власти не будут удовлетворять запросов об экстрадиции таких лиц[519]. Короче говоря, натурализация была в принципе весьма доступна для рабочих, крестьян, активистов социалистического движения и представителей притесняемых религиозных групп (что являлось своего рода идеологической аномалией)[520].

Считая, что они находятся в авангарде пролетарской революции, большевики, проводившие политику гражданства, поначалу придавали классовому происхождению гораздо большее значение, чем статусу гражданина. Статья 20 принятой 10 июля 1918 года Конституции Российской Социалистической Федеративной Советской Республики[521] (РСФСР) провозглашала, что «исходя из солидарности трудящихся всех наций, Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика предоставляет все политические права российских граждан иностранцам, проживающим на территории Российской Республики для трудовых занятий и принадлежащим к рабочему классу или к не пользующемуся чужим трудом крестьянству, и признает за местными Советами право предоставлять таким иностранцам, без всяких затруднительных формальностей, права российского гражданства»[522]. В результате этой классовой политики иностранные рабочие могли иметь гораздо больше прав гражданства, чем урожденные граждане страны, которые были лишены прав в соответствии с 69-й статьей Конституции[523]. Сформированная реформами 1860-х годов тенденция к уравнению иностранцев и российских граждан в правах сохранялась для иностранных и российских рабочих и коммунистов, но представителям почти всех других классов и политических групп в таком равенстве было отказано[524].

Одним из наиболее революционных аспектов большевистской политики гражданства был ее разрыв со следующим, повсеместно признававшимся, принципом международного права: в браке, заключенном гражданами двух разных государств, жена автоматически утрачивает свой гражданский статус и становится гражданкой той же страны, что и ее муж. Согласно закону РСФСР от 22 октября 1918 года в смешанном браке оба партнера могли свободно выбрать свое гражданство. В случае их развода или смерти одного из них муж или жена имели право беспрепятственно перейти в гражданство той страны, к которой принадлежали до заключения брака[525]. В международной практике закон этот не имел прецедентов. В то время он привел к многочисленным конфликтам с другими странами и многим случаям фактического двойного гражданства, причиной которых был отказ других стран признать приоритет советского права над их собственным. В ходе дальнейших обсуждений нового закона о гражданстве Советского Союза нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин превозносил прогрессивный характер этого принципа и успешно доказывал, что международные конфликты – не слишком дорогая цена за его введение[526]. Принцип свободного выбора гражданства был распространен и на детей. С четырнадцати лет дети, чьи родители изменили гражданство, имели право выбирать, какое именно гражданство получить по достижении совершеннолетия[527].

Большевистская политика гражданства продолжила революционные перемены, начало которым было положено Временным правительством с его эпохальными постановлениями, распространившими на женщин избирательные и другие основные гражданские права[528]. В начале 1918 года правила Центральной коллегии по делам пленных и беженцев (Центропленбежа) и Наркомата внутренних дел позволили гражданкам России вступать в брак с военнопленными, причем последние в таком случае получали право выбора между сохранением своего гражданства и приобретением гражданства супруги[529].

Однако эти ранние политические стратегии являлись скорее предметом теоретических рассуждений, а не юридических норм. В разгар ужасной Гражданской войны, голода, гиперинфляции, безработицы и повсеместной экономической разрухи, охвативших РСФСР, у рабочих и крестьян было не так уж много причин переезжать сюда из-за рубежа, и лишь немногие так поступали. Уже 2 декабря 1917 года большевики потребовали от въезжающих в страну получать для этого визы и использовали систему выдачи виз как способ предотвратить возвращение или иммиграцию практически всех лиц, не принадлежавших к привилегированным категориям, то есть к рабочим, крестьянам и революционерам[530]. Более того, особенно в первое время существования советской власти отсутствие как дипломатических представителей за рубежом, так и формального признания большевистского правительства затрудняло выдачу виз, тем самым делая иммиграцию еще более сложным предприятием.

В то время как в теории власти распахнули двери перед всеми, кто мог похвастаться подходящим классовым происхождением и политическими убеждениями, НКВД с самого начала был охвачен подозрениями, и допущенные в страну иностранцы сталкивались с множеством юридических двусмысленностей. Секретные инструкции НКВД для местных чиновников предписывали тем предоставлять иностранцам жилье и работу, но также аккуратно регистрировать их и сохранять бдительность в отношении любого, кто пересек границу без визы или потенциально представляет какую-либо опасность для республики[531]. Иностранцы могли подвергаться уголовному преследованию и наказанию (вплоть до смертной казни) за многие преступления, совершенные в России или за рубежом. Такой подход был бы вполне нормальным явлением в обычное время и при обычных властях, но в период Гражданской войны, когда политическая полиция имела право арестовывать и казнить «подрывные элементы», ставил множество иностранцев в рискованное положение. В целом власти выступали против многих традиционных мер защиты, обеспечиваемых иностранцам в соответствии с международным правом[532]. Статья 8 Гражданского кодекса давала республике широкие полномочия ограничивать гражданские права иностранцев в отношении свободы передвижения, выбора профессии, приобретения собственности и занятий предпринимательской деятельностью. Также очевидной политической стратегией режима стало ограничение прав определенных иностранцев в ответ на действия других государств[533].

Заключенный в марте 1918 года Брест-Литовский мирный договор предоставил иностранцам из Центральных держав (составлявшим б?льшую часть иностранцев, находившихся в РСФСР) значительное преимущество, в котором было отказано российским гражданам, – международную гарантию сохранения прав собственности при проводимой властями национализации. Однако 28 июня эта гарантия была отменена постановлением о национализации всей промышленности[534]. Когда в ноябре того же года Центральные державы потерпели крах, потеряли силу и другие меры защиты их граждан, прописанные в Брест-Литовском мирном договоре.

Более того, при новом режиме гораздо меньше, чем при старом, значило традиционное преимущество иностранцев – возможность воспользоваться как последним средством дипломатической поддержкой родной страны. Лишь немногие из других государств официально признали Советский Союз, и в любом случае они обычно не торопились защищать интересы радикализированных рабочих и активистов, попавших на его территории в беду. Декрет от 29 августа 1921 года дал Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ЧК) и судам широкие полномочия депортировать иностранцев, «образ жизни, деятельность и поведение коих будут признаны несовместимыми с принципами и укладом жизни Рабоче-Крестьянского Государства… независимо от полученного ими ранее разрешения на проживание в Республике»[535]. Международное сопротивление подобным действиям было гораздо слабее, чем в довоенные десятилетия, когда высылка иностранцев за пределы страны всеобъемлюще регулировалась международным правом и двусторонними соглашениями.

Ранняя советская политика гражданства определялась последствиями Первой мировой и Гражданской войн. К 1917 году приблизительно шесть миллионов беженцев и вынужденных переселенцев из районов, где в период Первой мировой развернулись боевые действия, появились во внутренних областях России. Гражданская война, голод в деревне, нехватка продовольствия в городах и разгул эпидемий вынудили от одного до двух миллионов человек эмигрировать за рубеж и еще многие миллионы – перебраться из одного района, находившегося под властью Советов, в другой. Мирные договоры с обретшими независимость прибалтийскими странами – Финляндией, Польшей и Молдовой – привели к формированию новых государственных границ, и многие бывшие российские подданные оказались за пределами территории Советского Союза, что создало проблему статуса сотен тысяч беженцев, прибывших из этих областей в Союз. Следовало решить судьбу более двух миллионов военнопленных в России и еще большего числа российских пленных под властью Центральных держав. Все эти чрезвычайные ситуации поставили важные вопросы о гражданской принадлежности миллионов людей.

Иностранцы-военнопленные на советской территории

В ноябре 1917 года в России находилось более двух миллионов военнопленных (примерно два миллиона подданных Австро-Венгрии, 170 000 – Германии, 50 000 – Турции и 200 – Болгарии)[536]. Вскоре после революции их юридическое положение стало чрезвычайно неопределенным. Большевистское правительство хотело быстро договориться об общем обмене военнопленными между всеми воюющими державами, но, в частности, немцы имели основания медлить – не в последнюю очередь потому, что российских военнопленных в Германии было намного больше (1,43 миллиона), чем немецких – в России (167 000)[537]. Во время войны Германия приноровилась в полной мере полагаться на труд этих пленников и теперь не желала обмениваться с Россией, в особенности – в соотношении девять к одному. Также немецкие и австрийские власти опасались, что подданные их собственных стран, будучи в плену, заразились большевистским радикализмом, национализмом или инфекционными заболеваниями (либо той или иной комбинацией из вышеперечисленного), а потому усилия по облегчению репатриации военнопленных сдерживались – вводились проверки, карантин и другие процедуры, препятствовавшие быстрому возвращению и реинтеграции этих людей в общество родной страны[538].

В июне 1918 года большевики уступили Центральным державам, подписав соглашение, по которому должен был иметь место лишь заранее оговоренный обмен равным количеством военнопленных. Взаимная подозрительность, отрицательное отношение обеих сторон друг к другу, как между их военными, так и между правительствами, замедлили официальную репатриацию военнопленных и ограничили ее масштабы. Более того, в России к моменту заключения соглашения уже набирала обороты Гражданская война. Белая армия и соответствующее правительство контролировали многие территории, где содержались военнопленные, и отказывались признавать законность Брест-Литовского мирного договора. Таким образом, до тех пор, пока в ноябре 1918 года Центральные державы не сложили оружие, белые удерживали военнопленных в заключении и старались помешать их передвижению по территории, которую контролировали[539]. По этим причинам официально одобренная репатриация военнопленных из бывшей Российской империи во второй половине 1918 года замедлилась. В стране все еще находилось примерно четверть миллиона человек[540]. Однако подавляющее большинство военнопленных, возвращавшихся домой, отправлялись в путь по собственному почину, не проходя официальных процедур и зачастую путешествуя без документов, и это касалось не только сотен тысяч военнопленных, но и беженцев. По оценке Алона Рахамимова, 670 508 австро-венгерских военнопленных сумели к 18 октября 1918 года вернуться из России. Он считает, что лишь четверть из них были отправлены по официальным каналам, а остальные бежали, были освобождены или попросту уехали без спроса[541]. И беженцы, и военнопленные часто давали взятки, чтобы легче обойти формальности. Этим людям было очень непросто добраться до дома, поскольку официальные переговоры затянулись до 1920–1921 годов, когда наконец было подписано большинство мирных договоров и сепаратных соглашений о репатриации пленных[542].

В переходный период большевистские власти принуждали военнопленных присоединяться к Красной армии и агитировали их выступать с позиций социализма и национализма против правительств стран, подданными которых эти военнопленные являлись. Германия и Австрия ответили тем, что вынудили российскую сторону включить в Брест-Литовский договор статью, запрещавшую такую агитацию, и требовали от большевиков зачислять в Красную армию лишь «добровольцев иностранного происхождения, принявших российское гражданство». Тем не менее во время Гражданской войны продолжало поступать множество сообщений о насильственном наборе военнопленных в армию. В конце концов приблизительно 50 000 военнопленных по той или иной причине оказались в рядах Красной армии[543]. Нет практически никаких сомнений в том, что, несмотря на положения Брест-Литовского договора, многие из них вступили в армию, не натурализовавшись как советские граждане; немецкая и австрийская стороны неоднократно жаловались на данное обстоятельство в годы, последовавшие за отменой договора. Согласно недавним исследованиям, это крошечное меньшинство (2,5 % от общего числа военнопленных, находившихся в России в конце 1917 года) оказало крайне серьезное воздействие на Красную армию и распространение коммунизма в Восточной и Центральной Европе[544]. Самый знаменитый военнопленный, поддержавший коммунистов, венгерский офицер Бела Кун, вернулся в Венгрию и возглавил коммунистическую революцию. Однако многие из военнопленных, решивших натурализоваться, поступили так, исходя из прагматических или националистических соображений. Например, группа украинцев и русинов (военнопленных, содержавшихся в сибирских тюрьмах) натурализовалась, чтобы освободиться и получить возможность переехать в Украинскую Социалистическую Советскую Республику[545] (УССР) и присоединиться к соплеменникам[546].

Заметно выбивалась из общей картины репатриация славянских военнопленных из России и Украины. В 1917 году Временное правительство ускорило начатую при последнем царе программу формирования из военнопленных, которых отбирали по этническому принципу, отрядов для борьбы с монархией Габсбургов. Так, 40 000 чехов и словаков составили Чехословацкий корпус (впоследствии он вырос до 70 000 человек), позднее была сформирована Юго-Славянская дивизия Сербской армии (30 000 человек)[547]. После того как в марте 1918 года Центральные державы вторглись на Украину, Чехословацкий корпус попытался покинуть страну через Владивосток. По пути он оказался вовлечен в события Гражданской войны, когда из-за возникшего недопонимания Лев Троцкий потребовал от чехов разоружиться. Корпус восстал, захватил значительную часть Транссибирской железной дороги, вместе с белыми и союзниками сражался против большевиков и договорился-таки в 1920 году о массовой депортации из Владивостока[548]. В 1921–1922 годах, с окончанием Гражданской войны, последние значительные группы, состоявшие из нескольких тысяч военнопленных, смогли наконец покинуть страну[549].

Еще одна категория пленных военного времени – приблизительно 300 000 гражданских подданных противника, высланных из прифронтовых областей, – разделила судьбу военнопленных. Большинство входивших в эту категорию сумели выбраться из России в хаосе революции и Гражданской войны. Но, хотя условия перемирия включали принятие мер, необходимых для репатриации гражданских пленников, процесс возвращения был медленным и не имел завершения вплоть до подписания в апреле 1920 года официального соглашения, разрешавшего их отъезд[550].

