Глава II Аннексии и натурализация

Присоединение территорий и присвоение их населению подданства позволили Российской империи увеличить число подданных в значительно большей степени, чем добровольная иммиграция и натурализация. Так как же эти люди становились российскими подданными?

Для начала мы можем рискнуть выдвинуть несколько общих тезисов о дореформенных практиках натурализации населения присоединенных территорий. Во-первых, существовало традиционное правило немедленного применения автоматической натурализации: с момента аннексии все лица, проживавшие на присоединенной территории, объявлялись российскими подданными исключительно на основании принципа почвы[87]. Это хорошо сочетается с постоянным лейтмотивом российской демографической политики – принципом «Привлекай и удерживай». Во-вторых, правила натурализации обычно следовали общей системе мер оккупационной политики. Поначалу Россия в большинстве случаев была сравнительно терпима к местной специфике. Местной знати дозволялось сохранять общественный порядок и многие права, поскольку власти стремились кооптировать ее в имперскую систему. По мере расширения империи каждый новый народ или, точнее, каждое сословие на каждой из вновь присоединенных территорий заключало свою собственную «сепаратную сделку». Другими словами, «натурализация» населения присоединенных территорий редко означала дарование в точности того же сочетания прав и обязанностей, которым были наделены подданные, проживавшие в других частях Российской империи. И тем не менее важно повторить, что это не столько означало, что в разных владениях империи существовали разные концепции подданства, сколько было общей особенностью имперского «подданства». В метрополии «подданство» также подразумевало сепаратные сделки властей с разными социальными и религиозными группами и диаспорами. Однако в последующие десятилетия во время каждой аннексии власти стремились отказаться от сепаратных сделок и возрастало число случаев, когда население присоединенных территорий получало более универсальный набор прав и обязанностей (то есть возникала более унифицированная концепция подданства). Стремление элиминировать сепаратные сделки значительно усилилось, когда Великие реформы 1860-х годов ввели в практику современное идеологическое и юридическое понятие гражданства (с его акцентом на равенстве прав и обязанностей для всех).

Согласно ведущим правоведам последних лет существования Российской империи, присоединение Украины в 1654 году положило начало имперской парадигме натурализации, осуществляемой в ходе присоединения территорий[88]. После серии казацких восстаний против Речи Посполитой украинский казацкий гетман Богдан Хмельницкий подписал формальное соглашение с Османской Портой, приняв вассальную зависимость и рассчитывая на защиту в рамках Османской империи. Соглашение вскоре было нарушено, и в январе 1654 года Хмельницкий созвал собрание казацкой знати и объявил о союзе с московским царем. Однако во время церемонии принесения присяги возникли проблемы. Согласно донесению царского эмиссара Василия Бутурлина, Хмельницкий просил его принять присягу от имени царя и притом дать обещание соблюдать права и привилегии, охранять права собственности и не посягать на вольности дворянства и горожан[89]. «Но Бутурлин отказался дать клятву от имени своего монарха, аргументируя это тем, что, в отличие от польского короля, царь является самовластным правителем и клясться в чем-то перед подданными – ниже его достоинства»[90]. В конце концов Хмельницкий уступил и принес царю присягу без взаимных обязательств. Вскоре после этого представители московских властей отправились в 117 украинских городов и привели к присяге 127 000 человек[91]. Значение этого соглашения и этих клятв до сих пор является предметом оживленных дискуссий историков. Украинские историки утверждают, что Хмельницкий рассматривал присягу московскому царю как типичную временную клятву, скрепляющую подлежащий в конечном счете отмене договорной союз гетмана и правителя соседней страны против общих неприятелей. С точки же зрения царя, то был связующий навечно акт принятия в подданство гетмана и всего его народа[92]. Казацкие вожди Украины опирались в своей интерпретации на два источника. Во-первых, у них существовала давняя традиция заключения временных или долгосрочных договоров с королями Речи Посполитой, крымскими ханами, московскими царями или Османским султаном. Эти договоры постоянно менялись, и вместо одних союзов часто возникали другие. Таким образом, в 1654 году московский подход привел к полному разрыву с давно установленными правилами дипломатической практики. Во-вторых, украинское гетманство находилось под сильным влиянием политических идеалов Речи Посполитой – могущественной военной, политической и культурной силы того времени. В Речи Посполитой идея вассальной верности была в значительно большей степени укоренена в феодальных понятиях юридического контракта, связывавшего и подданного, и суверена. Как утверждал Георгий Вернадский, вероятно, договор был принят казаками именно потому, что предполагал больше привилегий, чем любое предложение Речи Посполитой в то время[93]. Согласно традиции Речи Посполитой царь был связан соглашением в той же степени, что и его украинские подданные.

В течение столетия после заключения в 1654 году соглашения каждый раз при назначении нового гетмана Москва торопилась подтвердить «конституцию» Украины и определяемые этой «конституцией» привилегии и права самоуправления[94]. Договор особо предусматривал право казацкой армии выбирать своего гетмана и защищал право местных властей контролировать множество событий политической и общественной жизни. Более того, 3-я статья Андрусовского перемирия 1667 года гарантировала свободным землям Запорожской Сечи статус подданства одновременно в Московском царстве и в Польше: казаки были обязаны служить обоим государствам защитой от нападений турок и татар[95]. Даже граница между Московским царством и Украиной охранялась пунктом пограничного контроля и таможней, которые были упразднены лишь в 1754 году[96].

Однако отказ Бутурлина формализовать пределы царской власти на Украине и сам язык документов 1654 года предполагают, что Москва с самого начала считала соглашение закрепляющим полную и постоянную натурализацию и инкорпорацию местного населения в российское государство. В присягах 1654 года говорится о «вечном подданстве» царю, а не о каком-то договорном, ограниченном или подчиняющемся заранее определенным условиям статусе[97]. Многочисленные украинские свободы, сохранявшиеся после 1654 года, постепенно упразднялись царями и в конце концов были полностью отменены; гетманство было уничтожено, и в 1764 году Российская империя поглотила Украину[98].

Хотя последняя сохранила свою свободу лишь на столетие, Борис Эммануилович Нольде утверждает, что эти события породили новую парадигму, в дальнейшем применявшуюся повсеместно: «Система российских региональных свобод… впервые начала действовать на Украине»[99]. Периоды сохранения свобод имели разную длительность на разных территориях. Например, Курляндия и белорусские земли были присоединены в XVII веке; в обоих случаях люди, проживавшие на этих территориях, просто получили статус российских подданных[100]. Но по сравнению с другими подданными