Фильтрация по национальному признаку

Массовые перемещения беженцев и депортированных лиц из мест ведения военных действий во внутренние области России во время Первой мировой войны привели миллионы людей, происходивших из регионов, где в период с 1917 по 1921 год формировались новые национальные государства, на территорию, находившуюся под властью большевиков. Равным образом многие бывшие российские граждане остались в этих новых государствах и иногда не были готовы принять их гражданство. Поначалу публичные заявления создавали впечатление, что беженцы всех категорий смогут отправиться по домам, и слухи быстро распространялись, подстегивая волну эмиграции[551]. К концу 1917 – началу 1918 года начали поступать донесения, что многочисленные польские, еврейские и литовские беженцы собираются на Западном фронте, испрашивая разрешения пересечь линию фронта, чтобы вернуться домой. Руководители организаций беженцев по обеим сторонам фронта призывали власти поспособствовать возвращению населения на родину. Но взаимные подозрения и ограничения, вводимые обеими сторонами, создали патовую ситуацию. Германия не желала неконтролируемого массового возвращения обнищавших мигрантов (множества евреев, поляков и представителей других народов, которые могли оказаться на немецкой территории и среди которых свирепствовали инфекционные заболевания), тогда как большевики не торопились разрешать массовую миграцию по многим причинам – не в последнюю очередь потому, что таким образом дезертиры из Красной армии получали возможность ускользнуть. Власти также беспокоило то, что молодые люди смогут пересечь границу, чтобы присоединиться к Белой, Польской или какой-нибудь иной армии[552]. НКВД издал строгий приказ, согласно которому любого беженца или военнопленного, пытающегося покинуть страну без необходимых для этого документов, следовало задержать. Местные чиновники могли брать взятки и по собственному почину помещать под надзор любого, кто пытался покинуть страну, что позволяло многим обойти официальные препоны, но также, возможно, ограничивало количество уезжавших, повышая неофициальную стоимость исхода[553]. Например, даже группа литовцев, у которых все документы были в порядке и которые располагали выданным большевиками официальным разрешением вернуться на родину, по дороге из Екатеринослава в Литву оказались вынуждены восемь раз подкупать различных украинских и российских чиновников[554]. Не располагавшим наличными или какими-либо ценностями беженцам и военнопленным (а таковые, по-видимому, составляли большинство) было очень нелегко добираться до границы и пересекать ее.

Позднее во?йны большевиков с прибалтийскими государствами и Польшей и гражданская война внутри этих стран, а также Гражданская война в России помешали заключить формальное соглашение о репатриации и сделали несанкционированное возвращение в частном порядке еще более рискованным предприятием. В то время как сотни тысяч людей, невзирая на эти обстоятельства, совершали опасное и дорогостоящее путешествие, с официально санкционированной репатриацией пришлось подождать – до достижения ряда договоренностей об оптации, которые были заключены в рамках мирных договоров и сепаратных соглашений, подписанных по большей части в 1920 году. Напомню: договоренность об оптации дает частным лицам возможность в течение определенного времени свободно выбрать одно из двух гражданств и обычно обязывает этих лиц переселиться на территорию страны, гражданство которой они избрали.

Идея предоставить частным лицам возможность после изменения государственных границ выбирать страну проживания и гражданство распространилась в международной практике в конце XIX века[555]. Принцип этот основан на демократическом представлении о контракте между государством и его гражданами и, в особенности, на идее, что гражданское и национальное сообщества должны совпадать (или, по крайней мере, что у частных лиц должна быть возможность добиваться их совпадения). Важная роль, которую в урегулировании послевоенных отношений играли процедуры референдума и оптации, сделала это время периодом расцвета подобных идей в международной практике. В конце концов большевики подписали с обретшими независимость странами, правопреемницами Российской империи, ряд соглашений об оптации, сделав это отчасти под давлением, отчасти – в обмен на некоторые поправки в свою пользу. При ближайшем рассмотрении договоренности об оптациях оказываются весьма прагматичными: соответствующие статьи договоров с различными странами отличает удивительное разнообразие, но все они объединены уникальным отношением большевиков к вопросу национальности, а также традициями, унаследованными от Российской империи.

Первый, хотя и неудачный случай заключения соглашения об оптации был представлен декретом от 13 июля 1918 года, который давал лицам, постоянно проживавшим на территориях, больше не входивших в состав РСФСР, право подать в НКВД прошение о денатурализации, а также право эмигрировать из РСФСР. Декрет был принят с неохотой, под сильным давлением Германии, спустя четыре месяца после заключения Брест-Литовского мирного договора. С момента издания декрета у частных лиц был лишь один месяц на подачу заявления, а после денатурализации они должны были немедленно покинуть страну. Сходное соглашение под сильным давлением Германии было 12 июня 1918 года заключено между РСФСР и Украиной. Оно гарантировало право русских и украинцев свободно уехать из одной страны в другую, если они того пожелают. Соглашение было составлено в весьма туманных выражениях. Так, о «русских» и «украинцах» говорилось без указания, подразумеваются ли этнические, лингвистические, религиозные различия или речь идет о месте жительства, что давало чиновникам, желавшим воспрепятствовать чьему-либо отъезду, свободу маневра. Эти правила действовали лишь несколько месяцев: в ноябре 1918 года Центральные державы потерпели поражение, за чем последовала отмена Брест-Литовского мирного договора и других соглашений, навязанных Центральными державами большевистскому государству. Джордж Гинзбургз утверждает, что в этот недолгий период несколько десятков тысяч человек воспользовались правом оптации[556].

С отменой в ноябре 1918 года Брест-Литовского мирного договора и других соглашений оптация не возобновлялась до конца военных действий, которые велись сначала в Прибалтике, а затем на Украине, в Польше и на Кавказе (технически законы об оптации не списывались со счетов, но их действие, по-видимому, было приостановлено). В 1920 году РСФСР заключила соглашения об оптации с Эстонией, Латвией, Литвой, Грузией и Финляндией, а в марте 1921 года – с Польшей и Османской империей. В противоположность национальным законам 1918 года, то были двусторонние соглашения, иногда с сепаратными договоренностями между теми же странами и Украинской и Белорусской[557] социалистическими советскими республиками. Хотя в деталях эти соглашения заметно различаются, они имеют несколько общих особенностей. Статья 4 заключенного 2 февраля 1920 года мирного договора РСФСР с Эстонией была первой и стала образцом для остальных. Лица эстонского происхождения в РСФСР получили возможность в течение года с момента ратификации договора (то есть до 14 февраля 1921 года) подать прошение о получении эстонского гражданства. Если их прошение удовлетворялось, у них был один год со дня получения одобрения, чтобы покинуть РСФСР. В случае если эстонское происхождение невозможно было установить, разрешалось сослаться на предыдущее место проживания заявителя (или его родителей) на эстонской территории. И наоборот, проживающие в Эстонии лица неэстонского происхождения имели право подать заявление о получении гражданства РСФСР. Хотя правила давали частным лицам полную свободу выбора гражданства, у каждого государства сохранились полномочия отказать отдельному просителю. Более того, несмотря на то что нет упоминаний о четко установленном юридическом принципе, согласно которому натурализоваться в качестве граждан РСФСР позволялось лишь представителям рабочего класса, складывается впечатление, что при принятии решения большевистскими властями по тому или иному прошению этот фактор играл свою роль[558].

Что же должно было произойти с теми, кто не воспользовался правом выбора гражданства, или с теми, кто выбрал его, но не смог покинуть страну в течение установленного законом срока? Из договора это неясно. В 1918 году какие-то рьяные местные представители НКВД устроили облаву и арестовали лиц, избравших гражданство другой страны, но не уехавших в положенный срок. Лишь в ноябре 1922 года НКВД приказал принять решительные меры «к выселению» литовцев и эстонцев, которые не захотели получить советское гражданство и не уехали из страны к концу периода оптации. Но то были чрезвычайные распоряжения. Чаще оказывалось, что тот, кто выбрал гражданство другой страны, однако не уехал в положенный срок, просто не мог больше считаться иностранным гражданином[559].

Другие договоры об оптации отличаются в нескольких немаловажных отношениях. Например, соглашением с Латвией устанавливалось, что «национальность и вероисповедание не имеют никакого значения: важен факт приписки данного лица к… территории Латвийского государства»[560]. Любой беженец, который мог доказать, что до 1 августа 1914 года проживал в Латвии, и все, кто жил на ее территории в момент ратификации мирного договора, автоматически признавались латвийскими гражданами. В то время как эстонские законы и практика создали категорию людей без гражданства (Эстония часто отказывалась принимать евреев и коммунистов, избравших эстонское гражданство, – даже после того как те были денатурализованы советскими властями), латвийские законы предрасполагали к созданию ситуаций двойного гражданства и к натурализации даже тех, кто вовсе не обязательно хотел быть натурализованным[561].

Если при заключении латвийского соглашения договаривающиеся стороны руководствовались в первую очередь территориальным принципом, то договор с Польшей исходил из понятия этнической принадлежности. Право претендовать на польское гражданство было дано не только жителям и бывшим жителям Царства Польского, но и тем, кто мог доказать, что они потомки людей, сражавшихся за независимость Польши в восстаниях 1830-х и 1860-х годов, а также потомкам (вплоть до третьего поколения) бывших жителей Речи Посполитой (если их язык, занятия и прочее доказывали связь с польским народом)[562]. Таким образом, лицам польского происхождения от Петрограда до Сибири было дано право в соответствии с мирным договором избрать польское гражданство, даже если их предки переехали в Российскую империю сотню лет назад. Все, чье прошение о присвоении польского гражданства удовлетворялось, подлежали денатурализации советскими властями[563].

Нацеленный на то, чтобы помешать этническим русским стать гражданами Литвы, договор с этой страной лишил права на ее гражданство любого, кто состоял на гражданской или военной службе, но не происходил из Литвы, – даже если такой человек и проживал на ее территории[564]. Как ни странно, но при всех националистических тенденциях, которые присутствовали в политике большинства вновь образованных государств, Литва стала единственной страной, включившей в договор такой пункт. Все остальные соглашения об оптации давали лицам, способным доказать, что они постоянно проживали на территории вновь образованного государства, право избирать свое гражданство. Однако многочисленные российские беженцы, попавшие в одно из соседних государств и не способные доказать, что проживали в нем ранее, в попытке натурализоваться обычно сталкивались с многочисленными препятствиями. Многие оказались в конце концов лицами без гражданства.

С другой стороны, подход советских властей к подобным соглашениям обычно открывал для представителей иных национальностей возможность выбрать советское гражданство – за одним важным исключением. Лишь лица, принадлежавшие к рабочему классу, имели право претендовать на гражданство РСФСР. Тем, кто принадлежал к другим общественным классам и постоянно проживал за пределами территории РСФСР, выбирать ее гражданство позволялось лишь в совершенно исключительных обстоятельствах, причем чиновники нескольких уровней должны были засвидетельствовать лояльность и благонадежность индивида. И даже если тому, кто не принадлежал к рабочему классу, было позволено натурализоваться и поселиться в РСФСР или другой республике, такие люди могли столкнуться с ограничением прав гражданства (об этом – ниже) и оказаться в статусе лишенцев, граждан второго сорта, имевших лишь обязанности. Другой инновацией было признание республиканского гражданства в процессе оптации. Так, Украинская, Белорусская и другие советские республики имели с каждым из государств, добившихся независимости, особые договоры об оптации, и оптанты могли выбрать для натурализации свою национальную республику, а не Советский Союз в целом[565]. Это было особенно важно для тех украинских беженцев из принадлежавших Габсбургам земель, что находились на советской территории, и, напротив, для украинских беженцев в Польше. И те и другие могли выбрать гражданство Украинской ССР (а не РСФСР). Даже после образования Советского Союза оптант мог номинально выбрать гражданство Украинской ССР. Такой подход сделал советское гражданство более привлекательным для украинцев и представителей других национальностей. Наконец, все соглашения, за одним исключением, требовали от всех лиц, избравших гражданство иной страны, чтобы в течение определенного периода (обычно от шести месяцев до года) они покинули советскую территорию[566]. Оптанта, оставшегося на месте по истечении этого срока, следовало рассматривать как гражданина той советской республики, где он остался[567]. Эта модель установления срока отъезда и приписывания гражданства всем, кто уехать не смог, также применялась к более мелким группам иностранцев даже в отсутствие формального договора об оптации[568].

Исключение касалось изменения границ на Кавказе. 16 марта 1921 года договор между Османской империей и РСФСР дал населению территорий, до 1918 года находившихся под контролем России, право выйти из турецкого гражданства и переехать в Советскую Республику. Равным образом жители района Батуми (который Османская империя уступила Грузинской Республике) могли свободно покинуть Османскую империю. Для населения этих приграничных районов период свободной оптации был продлен на семь лет, до тех пор пока в 1927 году не был установлен крайний срок – 11 марта 1928 года. Однако на деле Османская империя воспрепятствовала попыткам армян вернуться на турецкую территорию, а перед наступлением последнего срока решительно денатурализовала всех армян, проживающих вне страны, которые ранее находились в османском и турецком подданстве[569].

Таким образом, договоры об оптации были в принципе (со всеми вышеупомянутыми оговорками) подлинной инновацией, введенной для того, чтобы дать населению возможность «ногами» проголосовать за собственное гражданство. Хотя Россия практиковала оптацию после аннексии Карсской области и округов Батум и Ардаган в 1878 году (как поступали после аннексий и другие державы), размах и масштабы советского эксперимента с оптацией были беспрецедентны. В значительной степени эти договоры были основаны на принципе национального государства: национальное и государственное сообщества должны совпадать. На бумаге договоры последовательно проводили такую политику. Однако на практике советские власти находили способы помешать осуществлению данных соглашений. Поскольку вся процедура в каждом отдельном случае требовала формального одобрения, у чиновников были развязаны руки и они могли отказать в праве выхода из советского гражданства на самых неубедительных основаниях. Любое прошение об оптации, поданное находящимся в армии солдатом, должно было включать свидетельство об освобождении от действительной службы. Получить его было нелегко[570]. Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) втайне рассматривало каждое прошение и отклоняло многие из них безо всякого объяснения своих решений (и даже без признания, что именно оно наложило запрет)[571]. Другие представители властей создавали мелкие бюрократические препоны, которые могли иметь для обнищавших беженцев большое значение. Например, в 1921 году все покидающие страну оптанты должны были предоставить по две фотографии каждого члена семьи, что было нелегким делом в стране, переживавшей экономическую разруху, где фотографов было мало и их услуги предлагались редко[572].

Политика в отношении собственности беженцев из оккупированных областей и оптантов также создавала препятствия для отъезда. В начале 1918 года Центропленбеж обнародовал ряд в высшей степени жестких правил, регулировавших сложные вопросы собственности, реституции, а также вывоза и ввоза собственности, принадлежащей беженцам из оккупированных областей. Для драгоценных камней, металлов, денег и тому подобных предметов устанавливалось точное их количество, которое можно было вывезти из страны (например, денег – 1000 рублей на человека). Все, превышавшее эти пределы, подлежало конфискации и в течение неопределенного времени хранилось на замороженных счетах. В принципе, в маловероятном случае возвращения эмигранта в Советскую Россию он мог заявить свои права на собственность или деньги, полученные за ее продажу и хранимые на счете. Однако неясно, мог ли возвращающийся эмигрант и в самом деле заявить свои права на такую собственность: мне не удалось найти свидетельств того, что это правило когда бы то ни было применялось. В любом случае, поскольку обратная миграция была, по всем данным, очень редким явлением, на практике эти законы вводили национализацию и конфискацию всей собственности и денег эмигрантов и оптантов (за исключением самых минимальных сумм). Такие меры привели к установлению более жесткого droit d’aubaine (права казны на выморочное наследство иностранца), чем где бы и когда бы то ни было в Средние века, и притом применявшегося не только к иностранным беженцам, но и к бывшим российским подданным, решившим выйти из советского гражданства[573].

Первые же результаты воплощения соглашения об оптации с Эстонией показали, насколько эффективно советская бюрократия воспрепятствовала выполнению условий якобы либерального договора. На 8 сентября 1921 года НКВД сообщал об удовлетворении 1234 прошений, отклонении – 1826, возвращении без заведения дела – 835, нахождении в процессе – 357 и в ожидании рассмотрения – 1574[574]. В следующем году количество одобренных прошений увеличилось; когда речь шла о других странах, с которыми также имелись соглашения, оно было выше. Например, в докладе 1922 года о поданных в Сибири прошениях от тех, кто выбрал польское гражданство, сообщается о 1940 одобренных заявлениях, 79 случаях отказа и 29 делах, отосланных в Москву для вынесения решения[575]. Эти результаты демонстрируют значительное различие между принципом свободной оптации и реальностью официальных преград на пути людей, желавших покинуть страну. В архивах можно найти намеки на то, что проблема бюрократических препон могла решаться с помощью взяток. Однако в 1920-х годах, когда персонал учреждений пограничного контроля стал более многочисленным, когда структура их усложнилась, а идеологическое значение возросло, добиться этого стало сложнее[576].

Репатриация и великая денатурализация

Первая мировая и Гражданская войны, крах городской экономики и голод в деревне вынудили около двух миллионов российских подданных искать убежища по всему миру, но в первую очередь – в Европе и Китае. Эти беженцы представляли собой поэтапно увеличивавшуюся разнородную группу. В эпоху Гражданской войны многие люди спасались от ожесточенных военных действий, эпидемий, падения городской экономики, голода в сельской местности (особенно свирепствовавшего в 1921 году). Сотни тысяч поляков, литовцев, украинцев, латышей, молдаван и эстонцев отправлялись по своим только что обретшим независимость национальным государствам, но также многие находили дорогу в другие места в Европе и по всему миру. После того как большевики победили Польшу и разбили Белую армию, многочисленные солдаты и гражданские лица отступили и эмигрировали, чтобы не оказаться под их властью. Среди эмигрантов было немало бывших государственных служащих, а также руководителей Белой армии (прежде всего, армии Петра Николаевича Врангеля, последнего генерала, покинувшего поля сражений и отбывшего из Крыма).

Одним из самых необычных аспектов ситуации было наличие большого количества этнических русских среди беженцев/эмигрантов. Это знаменовало первую серьезную волну эмиграции русского населения в истории страны[577]. Большевистская политика в отношении новой русской диаспоры сильно колебалась между давней традицией всеми возможными способами удерживать русских в стране или сохранять их гражданский статус, с одной стороны, и желанием навсегда разорвать все связи с лицами, лояльность которых была под подозрением как раз из-за того, что они покинули страну, – с другой. В конечном счете большевики решительно выбрали вторую стратегию.

После Гражданской войны большевистское правительство проводило противоречивую политику в отношении возвращения ветеранов Белых армий. В январе 1921 года в «Правде» была опубликована статья главы Центропленбежа – Александра Владимировича Эйдука, в которой содержалось обещание изменить политику так, чтобы побудить солдат к возвращению. Затем, весной 1921 года, в Новороссийск из Османской империи со всей возможной торжественностью вернулся корабль «Решид-Паша» – с 3000 казаков из армии Врангеля на борту[578]. Еще одним успехом, одержанным пропагандистами в 1921 году, стала операция ЧК, в результате которой высокопоставленного героя армии Врангеля, генерала Якова Александровича Слащева, убедили вместе с несколькими другими офицерами и товарищами вернуться в РСФСР[579]. Однако на протяжении того же, 1921, года поведение властей оставалось неоднозначным. Вскоре после прибытия «Решид-Паши» Политбюро приняло резолюцию, запрещавшую солдатам армии Врангеля возвращаться в РСФСР. Более того, каким бы пропагандистским успехом ни было возвращение Слащева, отношение властей к любому вернувшемуся белому офицеру оставалось суровым. Как правило, такие люди подвергались допросам, регистрировались и попадали под строгий надзор, их интернировали или приговаривали к тюремному заключению на срок до двух лет. Могли иметь место отступления от этих общих правил, но требовалась поистине слепая вера (которой некоторые обладали), чтобы считать, будто особое отношение к Слащеву будет распространяться и на других[580].

Наконец 3 ноября 1921 года ВЦИК обнародовал эпохальное постановление об амнистии для всех низших чинов, силой или «обманом» принужденных служить в Белой либо Украинской национальной армии[581]. У таких людей было три месяца после формирования комитета по амнистии в их стране (или период до 1 мая 1922 года в Австрии, Германии и Чехословакии), чтобы воспользоваться амнистией. Составленные ЧК инструкции по переселению показывают, что к этим людям относились с крайней подозрительностью. Они не могли селиться ближе ста верст от западной или кавказской государственных границ, и каждый возвращенец должен был пройти процедуру «фильтрации» – две недели допросов и проверок, проводимых особыми отделами ЧК. Фильтрация устраивалась не для проформы. Инструкции побуждали чекистов внимательно искать шпионов и шпионок, притворившихся родителями или женами возвращающихся ветеранов. Любого, попавшего под подозрение в измене, следовало арестовать, и те двое, кто удостоверил благонадежность арестованного, также подлежали наказанию. И даже те, кто прошел проверку, должны были в особом порядке регистрироваться и помещались под надзор. Более того, согласно донесению Максима Максимовича Литвинова (тогда замнаркома по иностранным делам) из Чехословакии от 14 февраля 1922 года, проведению амнистии серьезно препятствовали чинимые со стороны ЧК бюрократические препоны и значительная недостача средств. В других донесениях из Европы упоминаются служебная некомпетентность и беспорядок, которые должны были серьезно мешать проведению постановления в жизнь. В одном из случаев М. А. Страшкевич, репатриант из фильтрационного лагеря в Чехословакии, опротестовал сообщение в советской газете, согласно которому его застрелили на границе, и указал, что на самом деле жив и здоров и очень расстроен тем, что его изобразили активным белогвардейцем, стремящимся нелегально проникнуть в Советский Союз[582].

На офицеров всеобщая амнистия не распространялась – вероятно, из-за их большей политической убежденности и того, что они с большей вероятностью могли иметь буржуазное или дворянское происхождение. Вместо этого офицеры имели возможность подать заявление и пройти сложную процедуру амнистии в индивидуальном порядке[583]. Групповая амнистия была также объявлена для поволжских немцев, калмыков, крымских беженцев и других групп населения, которые, спасаясь от голода, бежали в Османскую империю.

В 1922 году большевики создали «Союз возвращения на родину», чтобы попытаться убедить оказавшихся за границей рядовых российской армии вернуться[584]. Эти попытки возымели некоторый успех, особенно среди казаков. Однако в целом советские власти с очень большим подозрением относились к любому гражданину, который оказывался за границей как беженец или эмигрант[585]. Это не было исключительно проявлением паранойи: многие политически активные индивиды и группы находились в решительной оппозиции к большевикам и были преданы борьбе с их режимом. Однако также было немало людей, отправившихся на родину по причинам, далеким от политики. Бюрократические сражения по поводу проводимой политики сталкивали НКИД (склонный защищать скорее российских граждан за границей, чем престиж государства) с НКВД и ОГПУ, не желавшими допускать идеологически подозрительных лиц в страну[586]. В октябре 1922 года ОГПУ одержало решительную победу, став высшей инстанцией как в случае принятия решений о репатриации, так и при выдаче виз[587].

Несмотря на попытки привлечь иммигрантов и побудить мигрантов к возвращению, предпринятые в начале 1920 года, в ноябре того же года власти начали проводить жесткую политику в отношении тех, кто немедленно не вернулся. Постановления от 3 и 19 ноября 1920 года предписывали конфисковать всю землю, недвижимость и личное имущество лиц, покинувших территорию РСФСР[588]. Это было равнозначно принятию действенных мер против возвращения эмигрантов и беженцев и заложило основу общего отношения большевиков к диаспоре: возвращайтесь немедленно или не возвращайтесь никогда.

В русле этой политики был принят и исторический декрет ВЦИК и Совета народных комиссаров (СНК) от 15 декабря 1921 года, провозгласивший денатурализацию всех лиц следующих категорий:

а) Лица, пробывшие за границей беспрерывно свыше пяти лет и не получившие от Советских представительств заграничных паспортов или соответствующих удостоверений до 1 июня 1922 года.

‹…›

б) Лица, выехавшие из России после 7 ноября 1917 года без разрешения Советской власти.

в) Лица, добровольно служившие в Армиях, сражавшихся против Советской власти или участвовавших в какой бы то ни было форме в контрреволюционных организациях.

г) Лица, имевшие право оптации российского гражданства и не воспользовавшиеся этим правом к моменту истечения срока таковой.

д) Лица, не подходящие под пункт «а»… находящиеся за границей и не зарегистрировавшиеся в указанный в п[ункте] «а»… срок [то есть к 1 июня 1922 года] в заграничных представительствах РСФСР[589].

В течение следующих полутора лет подобные декреты издали и другие советские республики (последним стал декрет, принятый 21 мая 1923 года Закавказской Социалистической Федеративной Советской Республикой)[590]. С формированием в 1922 году Советского Союза и обнародованием в 1924 году советской Конституции было создано единое советское гражданство. Новый закон утвердил массовую денатурализацию, проведенную в соответствии с законами отдельных советских республик, и добавил, что любое лицо, легально или нелегально покинувшее территорию Советского Союза и в ответ на требование властей отказывающееся вернуться, теряет советское гражданство. Кроме того, закон давал судам право использовать лишение гражданства в качестве наказания[591].

Немногие эмигранты желали получить советское гражданство, а если желали, то вовсе не обязательно автоматически его получали. Чиновники за рубежом и на границе были проинструктированы о необходимости сохранять бдительность и не позволять классовым врагам и любым лицам, которых так или иначе можно было заподозрить в неблагонадежности, натурализоваться или возвращаться в страну[592]. Декрет от 15 декабря 1921 года означал массовую денатурализацию подавляющего большинства бывших подданных Российской империи, проживавших за ее пределами. В межвоенный период большинство государств вводило все более строгую иммиграционную политику и политику натурализации, сделав для эмигрантов очень сложным получение гражданства страны проживания. В результате появилось примерно полтора миллиона лиц без гражданства[593]. Те немногие, кто вернулся, были зарегистрированы милицией и оказались вынуждены подписать обязательство не покидать территорию Советского Союза[594]. Массовая денатурализация российских беженцев стала первым подобным актом, предпринятым в Новейшее время, и мир не был готов к ее последствиям[595]. Отчасти инновационное решение проблемы российских беженцев, лишенных гражданства, предложила Лига Наций, создавшая для этого специальный комитет во главе со знаменитым полярным исследователем Фритьофом Нансеном. Нансен попытался решить вопрос, побуждая беженцев вернуться в Советский Союз. Он проследил за возвращением приблизительно полумиллиона человек, по большей части военнопленных. 5 июля 1922 года он ввел для них новый документ, удостоверявший личность и позволявший путешествовать через признававшие его страны. Этот документ получил известность как «нансеновский паспорт». Что еще важнее, Нансен сумел убедить многие страны признать законность этого документа: в 1922 году – двенадцать стран, а к концу 1920-х – пятьдесят одну[596]. В 1920-е годы было выдано приблизительно 450 000 таких паспортов.

Нансеновский паспорт позволял своему владельцу путешествовать по странам, признающим этот документ, хотя при возвращении в Советский Союз паспорт аннулировался. В целом его владелец нес все обязанности гражданина страны проживания, но необязательно получал все права гражданства. Каждая страна сама определяла правила получения социального обеспечения беженцами и допуска их в общественные организации, и от страны к стране такие привилегии очень различались[597]. Когда Турция последовала примеру Советского Союза и объявила о массовой денатурализации армянских беженцев, Нансен сходным образом начал решать проблему армян, оставшихся без гражданства[598].

Если рассматривать вопрос в исторической перспективе, великая денатурализация была в некоторых отношениях основана на российских традициях. С XVIII по XX век власти делали исключения из общего правила, запрещавшего эмиграцию, требуя, чтобы группам населения, решившим покинуть страну, было навсегда запрещено возвращаться, что часто сопровождалось денатурализацией. Однако такой вид эмиграции и денатурализации всегда применялся лишь в конкретных случаях и никогда не становился общей политической стратегией, используемой в отношении всех эмигрантов. Более характерной была крайняя неготовность старого режима позволять подданным – даже якобы менее ценному еврейскому населению – выход из российского подданства.

Возможно, самым значительным разрывом с эмиграционной политикой предыдущей эпохи стали денатурализация и фактическое признание эмиграции миллионов этнических русских. Царские власти были готовы на многое, чтобы предотвратить эмиграцию, и демонстрировали серьезное нежелание разрешать или признавать денатурализацию любых представителей русского населения. На деле эти власти, когда только было возможно, стремились содействовать обратной миграции представителей тех наций, которые считались коренными. Таким образом, массовая денатурализация оказалась беспрецедентным событием. За несколько лет страну покинуло в пятнадцать раз больше этнических русских, чем за всю российскую историю до 1914 года, и в ответ советская власть сделала такую массовую эмиграцию постоянной, денатурализовав эмигрантов и конфисковав их собственность.

Но, несмотря на это, великая денатурализация не положила конец явлению обратной миграции. На самом деле на протяжении последующих лет и десятилетий попытки убедить группы эмигрантов вернуться спорадически возобновлялись. Несколько групп казаков, сражавшихся на стороне Белой армии, некоторые немецкие фермеры, финские рабочие и представители других групп в 1920-х годах возвращались в Советский Союз. Однако с точки зрения процессуальных норм или официальных процедур эта обратная миграция вряд ли отличалась от иммиграции иностранцев. Таким людям приходилось подавать заявление с просьбой о разрешении им иммиграции, преодолевая бюрократические преграды, и каждое групповое заявление рассматривалось неизменно подозрительным и все более подверженным ксенофобии ОГПУ. При таких условиях и в целом сложной экономической ситуации количество возвращающихся мигрантов оставалось очень небольшим – оно вряд ли составляло значительный процент от бывших подданных царя, рассеянных по миру. По оценкам исследователей, приблизительно 200 000 низших чинов Белой армии вернулись в страну по окончании Гражданской войны. Надежных оценок числа вернувшихся гражданских лиц нет[599]. Как мы видели, легальное возвращение эмигрантов было сложным и рискованным предприятием. Нелегальное, нерегистрируемое возвращение было еще опаснее – даже в хаосе первых лет советской власти. Есть несколько документированных случаев нелегального возвращения небольших групп людей, включая прибытие почти 3000 офицеров армии Деникина в ноябре 1920 года. Но история их возвращения – с участием контрабандистов, рыбаков, дачей взяток и тому подобным – лишь подчеркивает, насколько опасным и сложным был нелегальный путь. К этой опасности добавлялось в высшей степени подозрительное и враждебное отношение властей. Например, на встрече членов Политбюро в мае 1922 года Ленин предложил казнить любого эмигранта, вернувшегося из-за границы без разрешения властей[600].

Великая денатурализация явилась также важным шагом к экономической и социальной изоляции, ставшей отличительной чертой Советского Союза. Этнические диаспоры, как уже отмечалось, могут быть существенным источником международного общения, инвестиций, доходов и обмена[601]. Между тем в начале 1920-х годов Советский Союз решительно порвал связи с большой диаспорой, сделав путешествия и в конечном счете даже сообщение между диаспорой и советским населением очень сложными, если не невозможными. Решительное изменение политики сопровождалось интересной дискуссией, произошедшей в 1922 году между замнаркома НКИД Максимом Литвиновым и зампредом ГПУ Генрихом Ягодой. Последний – будущий глава спецслужб в эпоху Большого террора – пылко ответил на предложение ВЦИК определить условия повторного принятия в советское гражданство бывших российских подданных, денатурализованных в соответствии с декретом от 15 декабря 1921 года. Не вполне грамматически верно, но с большим жаром Ягода заявлял, что правительство не должно приветствовать возвращение ни конторских служащих с их навыками, ни «так называемого рабочего элемента», который он объявлял политически несознательным и не имеющим представления о сути Советского Союза. Он писал, что такие легковерные люди ненадежны, тогда как среди вернувшихся служащих, без сомнения, найдутся личности непримиримые, крайне нежелательные и даже опасные[602].

Более того, по завершении великой денатурализации Советский Союз вернулся к старой политике отказа признавать натурализацию своих граждан за рубежом. К концу 1920-х годов покидавшие страну и принимавшие иное гражданство советские граждане уже не считались свободными от уз, налагаемых советским гражданством. Что еще важнее, власти стали проявлять крайнюю суровость в эмиграционной политике. По мере создания и укрепления институтов пограничного контроля возможностей для проведения такой политики становилось все больше. Например, когда группы немцев и поляков попытались в конце 1920-х годов воспользоваться старыми методами и тайно ускользнуть из страны, практически все они были остановлены на границе. Те, кому позволялось уехать, должны были проходить особую процедуру. А в 1930-х, когда Советский Союз выстроил одну из самых эффективных систем пограничного контроля из когда-либо созданных, позволявшую удерживать население внутри страны, эмиграция стала практически невозможна[603].

Лишение прав гражданства и свободного передвижения

Великая денатурализация россиян, оказавшихся за границей, хорошо вписывается в более широкий контекст советского подхода к отечественному гражданству, включавшего своеобразный вариант частичной денатурализации – лишение прав гражданства при сохранении обязанностей и самого статуса гражданина. Вскоре после Октябрьской революции власти отменили фундаментальный принцип Февральской революции, согласно которому все граждане обладали полными и равными правами. Власти разделили население на полноправных граждан и лишенцев[604]. Граждане могли быть лишены прав в индивидуальном или коллективном порядке (как представители одной из категорий населения, составивших длинный список, в том числе торговцев, духовенства, лиц, использовавших наемный труд, бывших дворян, бывших полицейских, а также душевнобольных). Как заметила Гольфо Алексопулос, группа лишенцев «в разное время определялась по-разному. С точки зрения партийного руководства, они могли быть представителями классов, семей, кланов, а также национальных или этнических меньшинств»[605]. Появление данной категории можно рассматривать как инновационный маневр в классовой войне или как воссоздание традиции формирования разных пакетов прав и обязанностей для разных групп населения, издавна существовавшей в российской истории. В этом смысле такая политика знаменовала еще один шаг, сделанный режимом на пути от «гражданства» к новой форме советского «подданства». Мощная революционная идеология гражданства – с его обещанием равных прав для всех – была замещена идеологией классовой войны, предполагавшей лишение некоторых групп населения прав и одновременно расширение привилегий для других (таких, как крестьянская беднота, рабочие и «отсталые» национальности). Согласно Алексопулос, «невозможно переоценить значение социальной дискриминации в СССР (как положительное, так и отрицательное) для создания ситуации неравенства граждан и лишь частичного признания притязаний некоторых групп населения на гражданство»[606].

Дифференциация прав гражданства в соответствии с общественным классом людей, их национальностью и другими критериями с самого начала была ключевой характеристикой большевистской политики гражданства. Однако эффективность такой дифференциации зависела от рабочих систем регистрации, обеспечения документами и контроля над населением. При старом режиме был достигнут заметный прогресс в превращении внутреннего паспорта в единый документ, удостоверяющий личность и служащий способом регистрации населения и контроля за его передвижениями[607]. Но старые системы паспортов и видов на жительство были слишком тесно связаны со старым общественным порядком сословий, и большевики не могли просто принять и расширить или изменить прежние системы. Вместо этого Совнарком декретами от 5 октября 1918 и 25 июня 1919 года попытался заменить паспорта и иные элементы внутренней паспортной системы трудовыми книжками. То была типичная для «военного коммунизма» политика. Она преследовала цель мобилизации труда и выявления и наказания тех, кто не работал. По сути своей то был пример все более отчаянных попыток государства мобилизовать производство для военных целей в условиях полного краха рынка и большей части промышленности, а также заместить рабочий контроль управления централизованным и принудительным административным контролем[608]. Введенная под лозунгом «Кто не работает, тот не ест», эта политика ставила целью скорее победу в войне, нежели построение социализма. Большевики назначили жестокое наказание и угрожали применять такую политику к любому представителю любого общественного класса, неспособному доказать, что он трудится. Владельцы трудовых книжек должны были ежемесячно регистрироваться в местном совете, и ни работа, ни жилье, ни продуктовые карточки не предоставлялись без предъявления данных книжек. В теории эта система заменяла старую систему видов на жительство и внутренних паспортов новым, строгим сводом мер контроля за передвижениями внутри страны, но на практике государство вряд ли было способно во время Гражданской войны навязать ее населению.

С другой стороны, эта политика также ставила своей целью поддержку рабочего класса. Каждый должен был зарегистрировать в трудовой книжке свой социальный статус. Книжку нужно было предъявлять при переезде, миграции и, что самое важное, при получении продуктовых карточек. «Нерабочие элементы» часто обнаруживали, что трудовые книжки были способом ограничить их права, имевшие ключевое значение для выживания в годы голода и экономической катастрофы[609]. Данная политика знаменовала ошеломительную попытку расширения бюрократического контроля над населением и использования его в ходе классовой войны и мобилизации. Но при проведении ее, этой политики, в жизнь большевики столкнулись с огромными препятствиями практического характера. Разрыв между намерениями и реальностью может быть хорошо проиллюстрирован докладом НКВД Народному комиссариату финансов (Наркомфину) от 5 февраля 1921 года: согласно этому докладу, выполнение декрета о трудовых книжках застопорилось из-за недостатка бумаги. Требовалось 28 000 пудов (458 640 килограммов) бумаги, и выдвигалось предложение использовать документы повторно[610].

Правительство постаралось обеспечить режим ограничений более прочным основанием, в феврале 1922 года вновь введя паспорта. Однако оказалось, что эти системы несовместимы с произошедшим весной 1921 года поворотом к новой экономической политике (нэпу) и вновь созданным ограниченным внутренним рынком зерна, потребительских товаров и рабочей силы. В результате декрет Совнаркома от 20 июня 1923 года лишил внутренние паспорта и трудовые книжки статуса необходимых документов[611]. Это означало ослабление административного контроля над населением и его внутренними перемещениями – ослабление, но не конец. С началом принудительной индустриализации и коллективизации контроль все более ужесточался. Кульминацией этого процесса стало повторное введение в 1932 году драконовской системы внутренних паспортов, нацеленной на насильственное контролирование внутренней миграции и на прикрепление крестьян к их деревням и колхозам. Советских граждан привязывали к местам их проживания новыми прочными узами, которые, в сочетании со значительно усиленным пограничным контролем и кордонами, оказались удивительно эффективными в деле предотвращения незаконной эмиграции[612].

В 1926 году НКВД начал большую кампанию по «выявлению действительного гражданства» всех лиц, проживающих на территории РСФСР, и перерегистрации всех иностранцев, находящихся в стране. Комиссии рассматривали все документы и дела лиц, чье «подлинное гражданство» вызывало какие-либо сомнения, – с целью раз и навсегда ясно определить, был ли конкретный человек советским гражданином или иностранцем. В результате тысячи людей, просивших о сохранении статуса иностранного гражданина, были вынуждены отказаться от него и перейти в советское гражданство или покинуть страну. Лицам, которых признали иностранцами, документы выдавались с гораздо большей осторожностью, и сами люди эти тщательно регистрировались. Иностранцам стало гораздо сложнее оставаться в Советской России, сохраняя свой статус[613].

Централизация гражданства

В период революции и Гражданской войны контроль над проведением политики гражданства осуществлялся в теории центральным исполнительным комитетом (ЦИК) каждой из социалистических республик. То было проявление советского федерализма и революционного идеала формирования и роста свободного союза коммунистических республик, который должен был расширяться по мере свершения революций в других странах. В результате в советских республиках на территории Украины, России, Северного Кавказа, в Дальневосточной Республике, Белоруссии, Закавказской Республике и Грузии были изданы отдельные законы о гражданстве. Содержание этих законов менялось от республики к республике, причем иногда довольно значительно. Например, в отличие от закона РСФСР, украинский закон строго придерживался «принципа почвы»: каждый, кто родился на украинской земле, рассматривался как гражданин Украины. От республики к республике варьировались сроки и процедуры оптации, в ходе которой беженцы обретали гражданство. Народный комиссар иностранных дел Г.В. Чичерин указывал, что в ответ на декрет от 15 декабря 1921 года, требовавший, чтобы бывшие российские подданные вернулись на родину или были формально лишены права на советское гражданство, различные республики приняли разные законы. Чичерин с возмущением отмечал, что Белорусская ССР даже вовсе не издала закона по этому поводу. Украинская ССР проводила свою собственную политику в отношении натурализации украинцев в Польше и беженцев, проникающих на советскую территорию[614].

Однако вскоре после революции НКВД и ОГПУ ограничили степень децентрализации. К октябрю 1922 года ОГПУ тайно сосредоточило в своих руках контроль над принятием всех решений о репатриации и эвакуации беженцев в Советский Союз и из него[615]. Постановление 1923 года дало ОГПУ контроль над всеми передвижениями через границу[616]. Причем ОГПУ старалось сохранить свою роль в тайне. Так, в ответ на одну петицию иностранный отдел ОГПУ проинформировал НКВД, что отказал просителю-поляку в праве покинуть страну, но отдал местным властям приказ не раскрывать роль ОГПУ, чтобы соблюсти конспиративный характер его работы[617].

Формальная, открытая и более систематическая централизация гражданства произошла с утверждением 29 октября 1924 года «Положения о союзном гражданстве» (полный текст помещен в конце этой книги, в приложении II). Закон стал поводом для нескольких жарких споров в Конституционной комиссии – особенно много сомнений вызывала утрата контроля над политикой гражданства на республиканском уровне. Чичерин настаивал на жесткой централизации, жалуясь, что первые версии закона включали так много ссылок на республиканское гражданство, как будто союз республик создавался с целью продемонстрировать общественности его бессмысленность. Он настаивал, что следует использовать слова «советское гражданство»[618].

Комиссар просвещения Украинской ССР Александр Яковлевич Шумский сердито возразил ему, в целом настаивая на том, что Украинская Республика должна сохранять свою автономию в вопросах гражданства. Многие его доводы касались тех уникальных особенностей, которые Терри Мартин назвал советской «пьемонтской политикой» создания образцового советского украинского культурного дома, который будет привлекателен для украинцев, находящихся за пределами Советского Союза (по большей части в Восточной Польше), и аналогичной политикой для других национальностей, разделенных советскими границами[619]. Шумский утверждал, что политика гражданства – от выдачи виз приезжим из Галиции до принятия ее уроженцев в советское гражданство – лучше всего осуществлялась бы на уровне Украинской Республики. Он заявлял, что повседневное неуклюжее вмешательство Москвы в самые незначительные случаи натурализации и иммиграции, осуществляемое посредством НКВД и ОГПУ, подрывает эту важную внешнюю и национальную политику. Способность украинских властей предложить именно украинское гражданство была, по его словам, в высшей степени привлекательна для родившихся в Галиции и на Буковине украинцев, проживающих за рубежом. Шумский даже обвинил Чичерина в том, что тот забывает, чем, собственно, является союзная республика[620]. Он также горько сетовал на то, что Чичерин и НКИД предлагают ввести правила, которые затруднили бы натурализацию украинцев за границей и усложнили бы для них миграцию в Украинскую ССР[621]. Но другой выступающий отметил, что уже и теперь украинский ЦИК должен при принятии любого решения о натурализации (как и при обсуждении целого ряда проблем, связанных с границами и гражданством) заручаться согласием украинского отделения ОГПУ. Этот выступающий утверждал, что глава ЧК Феликс Эдмундович Дзержинский давно потребовал, чтобы действия украинского ОГПУ предпринимались лишь с одобрения ОГПУ московского. Проще говоря, центр уже контролировал политику гражданства. Вне зависимости от буквы нового закона смысл дискуссии сводился к тому, что ОГПУ сосредоточило в своих руках власть и проводило политику очень жесткого пограничного контроля, в высшей степени негативно относясь к натурализующимся украинцам, персам, китайцам или представителям других этнических групп, проживающим вне территории Советского Союза[622].

В конце концов довод Чичерина в пользу простого перехода к единому советскому гражданству был видоизменен, чтобы сохранить понятие республиканского гражданства: «Гражданин одной из союзных республик, входящих в состав Союза ССР, является тем самым гражданином Союза ССР и имеет все права и несет все обязанности, установленные для граждан как Конституцией и законодательством Союза ССР, так и Конституцией и законодательством союзной республики, на территории которой он проживает»[623]. Советские юристы быстро разработали «принцип двуединства советского гражданства», состоявший в том, что союзное гражданство очевидным образом имело приоритет перед республиканским и включало его в себя. Официальная политика все еще одобряла наличие у каждого гражданина Союза также и республиканского гражданства, но некоторым группам и отдельным лицам позволялось принимать союзное гражданство без какого-либо гражданства республиканского уровня[624]. Короче говоря, республиканское гражданство сохранялось открыто и юридически, но фактически тайный контроль над гражданством в значительной степени сосредотачивался «в центре». А поскольку в вопросах гражданства «центром» были ОГПУ и НКВД, то на деле политика гражданства имела гораздо больше общего с советской ксенофобией, чем с «пьемонтским» вариантом старого принципа «Привлекай и удерживай», который был лейтмотивом давней традиции гражданства Российской империи[625].

Другой важный и сохранявший свое значение вопрос, который поднимался при обсуждении будущего «Положения о союзном гражданстве», касался статьи 12 (об утрате советского гражданства). Чичерин сообщал, что комитет не может прийти к согласию по этому вопросу и потому не включает данную статью в правовой порядок денатурализации (за исключением ряда изъятий из этого правила, например в отношении оптантов и беженцев). Чичерин и НКИД решительно поддерживали закон о денатурализации, чтобы сократить количество случаев двойного гражданства и решить многие международные споры о гражданстве, но их попытки поставить этот вопрос встретили отпор со стороны ГПУ. Чичерин утверждал, что простая процедура денатурализации на местном уровне была упразднена во время Гражданской войны и экономической разрухи, когда многие люди начали покидать страну и выходить из ее гражданства. Он винил ЧК во введении полного запрета на денатурализацию, который представлялся ему «вполне империалистическим»[626]. После продолжительной дискуссии комитет проголосовал за то, чтобы описать процесс как «выход из советского гражданства», а не «выход из гражданства Союза и тем самым из гражданства республик». Однако поскольку решение было принято лишь незначительным большинством голосов, то роль республиканских ЦИК в процессе денатурализации не отменили и постановили, что выход из союзного гражданства возможен с разрешения как республиканских ЦИК, так и Всесоюзного. Впрочем, учитывая, что в каждом отдельном случае требовалось тайное одобрение ОГПУ, в принципе враждебно относившегося к денатурализации, сложно полагать, будто эта статья имела сколь-нибудь серьезное значение. Не будет преувеличением сказать, что на практике индивидуальная денатурализация оставалась под запретом[627].

В этих двух важных вопросах приоритетным оказалось мнение представителей органов внутренних дел. Их влияние заметно также в статье 3 указанного положения («Каждое лицо, находящееся на территории Союза ССР, признается гражданином Союза ССР, поскольку не будет им доказано, что оно является иностранным гражданином»). Данная статья на первый взгляд кажется просто прагматичной. Однако она вводит новый принцип, потенциально затрагивающий очень многих людей, которых в противном случае сочли бы иностранцами или лицами без гражданства. Например, весьма значительная часть рабочих, временно находившихся в России, – в особенности из Кореи, Китая и Персии – приезжали без документов или не желали обновлять их. Положение о гражданстве, по сути говоря, объявило этих людей советскими гражданами. Равным образом статья 3 положила конец двусмысленному статусу иностранцев или бывших российских подданных, которые не смогли осуществить свое право оптации и в установленные сроки принять гражданство другой страны.

Иммиграционная политика и политика присвоения гражданства

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – таким был призыв марксистского движения с 1848 года. Хотя начать мировую революцию оказалось не так-то легко, власти в принципе распахнули двери для рабочих, коммунистов и других лиц, желавших переехать в центр революционных событий. Поначалу после 1917 года отношение к таким иммигрантам было доброжелательным, однако количество их из-за Гражданской войны, иностранной интервенции, блокады, страшных эпидемий, голода и экономической разрухи оставалось очень невысоким. К тому же, как мы видели, спецслужбами вводились ограничения, затруднявшие иностранцам въезд в страну. Ситуация изменилась в конце Гражданской войны, когда в период нэпа экономика оживилась, а голод и эпидемии отступили.

Наиболее известными иммигрантами, приехавшими в Советский Союз в 1920-х годах, были те, кто сделал это по политическим соображениям: ветераны подавленных коммунистических восстаний в Венгрии и Германии и активисты коммунистического движения со всего света[628]. В одном из самых первых советских декретов о политике гражданства говорилось, что «всякий иностранец, преследуемый у себя на родине за преступления политического или религиозного порядка, в случае прибытия в Россию пользуется здесь правом убежища»[629]. Но для иммиграции существовало и множество других причин. Основную массу иммигрантов составляли различные бывшие царскоподданные, возвращавшиеся на родину. Военнопленные и другие лица возвращались, прежде всего, чтобы соединиться с оставленными членами своих семей. Однако на протяжении 1920-х годов безработица и отсутствие доступной земли мешали большому количеству бывших российских подданных вернуться домой. Одним примечательным исключением из этого правила стали 20 000 карелов, преимущественно финского происхождения, которые некогда были российскими подданными и теперь вернулись в Карелию как из Финляндии, так и из более отдаленных мест, в частности из Северной Америки. Их привлекли обещания, что они получат работу и землю в сравнительно малонаселенном регионе, а также значительную культурную автономию, которая предлагалась в рамках советской «пьемонтской политики»[630]. Теоретически эта стратегия была мощным средством стимулирования политики открытости в отношении иммиграции из-за границы. На деле, однако, она, как кажется, не имела существенных последствий (за исключением особого случая Карелии). В значительной степени это произошло из-за советской политики нетерпимости к двойному гражданству и передвижениям через границу. Даже в случае карелов местные власти, отвечавшие за безопасность, часто вступали в конфликт с Народным комиссариатом по делам национальностей[631].

Окончание Гражданской войны, снятие в январе 1920 года блокады и объявление о переходе к нэпу в марте 1921 года были элементами важного разворота в сторону более прагматичного стиля управления. С точки зрения иммиграционной политики ситуация являлась неоднозначной. Весной и летом 1920 года на ряде встреч, проходивших на самом высоком уровне, обсуждались весьма далеко простиравшиеся планы облегчения иммиграции для промышленных и сельскохозяйственных рабочих, предпочтительно – обладающих навыками, которые могли бы увеличить продуктивность советской экономики. Сам Ленин проявлял к этим обсуждениям большой интерес и в споре одержал верх над сторонниками изоляции и теми, кто был слишком озабочен вопросами безопасности. Для проведения в жизнь указанной программы (ядром которой были переговоры с ассоциацией, планировавшей привезти в страну 100 000 немецких иммигрантов) было выделено 350 миллионов рублей. Целью этого поощрения иммиграции представлялось как возвращение мигрантов в страну, так и привлечение в нее иностранцев[632]. Переписка и переговоры с другими многочисленными группами, заинтересованными в переезде в Советский Союз, ширились, и руководство создало Постоянную комиссию по иммиграции и эмиграции в рамках Совета труда и обороны (СТО), дав ей полномочия координировать иммиграционную политику и вести переговоры в случаях индивидуальной и групповой иммиграции.

20 ноября 1920 года Ленин ввел новую политику, которая (подчиняясь жестким ограничениям) позволяла иностранным инвесторам приходить на советский рынок и начинать деловые операции в форме «концессий», управлявшихся в соответствии со старым принципом заключения «сепаратных сделок»[633]. Были введены особые процедуры, облегчавшие получение виз для сотрудников концессий, которым был разрешен въезд в страну. В течение нескольких лет власти очень надеялись на возможный вклад иностранных инвесторов в восстановление экономики и на ее рост благодаря системе концессий, хотя содержание шедших в Центральном комитете дискуссий демонстрирует, что к последней с самого начала относились с серьезным предубеждением и недоверием[634].

Помимо этого, некоторые члены религиозных групп, эмигрировавшие в поисках большей свободы вероисповедания, подавали прошение о возвращении в Советский Союз. Несмотря на официальную враждебность большевиков ко всем религиям, в переписке я нашел лишь малое число свидетельств того, что религия играла какую бы то ни было роль в принятии решений по групповым петициям духоборов, молокан, толстовцев и других религиозных групп. Возможно даже, что преследования этих групп, имевшие место при старом режиме, говорили в их пользу[635]. Особенно резко изменилось положение евреев. При старом режиме иностранному еврею было исключительно сложно переехать в империю и еще меньше шансов у него было получить одобрение на натурализацию. Что же касается еврейских эмигрантов, то, как я уже указывал, тем немногим, кто уезжал легально, иногда навсегда запрещали возвращение в Российскую империю, а те, кто покидал страну нелегально, при возвращении тоже сталкивались со многими преградами. В противоположность этому, комиссия СТО приняла решение не препятствовать возвращению евреев, уехавших в Палестину, и в целях предотвращения дальнейшей еврейской эмиграции попыталась проинформировать проживавших в Советском Союзе евреев о мрачной реальности эмигрантской жизни[636]. Короче говоря, в ранний советский период власти приветствовали еврейскую иммиграцию и натурализацию и препятствовали эмиграции, что в корне отличалось от политики, проводившейся при старом режиме.

Наконец, комиссия СТО очень часто одобряла петиции, поданные немцами – как бывшими царскими подданными, так и коренными немцами, искавшими в Советском Союзе работу и землю[637]. Это, конечно же, было прямой противоположностью политике периода Первой мировой войны, но внутренние обсуждения немецких петиций об иммиграции невероятно похожи на дискуссии, которые велись в XVIII столетии. Много говорилось о мастерстве и знаниях немцев, и предпринимались попытки селить их не компактно, а скорее по всей территории страны, чтобы они могли служить примером владения передовыми технологиями[638]. В целом положительное отношение к немецким иммигрантам и реэмигрантам дополнялось решительным сопротивлением попыткам немецкого правительства обращаться с этническими немцами, некогда бывшими российскими подданными, как с обладателями прав немецкого гражданства. Советские власти настаивали на том, что такие немцы оставались исключительно гражданами Советского Союза и не могли пользоваться привилегиями или покровительством Германии, как и любой другой иностранной державы[639].

Кроме того, национальная политика нового режима в 1920-х годах казалась совместимой с иммиграцией различных окраинных народов. Политика коренизации в советских республиках была терпимой и даже способствовала культурной и лингвистической консолидации титульных национальностей каждой республики. До централизации гражданства, произошедшей в 1922–1924 годах, вожди советских республик пользовались значительной свободой в формировании собственной политики гражданства. Как мы уже видели, это оказалось особенно важным для Украины и Кавказа.

Консолидация национальностей могла логичным образом включать своего рода призыв вернуться на родину, иммигрировать в новые советские национальные дома. В принципе иммиграцию таких групп можно было рассматривать как «наглядное доказательство того, что Советский Союз являлся привлекательным для иностранного населения»[640]. Бюджеты выделяли дополнительные средства приграничным областям, чтобы повысить притягательность этих территорий в глазах зарубежного населения и одновременно предотвратить эмиграцию. И в самом деле, известны случаи обратной миграции и даже иммиграции. Например, приблизительно 20 000 бывших российских подданных финского происхождения вернулись в 1920-х годах в Карелию из Финляндии, Соединенных Штатов и Канады[641]. Еще более ярким случаем было переселение по меньшей мере 300 000 армянских беженцев из Турции на территорию, которая позднее стала Армянской ССР[642]. Десятки тысяч украинцев из западных областей Польши в межвоенный период оказались в конце концов в Украинской ССР. Более того, комиссия СТО докладывала, что самую крупную статью ее расходов составила передача тайно выделенных 23 165 рублей для содействия расселению иммигрантов из Восточной Польши в Украинской ССР[643].

Эти примеры показывают, что советское правительство открыло для иммиграции некоторые ранее закрытые двери и было готово принимать значительные группы иммигрантов из-за границы. Было бы, однако, неточным характеризовать какой-либо период 1920-х годов как время свободной и доступной иммиграции, даже (а возможно, и в особенности) для некоторых групп, наиболее предпочтительных с идеологической точки зрения.

Тому существует несколько причин. Во-первых, НКВД и ОГПУ удерживали и даже усиливали централизованный контроль над всем процессом. Органы внутренних дел сохраняли озабоченность вопросами государственной безопасности и в целом использовали свою власть, чтобы воспрепятствовать любой новой волне масштабной иммиграции. Во-вторых, на многих уровнях существовали серьезные идеологические противоречия. В-третьих, было ли то результатом сочетания вышеназванных факторов или просто деятельности бюрократии, вышедшей из-под контроля, но потенциальных эмигрантов ожидали столь обременительные и трудоемкие процедуры, что многие на том или ином этапе отказывались от предприятия, а другие, услышав их рассказы, теряли желание иммигрировать[644]. Четвертой и наиболее важной причиной были неподходящие для иммиграции объективные экономические условия. Безработица и неполная занятость в промышленном секторе оказались решающим аргументом против разрешения иммиграции для рабочего класса, а нехватка земли сыграла не менее важную роль в деревне. Даже на пике нэпа комиссия СТО была далека от поддержки иммиграции рабочих. В июне 1924 года она тайно проинформировала НКИД и ОГПУ, что из-за безработицы, существующей в СССР, возвращение русских эмигрантов следует как можно сильнее ограничить и что с точки зрения СТО необходимо принять все меры, чтобы, возвращаясь, они сталкивались с максимально возможным количеством препятствий[645].

Статистика показывает, что эта политика энергично проводилась. Между 1922 и 1925 годами СТО заявил о получении 420 000 заявлений от желающих иммигрировать, а одобрил лишь 11 000[646]. Реальные зарплаты составляли только 30 % от довоенного уровня, условия же труда были ужасны. Некоторые рабочие из первых групп прибывших писали своим землякам об этих шокирующих условиях, и слухи быстро распространялись – через посольства, профсоюзы и другими путями. Советские власти тоже взяли за правило официально предупреждать рабочих об ожидающих их условиях, чтобы избежать неловких ситуаций в связи с их возвращением и дурной славы[647]. В 1924 году из-за нехватки средств и по перечисленным выше причинам СТО даже отказался от предложения вновь поселить на советской территории 100 000 по большей части этнических русских беженцев из Литвы[648].

Аграрная революция и крах городской экономики привлекли миллионы рабочих из городов обратно в деревенские общины. Той земли, которую можно было бы раздать иммигрировавшим фермерам, либо было мало, либо не было вообще. Более того, в перспективе власти желали перейти к коллективному сельскому хозяйству. А между тем, чтобы привлечь значительное количество иммигрантов в деревню, потребовалось бы признать их право на владение землей. Ввиду запланированной масштабной реструктуризации отношений собственности такой усложняющий ситуацию фактор, как наличие иностранного населения в деревне, вряд ли мог считаться желательным. И все же – в первую очередь из пропагандистских соображений – власти выделили 220 000 десятин (240 000 гектаров) земли в Поволжье для предоставления сельскохозяйственным иммигрантам. Тем не менее раз за разом СТО налагал так много требований на потенциальных иммигрантов и (чаще) на тех, кто хотел вернуться на родину, что заявители так никогда и не приезжали. Самым широко распространенным подходом было настаивать, чтобы потенциальные аграрные мигранты сами профинансировали свое возвращение и сделали материальные вложения, привезя с собой собственные инструменты и технику. К тому же СТО часто требовал, чтобы еще до переезда потенциальные мигранты сформировали свои собственные артели, так как предпочитал иметь дело с группами, а не с отдельными лицами или семьями. Это оказалось препятствием для многих людей, желавших вернуться, чтобы воссоединиться со своими семьями и общинами в Советском Союзе. Официальная политика СТО не поддерживала воссоединение семей[649]. Но намного более важным ограничением являлась нехватка земли. На Украине это было такой проблемой, что, несмотря на признание политической значимости принятия украинских крестьян, оказавшихся в Польше и желавших иммигрировать, украинский Комиссариат земледелия запретил любые миграции в сельскую местность республики. В результате СТО попытался расселить украинцев по Волге и в Сибири. Однако Поволжье не могло быть решением всех проблем. В 1924 году, из-за неурожаев в этом регионе, несколько групп возвращавшихся на родину мигрантов, которые уже были в пути, оказались вынуждены повернуть назад. Нехватка земли считалась настолько важной, что СТО часто отказывал даже группам, желавшим присоединиться к своим семьям и общинам, как произошло, например, в 1926 году в случае 148 немцев, попытавшихся вернуться в Харьков; они решили отказаться от задуманного, после того как им предложили единственный доступный вариант – поселиться в Сибири[650]. Таким образом, в целом сельскохозяйственной иммиграции практически не существовало. Комиссия СТО докладывала, что с 1922 по 1925 год одобрила ходатайства лишь двадцати двух групп (2300 человек) о поселении в сельской местности, преимущественно в населенных районах, в целях распространения технических знаний. Заселение непаханых земель было делом второстепенным и представляло мало интереса для потенциальных иммигрантов[651].

На Дальнем Востоке проблему представляли протяженность и малонаселенность приграничных регионов, осложнявшие в начале 1920-х годов задачу отслеживания и контролирования передвижений через границу. Одним из следствий этого стала довольно значительная иммиграция корейских фермеров (многие из них приезжали из Маньчжурии) в приграничные районы Советского Союза. В 1926 году упомянутая выше попытка зарегистрировать иностранцев, находящихся на территории страны, выявила гораздо большее число корейцев, чем ожидали власти. В то же время чиновники стремились поддерживать тех жителей региона, занятых в сельском хозяйстве, которые имели славянское происхождение. Миграцию таких людей в регион продолжали поощрять, полагая, что славяне лучше корейцев или китайцев обеспечат неприкосновенность территории. (Это представление было основано в большей степени на предрассудках, чем на реальности, поскольку для корейцев главным врагом являлась Япония.) Кроме того, советские плановики предпочитали славянскую практику ведения сельского хозяйства корейскому выращиванию риса и подсечно-огневому земледелию. А поскольку земли, доступной для возделывания, здесь было сравнительно немного, власти также полагали, что им нужно остановить корейскую иммиграцию, чтобы обеспечить пригодной землей славянских поселенцев (которых, как ожидалось, станет больше) и чтобы увеличить недостаточно крупные наделы, которыми в то время располагали корейцы, имевшие советское гражданство. Поэтому власти начали проводить политику дальнейшего ограничения иммиграции корейцев и китайцев и их поселения в регионе. К тому же заселение приграничных регионов рассматривалось как вопрос безопасности, а эта территория – как своего рода магнит для дальнейшей незаконной иммиграции. Соответственно, создавались различные проекты, предполагавшие перенос поселений корейцев и раздачу им земли на севере и востоке, вдали от границ. Подобные планы с треском провалились, поскольку земли в этих областях были гораздо ниже качеством. Таким образом, на Дальнем Востоке недостаток пахотных земель сочетался со старорежимными целями: поселить в регионе побольше славян, чтобы обезопасить себя от демографического доминирования азиатского населения. Результатом такого подхода стала попытка закрыть границу для дальнейшей иммиграции и не дать натурализовавшимся иностранцам получить доступ к земле. Ситуация изменилась в период коллективизации, когда власти решили просто обращаться со всеми иностранцами как с советскими гражданами и на общих основаниях сделать их колхозниками. Приблизительно 50 000 выходцев из Азии во время коллективизации бежали с Дальнего Востока за рубеж. Затем государство продолжило укреплять институты пограничного контроля и в той мере, в какой это было возможно, остановило и иммиграцию, и эмиграцию. Кульминацией процесса стала массовая депортация всего корейского населения в Казахстан и Узбекистан в сентябре – октябре 1937 года.

Другой важный эпизод – история армянских беженцев в Греции, Сирии и многих других странах в 1920-е годы, особенно после того как в 1922 году греки потерпели поражение в войне с Османской империей[652]. Несмотря на возможный пропагандистский эффект «пьемонтской политики» создания армянской родины и убежища для сотен тысяч беженцев, а также на настойчивые попытки Нансена и Лиги Наций как договориться о расселении десятков тысяч армян, желавших вернуться в Советскую Армению, так и изыскать на это средства, Советский Союз отказался профинансировать полномасштабное возвращение или разрешить его. Причины такого решения не вполне ясны – по-видимому, они были в первую очередь экономическими. Шедшая в комиссии СТО в 1923 году дискуссия закончилась тем, что 50 000 армян, желавших иммигрировать в Советскую Армению, получили позволение сделать это, но лишь при условии что они сами покроют все расходы на переезд[653]. Требуемые суммы превосходили ресурсы, которыми располагали армяне, а Лига Наций отказалась финансировать проект, поскольку некоторые входившие в нее государства не желали оказывать помощь Советскому Союзу. Нансен потратил несколько лет, пытаясь собрать пожертвования от отдельных стран и организаций. В целом в ходе проекта удалось расселить лишь незначительный процент от желавших иммигрировать беженцев. Согласно докладу Лиги Наций от 1923 года, лишь 6000 армян были переселены в Советскую Армению из Греции[654]. Разумеется, обратной стороной этой истории было нежелание Советского Союза предоставлять Армянской ССР средства на подготовку земли и жилья для переселения армян. Данный пример показывает, что существовали определенные пределы готовности Советского Союза играть роль центра притяжения для национальных отечеств, расположенных внутри его границ.

Политика натурализации

Политика натурализации тоже с самого начала была полна противоречий. Простое получение советского гражданства служило целям мировой революции и консолидации трудящихся классов в рамках единого сообщества. Когда мировая революция захлебнулась, коммунистический лозунг «Рабочие не имеют отечества» видоизменился: Россия превратилась в социалистическое отечество, к которому все рабочие могли присоединиться. Вблизи границ политика открытых дверей хорошо сочеталась с «пьемонтской политикой» ранних 1920-х, облегчая для этнических групп, разделенных новыми границами, процесс оптации и принятия советского гражданства[655]. Например, советское консульство в Румынии было проинструктировано о том, что следует позволять уроженцам Бессарабии, прежде входившей в состав Российской империи, селиться в Советском Союзе и натурализоваться. А чтобы «поощрить» принятие ими советского гражданства, их румынские паспорта подвергались конфискации, когда эти люди переселялись в Советский Союз[656].

Уже в 1918 году НКВД начал сопротивляться сравнительно открытой политике, приглашавшей иностранцев принимать советское гражданство: забрал у местных властей полномочия проводить натурализацию и ввел проверку благонадежности каждого лица, которую следовало осуществлять в столице[657]. Декрет ВЦИК от 22 августа 1921 года дал властям официальные полномочия отказывать в натурализации лицам, которых они, власти, сочтут «нежелательными» в качестве советских граждан. Он также увеличил значение лояльности, потребовав, помимо прочего, от принимаемых в советское гражданство давать подписку «о том, что они обязуются уважать и защищать от всяких посягательств установленный Конституцией государственный строй РСФСР». Декрет этот по существу объявлял и о том, что натурализовавшийся советский гражданин не может претендовать на двойное гражданство; что любая попытка апеллировать в качестве иностранного гражданина – в поисках дипломатической защиты и обеспечения своих прав – к стране, гражданином которой он ранее являлся, должна пресекаться советскими властями и рассматриваться как не имеющая законной силы[658]. Ходатайства о натурализации часто одобрялись условно, причем вручение консульством документа, знаменующего выход из предыдущего гражданства, задерживалось на неопределенный срок[659].

Несмотря на столь значительные ограничения, общая политика натурализации оставалась весьма открытой, а основным препятствием стало нежелание иностранцев натурализоваться. Зачем терять дипломатическую защиту другого государства, становиться военнообязанным и принимать на себя иные обязательства, если можно, будучи иностранным рабочим, обрести «права» гражданства без натурализации?[660]

Немного есть свидетельств об иностранцах, желавших тогда натурализоваться, за одним важным исключением – поведением корейцев. В отличие от китайцев, значительное число корейцев на Дальнем Востоке натурализовалось до 1914 года. Во время Первой мировой войны всякая натурализация была запрещена. Во время последовавшей затем Гражданской войны Белая армия адмирала Александра Васильевича Колчака, а также японские и американские войска оккупировали значительную часть районов проживания корейцев. 6 апреля 1920 года по соглашению между большевиками, белыми и союзниками было создано независимое буферное государство, названное Дальневосточной Республикой. Государство это имело свои собственные правила в отношении гражданства, но, по-видимому, не предпринимало попыток активной натурализации корейцев, находившихся в иностранном подданстве[661]. Когда в 1922 году японские войска покинули данную территорию и она была взята под советский контроль (регион был аннексирован РСФСР 15 ноября 1922 года), новое руководство отказалось признавать какие бы то ни было паспорта или другие удостоверявшие личность документы, выданные корейцам после 1917 года белыми, японцами или иными иностранными властями. По сути дела, это означало, что с любым корейцем обращались либо как с советским гражданином, либо как с иностранцем – в зависимости от того, каков был его статус до 1917 года. В результате корейцы, натурализовавшиеся до 1917 года, смогли автоматически получить гражданство РСФСР[662]. Однако большинство корейцев в РСФСР были ненатурализованными иностранцами, многие – с просроченными паспортами или попросту без всяких документов. Многие въехали в страну после революции: по одной из оценок, количество корейцев здесь выросло с 54 000 в 1917 году до 168 000 – в 1926-м[663]. При этом лишь немногие пожелали обновить гражданство в японских консульствах, а советские власти отказывались признавать находящегося на советской земле человека иностранцем, если у него не было имеющих силу документов. Все вместе эти факторы сделали массовую натурализацию логичным решением. Правительство предприняло шаг в данном направлении, разработав необычную программу. Во время Гражданской войны партизаны-подпольщики часто объединялись с большевиками в борьбе против японских вооруженных сил на Дальнем Востоке[664]. Правительство признало это, бесплатно предоставив вид на жительство примерно 13 000 действующих и бывших корейских партизан, сражавшихся против Японии и за советскую власть[665]. Процесс завершился в разгар общей кампании против иностранцев в 1926 году.

Однако, хотя идея более широкой, массовой натурализации и обсуждалась, в конечном счете от нее отказались из-за наблюдавшегося в регионе роста этнической напряженности между русскими и корейцами, а также из-за того, что НКВД в принципе выступал против массовой натурализации, предпочитая рассматривать индивидуальные ходатайства, предполагавшие проверку благонадежности. Дальневосточное отделение НКВД настаивало на процессе фильтрации, призванном отсеять нелояльное население и тех, кто сотрудничал с неприятелем в годы Гражданской войны и иностранной оккупации[666]. Таким образом, вместо массовой натурализации во Владивостоке был сформирован комитет, проверявший и фильтровавший ходатайства. ВЦИК разработал упрощенную процедуру, призванную облегчить натурализацию, но, по имеющимся оценкам, лишь 80 000 из приблизительно 250 000 корейцев на Дальнем Востоке получили к 1922 году советское гражданство, а к 1926-му – натурализацию прошло гораздо меньше половины корейского населения, после чего она стала намного более сложной и происходила нечасто[667].

Пример корейцев является в некотором смысле исключением, подтверждающим правило. Хотя он и был беспрецедентным из-за числа людей, которые добровольно принимали советское гражданство, НКВД и противодействие на местах резко ограничили масштаб натурализации даже в этом, атипичном случае. Нежелание проводить натурализацию имело позднее серьезные последствия. В апреле 1928 года, в разгар коллективизации и острого этнического конфликта между корейскими и славянскими крестьянами на Дальнем Востоке, декрет призвал к переселению всех корейцев, не имеющих советского гражданства, из Владивостокской области и других стратегических приграничных и прибрежных зон Дальнего Востока во внутренние районы страны, к северу от Хабаровска. Этот план касался более чем 80 000 корейцев. Хотя в 1931 году, после переселения 2500 человек, его исполнение было остановлено, но было убедительным напоминанием, что политика натурализации может иметь очень серьезные последствия[668].

Резюмируя, можно сказать, что, хотя идеологически и существовала определенная открытость идее иммиграции и натурализации определенных групп в период нэпа, лишь немногие люди действительно иммигрировали в Советский Союз в этот период и в целом официальное отношение к иммиграции и иммигрантам было довольно враждебным. В 1928 году, во время административной кампании перерегистрации всех иностранцев, проживающих в Советском Союзе, НКВД подсчитал их, и оказалось, что их на тот момент было всего лишь 80 000 человек (меньше одной двенадцатой от количества иностранцев, находившихся в Российской империи в 1913 году)[669]. Эмиграционная политика вынуждала множество потенциально временных беженцев навсегда становиться эмигрантами без гражданства или права вернуться. Для советских же граждан эмиграция в 1920-е годы становилась все более сложно осуществимой – по мере усиления государства, органов внутренних дел и институтов пограничного контроля.

Угроза войны и поворот к экономической изоляции

Рост могущества государства был очень важен, но лишь всеобъемлющие и взаимосвязанные сдвиги в политике и экономике, произошедшие в конце 1920-х годов, принесли по-настоящему решающие изменения. Подобно тому как начало эпохи современного российского гражданства, последовавшее в 1860-х годах, представляло собой часть всесторонней стратегии быстрой экономической модернизации, связанную с остальными Великими реформами, так и поворот политики гражданства в совершенно новом направлении в конце 1920-х был вызван принятием решений о путях экономического развития.

Поскольку все соглашались, что Советский Союз должен быстро индустриализироваться, чтобы построить социализм и защитить родину революции от враждебного капиталистического мира, руководство по большей части не видело иных средств такой стремительной индустриализации, кроме концессий, ссуд и внешней торговли. В самом деле, советское государство стояло на распутье. Мировая революция становилась все менее вероятной, и самой важной задачей теперь считалось увеличение скорости индустриализации Советского Союза. Преодолевая значительное сопротивление, Ленин настоял на введении нэпа, а вместе с ним – политики, чьими приоритетами были привлечение иностранных инвесторов, стабилизация рубля и рост внешней торговли. Экспорт зерна и внешняя торговля заметно росли, и при наркомфине Григории Яковлевиче Сокольникове удалось снизить инфляцию, ввести полуконвертируемую валюту и ослабить ограничения на провоз драгоценных металлов через границу. В 1923–1924 годах, всего лишь через два года после одного из самых страшных случаев массового голода в современной истории, экспорт зерна вырос до 2,686 миллиона тонн. Составлялись амбициозные планы внешней торговли на следующие годы[670].

В 1925–1926 годах член Политбюро Николай Бухарин заключил союз с Иосифом Сталиным; положение Бухарина было незыблемым, а экономические идеи – пользовались влиянием. Известно, что он призывал продолжать нэп, чтобы содействовать росту продуктивности крестьянских и кулацких хозяйств и поддерживать равновесие между сельским хозяйством и промышленностью. Гораздо реже упоминают, что в то же самое время он стал одним из наиболее яростных сторонников экономической изоляции – обрушился с критикой на концессии, внешнюю торговлю и импорт, подчеркивая необходимость опираться для роста лишь на ресурсы своей страны. Сталин полностью разделял эти идеи: на XIV партийном съезде он объявил о существовании «генеральной линии, исходящей из того, что, пока есть капиталистическое окружение, мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну страной экономически самостоятельной, независимой»[671]. Он объявил, что у Советского Союза есть все, что необходимо для построения полностью социалистического общества «без так называемой „помощи“ иностранного капитала». В 1926 году Сталин и Бухарин часто говорили и писали об экономической независимости, громко порицая концессии и другие связи с внешним миром за то, что они вели к «сдаче нашей промышленности иностранному капиталу»[672].

Лев Троцкий возражал против этого подхода, заявляя, что Бухарин стал «архитектором абсурдной теории замкнутой национальной экономики и замкнутого построения социализма». Больше всего возражений у Троцкого и его сторонников вызывало то, что отстаиваемая Бухариным автаркия потребовала бы от Советского Союза смириться с медленным промышленным ростом, который сам же Бухарин на партийном съезде в декабре 1925 года описал как индустриальное развитие, «плетущееся черепашьим шагом»[673]. Критики предупреждали, что рост промышленности в эпоху нэпа основан в первую очередь на возвращении в оборот уже существующего капитала, а следующая стадия роста потребует новых, более интенсивных капиталовложений. Единственным способом обеспечить их было расширение программы концессий, оборота торговли, привлечение ссуд и в целом б?льшая вовлеченность в международную экономику. Решение перейти к автаркии для ускорения индустриализации было скорее политическим, чем экономическим. Быстрая автаркическая индустриализация не только шла вразрез с историческими традициями России, но также не знала прецедентов во всемирной истории индустриализации. Автаркический индустриальный скачок был бессмыслен с точки зрения экономики, и многие в тот момент полагали, что он просто не состоится, поскольку потребовал бы в противном случае массового и неприемлемо жесткого применения насилия в отношении крестьян. Однако ровно это и произошло[674].

Многие из ключевых решений были приняты в 1926–1927 годах, в разгар интенсивной мобилизации «под угрозой войны». Военная угроза возникла с момента захвата власти в Польше Юзефом Пилсудским в мае 1926 года. В Москве антироссийские воззрения Пилсудского и его убеждение, что естественные границы Польши должны располагаться восточнее, рассматривали как серьезную угрозу. По причинам, для историков все еще не вполне понятным, к осени 1926 года в советской печати началась информационная кампания, указывающая на опасность того, что англичане могут возглавить единый блок западных государств в борьбе против Советского Союза. Сообщалось, что Германия, вероятно, рассчитывает получить Данциг и Польский коридор, Литва может отойти к Польше, а границы самого Советского Союза, надо полагать, попадут под удар[675]. Кампания набрала обороты в начале 1927 года, особенно в апреле – когда было атаковано советское посольство в Китае, а Чан Кайши начал жесткие репрессии против коммунистической партии и советская китайская политика оказалась провальной. В мае Великобритания разорвала отношения с Советским Союзом. В июне советский посол в Польше был убит, и ОГПУ начало серию арестов и поспешных казней дюжин поляков и других лиц, находившихся на территории Советского Союза, но поддерживавших подозрительные «связи с иностранцами». Это дало ясный сигнал чиновникам НКВД и ОГПУ, отвечавшим за рост интенсивности надзора и откровенное притеснение иностранцев в Советском Союзе. Наконец, в сентябре оборвались французско-советские экономические переговоры, и Франция вынудила СССР отозвать посла, Христиана Георгиевича Раковского (Советский Союз предлагал достаточно всестороннее соглашение о выплате компенсаций держателям царских облигаций, которые большевики сделали недействительными, – в обмен на ссуды, торговлю и инвестиции)[676].

Несомненно, во внешней политике оставалось множество нерешенных вопросов, но большинство ученых согласны с тем, что риторика военной угрозы вовсе не соответствовала реальности[677]. Однако Сталин, Бухарин и Григорий Зиновьев возглавили это движение, подстегивая нараставшую ксенофобию и враждебность к окружающему миру. Троцкий – в то время председатель Главного концессионного комитета (Главконцесскома), задачей которого было привлечение зарубежных концессий, – яростно возражал против сталинской и бухаринской идеи выхода из мировой экономики. Таким образом, исключение Троцкого из Коминтерна и партии в октябре 1927 года стало важным событием в истории поворота к автаркии.

ОГПУ набирало силы, и ксенофобский поворот продолжился такими широко известными событиями, как арест в марте 1928 года пятидесяти шахтинских инженеров (среди которых было трое немцев), после чего в мае 1928 года последовал постановочный суд, на котором первую скрипку играли обвинения в связях с иностранными фирмами и разведками[678]. Немецкое правительство быстро ответило на это остановкой торговых переговоров. «Арест немецких инженеров повсеместно рассматривался как доказательство того, что с коммунистами нельзя вести дела», вследствие чего политическая и экономическая изоляция Советского Союза усугубилась[679]. Хотя и предпринимались некоторые попытки договориться с отдельными странами (в особенности с Соединенными Штатами), к концу 1928 года уже был проложен общий курс на стремительную индустриализацию в условиях экономической изоляции.

Политика привлечения концессий являлась опорой нэпа, предполагавшего частичную интеграцию в мировую экономику. Между тем были оставлены не только попытки заключить новые соглашения – советские власти в одностороннем порядке разорвали и уже существовавшие договоры. Многие из этих договоров заключались на период от десяти до пятидесяти лет, но раз за разом власти самовольно повышали налоги или вводили другие требования (даже если это было прямым нарушением исходного соглашения), чтобы помешать возвращению прибыли за рубеж. Более того, в рамках публичной кампании против «буржуазных спецов» местные группы коммунистов и отряды ОГПУ усиливали притеснение концессионеров и их работников[680]. Хранящееся в Государственном департаменте США дело о концессии по Ленским золотым приискам, самое крупное с точки зрения инвестиций капитала и найма рабочей силы в 1920-х годах, содержит подробный отчет об использовавшихся в ходе этой кампании методах[681]. В 1928 году концессия завершила крупные инвестиции и проекты по реконструкции приисков и начала добывать и экспортировать золото (в чем и состоял смысл контракта). Однако ОГПУ принялось проводить систематические рейды на конторы приисков и запустило в печати кампанию против фирмы, обвиняя ее во всевозможных нарушениях контракта и шпионаже. Был организован показательный судебный процесс, на котором четверых сотрудников фирмы обвинили в государственной измене. Арбитражный суд в Лондоне назначил компенсацию за убытки в размере 65 миллионов долларов, однако советская сторона отказалась явиться в суд или выплатить наложенный штраф. Подобные авторитарные методы применялись и во многих других случаях[682]. Природа юридических норм, лежавших в основании организации всех концессий, делала это особенно легким: каждая концессия представляла собой «сепаратную сделку», стоящую вне защиты со стороны как советского, так и международного права[683]. Политике концессий в Советском Союзе формально был положен конец резолюцией от 27 декабря 1930 года, отменявшей все ранее принятые законопроекты о концессиях и сократившей полномочия Главконцесскома. Чистка комитета привела к аресту и казни нескольких его членов, бывших сторонниками концессий. К 1933 году все концессии, кроме немногих мелких, были ликвидированы, а сам комитет был официально расформирован в 1937 году[684].

Однако уничтожение концессий не означало конца иностранного участия в советской экономике. Чтобы приобрести технические навыки, советское руководство вместо концессий обратилось к стратегии заключения «соглашений о технической помощи» (СТП). Обычно это были договоры о консультациях, подразумевавшие, что фирма или частное лицо предоставляют консультации и услуги в обмен на денежные выплаты. Для обеих сторон это было сопряжено с гораздо меньшим риском и позволяло приобрести необходимые технические навыки без политических проблем, связанных с иностранной собственностью. По таким контрактам тысячи инженеров и квалифицированных работников приехали в Советский Союз и внесли свой вклад в индустриализацию. Властям они обошлись гораздо дороже – ведь пришлось высоко оплачивать их услуги в иностранной валюте, которой отчаянно не хватало. Это резко отличалось от концессий, напротив, ввозивших в страну капитал и инвестиции из-за границы. Экономисты утверждали, что СТП были для экономики гораздо менее благотворны в том, что касалось предпринимательства, навыков управления, эффективности и способности отвечать на вызовы глобального рынка. Так это или нет, но СТП и все, с ними связанное, было преходящим, условным и легко поддавалось отмене. На тех, кто работал по СТП, специальные правила упрощенной выдачи виз и предоставления особой защиты, действовавшие в отношении сотрудников концессий, уже не распространялись. Стоимость оказалась существенным препятствием на пути широкомасштабного распространения СТП, даже в 1930-х годах, когда на мировом рынке рабочей силы квалифицированные рабочие были дешевы и доступны ввиду Великой депрессии[685]. Распространению СТП препятствовало и расширение полицейского надзора и контроля над иностранцами, а также дальнейшее ослабление их государственной защиты. С уничтожением концессий и победой изоляционистского проекта индустриализации плодотворный союз модернизации и политики гражданства, существовавший с 1860-х годов и до 1914 года, был решительно и окончательно расторгнут.

Советская автаркия

В период с 1926 по 1930 год граница гражданства практически во всех отношениях сделалась более прочной и непроницаемой. Иммигрировать или эмигрировать, натурализоваться или денатурализоваться стало гораздо тяжелее. Существовало несколько причин обращения к ограничительной политике: ксенофобия, помешанность на безопасности, идеологический пыл и всепоглощающее желание предотвратить растрату твердой валюты, драгоценных металлов и других ценностей в результате незаконного экспорта[686]. Возраставшее в период нагнетания военной истерии могущество ОГПУ имело своим непосредственным результатом более строгую охрану границ при решении любых вопросов, связанных с гражданством. Например, в одном из архивных дел содержится множество запросов НКВД (организации, не склонной принимать либеральные решения по отдельным случаям) в ОГПУ о том, почему оно наложило вето на индивидуальные ходатайства советских граждан о выдаче иностранных паспортов, и столько же лаконичных ответов вроде «отказано по политическим причинам» или «отказано местным ОГПУ». Чиновники НКВД постоянно жаловались на волокиту в ОГПУ при рассмотрении подобных случаев[687].

Некоторые из старейших законов российской имперской традиции гражданства запрещали иммиграцию иезуитов, раввинов и ряда мусульманских духовных лиц. Декрет от 2 октября 1926 года возродил эти ограничения и расширил их, наложив запрет на въезд любых представителей иностранного духовенства[688]. Закон о консульской деятельности от 8 января того же года дал консулам право лишать гражданства тех лиц, которые не отвечали на их призывы вернуться в Советский Союз для прохождения военной службы или исполнения какого-либо иного требования. Декрет от 31 октября 1924 года наделил суды полномочиями использовать денатурализацию in absentia и изгнание как наказание за уголовные преступления. В конце 1920-х годов эта мера применялась все чаще[689].

Чтобы обеспечить руководящими указаниями консульские учреждения за рубежом, НКИД в декабре 1928 года кодифицировал свои правила, регламентирующие въезд в Советский Союз и выезд из него, как для советских граждан, так и для иностранцев. Новые правила в отношении обоих типов перемещения через границу были значительно строже, особенно для советских граждан, пытавшихся покинуть страну. Одну из более крупных категорий потенциальных реэмигрантов составляли члены семей, желавшие воссоединиться со своими родственниками. Однако правила 1928 года демонстрировали враждебность к воссоединению семей – даже в простом случае родителей и детей, желавших вернуться в Советский Союз, чтобы воссоединиться с ближайшими родственниками (это позволялось, лишь если дети были в возрасте тринадцати лет или младше).

Правила 1928 года также ужесточили ограничения, налагавшиеся на мелких торговцев в приграничных районах. Им позволили перевозить товары через границу лишь в количестве, допустимом для личного пользования (если местное ОГПУ вообще разрешало им переходить границу). Любому мелкому торговцу из приграничного района, заехавшему во внутренние области страны, покинувшему ее не через тот контрольно-пропускной пункт, через который он въезжал, или нарушившему какое-либо из других многочисленных правил, могли запретить переходить границу – на некоторое время или навсегда. На контрольно-пропускных пунктах хранились книги с именами и отпечатками пальцев таких лиц[690].

Инструкции советовали консулам при рассмотрении ходатайств рабочих о выдаче виз для въезда в Советский Союз учитывать, что индустриальной иммиграции в СССР в общепринятом смысле слова не существует. Высший совет народного хозяйства (ВСНХ СССР) старался принимать на работу (как на административно-технические, так и на рабочие должности) советских граждан. В то же время отмечалось, что консулы должны знакомиться с теми циркулярами ВСНХ СССР, где перечислялись ограниченные категории рабочих и особые навыки, в которых промышленность государства нуждалась в каждый конкретный момент. Все предложения услуг и ходатайства об иммиграции следовало оценивать, исходя из этих приоритетов. Что касается аграрной иммиграции, то крестьянам надлежало сначала полностью сформировать коллектив, чтобы их ходатайство хотя бы рассмотрели. Выделение 220 000 десятин (240 000 гектаров) земли для иммигрантов и реэмигрантов было отменено из-за непродуманности (по мнению НКИД) этого начинания и, что еще важнее, из-за потребности советских колхозников в земле (поскольку такая потребность внутри страны по-прежнему была настоятельной)[691]. Соответственно, какой-либо возможности обеспечить иммигрантов землей в плодородных районах больше не было; земля могла быть им предоставлена в ранее не использовавшихся областях Севера, Сибири и Дальнего Востока. Но заселение этих регионов требовало вложений и расходов, на которые правительство было просто неспособно. Поэтому коллективы иммигрантов должны были самофинансироваться и обеспечивать себя орудиями труда. Для этого НКИД требовал, чтобы каждый потенциальный коллектив иммигрантов делал вклад, достаточный для покрытия всех расходов в течение года. Консулам нужна была твердая уверенность, что любые иммигранты подобного рода располагают оборудованием, необходимым на столь непростых для обработки землях. Аграрная иммиграция всех видов на Украину, Кавказ, в Узбекистан и Туркменистан была исключена. Есть свидетельства, что этот запрет применялся не только к новым иммигрантам. Реэмигранты, желавшие воссоединиться с семьями в плодородных районах страны, ставились перед выбором: отправиться в Сибирь или остаться за рубежом. Эти строгие условия уничтожили почти всякую возможность иммиграции. Более того, консулы имели полномочия на месте, не посылая запроса в Москву, отказать любому, подавшему ходатайство. И даже если они его одобряли, отказ мог прийти от нескольких дополнительных инстанций, включая в первую очередь ОГПУ в Москве[692].

По мере проведения индустриализации политическая динамика изменилась, проделав путь от стремления максимизировать возможности для внешней торговли и взаимодействий, требовавших наличия по крайней мере какого-то вида рынка для конвертируемой иностранной валюты, к полному запрету какого бы то ни было экспорта последней. Сохранение в стране твердой валюты и золота быстро стало таким приоритетом, что Наркомфин, по-видимому, превратился в одного из основных поборников полного поворота к охране границ и к автаркии. В начале 1928 года он направил ряд докладных записок в иностранные отделы ОГПУ и НКВД с жалобами на то, что существующий режим пограничного контроля недостаточен для предотвращения значительных законных и незаконных потерь валюты и драгоценных металлов. ОГПУ и НКВД немедленно ответили, направив в Наркомфин список возможных мер противодействия. НКВД собрал межведомственное совещание для разработки способов, которыми можно было бы ограничить экспорт валюты советскими гражданами. В результате были приняты драконовские меры. Помимо всего прочего, оказалась резко уменьшена максимальная личная норма экспорта валюты для лиц, путешествующих за рубеж, тогда как стоимость визы для въезда в страну и стоимость загранпаспорта, необходимого для выезда, увеличились в два-три раза[693]. Новый свод правил требовал, чтобы любые суммы, превышавшие очень низкую личную норму экспорта валюты, переводились за рубеж отделениями советских банков. В заключение Наркомфин просто обратился с просьбой к НКВД и ОГПУ сократить количество людей, покидавших страну (поскольку, с точки зрения чиновников Наркомфина, у частных лиц было слишком много способов обойти ограничения на вывоз валюты)[694]. Карательные меры резко снизили объем приграничной торговли и сильно усложнили путешествия за границу.

Ограничения на вывоз твердой валюты были в полной мере применены к иностранцам. Слухи о таких ограничениях, должно быть, стали серьезным препятствием для дальнейшей рабочей миграции иностранцев в Советский Союз. ОГПУ всерьез рассматривало ввод строгих ограничений на отъезд иностранцев и лелеяло идеи введения максимальных квот на разрешения покидать страну, выдаваемые как советским гражданам, так и иностранцам. Однако НКИД отверг эту идею применительно к иностранцам и вмешался, чтобы вынудить ОГПУ прекратить затягивание выдачи иностранцам разрешений на отъезд. НКИД сослался на международное право и его процессуальные нормы, согласно которым ограничение права иностранцев покидать страну – неприемлемо. Но идея витала в воздухе, и в 1930-х годах эти меры стали все чаще применяться к иностранцам[695].

К концу 1920-х Советский Союз решительно встал на путь изоляции, отменявший все попытки 1860-х годов связать гражданство и миграционную политику с глобализирующейся моделью экономического развития. Однако Советский Союз начал широкомасштабную индустриализацию и все еще отчаянно нуждался в навыках инженеров и квалифицированных рабочих Запада. В 1930 году, на XVI съезде партии, было решено нанять до 40 000 иностранных инженеров, бригадиров и высококвалифицированных рабочих[696]. Поскольку глобальная экономика погрязла в Великой депрессии, за рубежом имелось множество кандидатов. К началу 1931 года было завербовано примерно 10 000 западных иностранцев, а к началу 1932 года лимит в 40 000 человек был слегка превышен[697]. Эта волна иммигрантов отличалась от приезжавших в 1920-х годах. Коммунистам со всего света все еще предлагалось политическое убежище, но лишь немногие из допущенных в страну подпадали под эту категорию. Фокус почти полностью сместился на такие практические критерии, как навыки иммигрантов и тот вклад, который они могли внести в индустриализацию. Воссоединение семей и возвращение бывших жителей империи играли гораздо менее заметную роль (за исключением большой группы карельских финнов). Требование 1920-х годов, чтобы иммигранты происходили из рабочего класса, было отвергнуто ради инженеров и бригадиров – людей иного происхождения, но обладавших нужными умениями.

* * *

Присутствие иностранцев было особенно заметно на наиболее технологически продвинутых объектах, например в Магнитогорске, где находилось более 750 иностранных работников. Иностранцы сыграли существенную роль в индустриализации, но это едва ли сигнализировало о новом открытии страны для внешнего мира. Двери для иммиграции не распахнулись. По некоторым сообщениям, в 1930–1932 годах ходатайства о рабочей иммиграции в Советский Союз подало значительно больше миллиона человек. Разрешение же на въезд было дано лишь 42 000 (4 %). Труд иностранных специалистов оплачивался в твердой валюте, которой было крайне мало, и обычно в размере, в несколько раз превышавшем заработную плату российских рабочих на тех же самых фабриках. Это одновременно было обременительно для государственного бюджета и порождало недовольство среди советских рабочих. Когда во время голода 1933 года правительство прекратило выплачивать зарплаты в валюте, из страны уехала половина иностранных рабочих. И даже когда им платили в твердой валюте, «условия жизни и труда вызывали у подавляющего большинства иностранных рабочих крайнее недовольство своим положением»[698]. В 1930-х годах иностранцы находились под строгим полицейским надзором, что затрудняло их общение с советскими гражданами. Учитывая ксенофобские настроения властей на протяжении 1930-х годов и важную роль спецслужб, в то десятилетие положение иностранцев в советском обществе было шатким, особенно во время чисток 1937–1938 годов, когда любой иностранец или советский гражданин, связанный с иностранцами, попадал под подозрение. Андреа Грациози утверждает, что более 10 000 иностранцев из западных стран (приблизительно половина от числа остававшихся в Советском Союзе) были в конце 1930-х годов арестованы[699]. Во время арестов НКВД обычно вынуждал бывших граждан Союза или РСФСР отказываться от иностранного гражданства и сдавать паспорта, после чего их приговаривали и отправляли в лагеря. Но в случае многих других иностранцев этого даже не требовалось. Наиболее многочисленными были немецкие граждане, которые либо не имели желания возвращаться в национал-социалистическую Германию, либо совершенно точно не могли получить от своей страны дипломатической защиты. Истории иностранных граждан, которых против их воли удерживали для работы в Советском Союзе, напоминают уже знакомый нам случай Патрика Гордона в эпоху Московского царства. Определенно, ничего подобного в России не практиковалось со времен Петра Великого.

1930-е годы во многих отношениях завершили круг, по которому прошла история гражданства, вернувшись к ситуации дореформенной эпохи. Но при пристальном изучении становится ясно, что движение на этом не прекратилось и наступивший период отличался такой степенью герметичности, какой российская история еще не знала. Иностранцы могли въехать в страну лишь в очень редких обстоятельствах. Абсолютное число иностранцев на советской территории упало до менее чем десятой части от уровня конца имперского периода. И, хотя им полагались б?льшие, чем советским гражданам, зарплаты, они редко могли рассчитывать на лучшую юридическую защиту. На деле в 1930-е годы, особенно во время чисток, иностранцы вызывали больше подозрений, чем советские граждане. Складывается впечатление, что Советский Союз стремился к идеалу полного отсутствия иностранцев в стране, а те немногие, кто был в нее допущен, оказывались внутри в результате неприятного для властей, но временного компромисса: следовало воспользоваться умениями этих специалистов и отослать их домой. Эмиграция советских граждан была почти полностью запрещена, и впервые в российской истории этот запрет на самом деле осуществлялся. Граница была более непроницаемой, чем когда бы то ни было раньше. Оживленные приграничные передвижения и торговля, на протяжении столетий бывшие важной частью жизни имперской России, подошли к концу. При старом режиме население приграничных районов могло получать особые недорогие документы, разрешавшие многократно выезжать из страны и возвращаться в нее, и часто пересекало границу с целью торговли. К 1930-м годам торговцы могли рассчитывать лишь на небольшие личные льготы. Более того, весь режим пограничного контроля был сформирован таким образом, чтобы предотвращать не только нелегальное пересечение границы, контрабанду, перевод иммигрантов и эмигрантов через кордоны, но и обычную мелкую торговлю[700]. Интенсивная кампания за предотвращение какого бы то ни было экспорта валюты еще больше повысила ставки для всех ветвей власти.

Условия великой денатурализации 1921 года строго соблюдались. Ни один бывший подданный Российской империи или гражданин Советского Союза, утративший гражданство, не мог въехать в страну, если только не получил гражданство Советского Союза за рубежом[701]. Раз за разом власти приписывали статус советских граждан лицам, у которых был шанс выбрать иное гражданство, но которые не сделали этого в установленный срок (даже тем, у кого не было документов и кто не проходил формальной церемонии принятия в гражданство, и даже тем, кого считало своими гражданами другое государство). Лишь после продолжительного и вовсе не автоматического процесса подачи и рассмотрения апелляции такие люди лишались советского гражданства и получали разрешение покинуть страну[702].

Закрытие границы гражданства нельзя охарактеризовать как возвращение к российским традициям. Оно в значительно большей степени стало результатом тенденций, сложившихся во время Первой мировой войны и усугублявшихся с самого начала большевистской революции. Победа изоляционистской модели не была неизбежна, но, когда выбор был сделан, стала определяющей чертой политики Советского Союза.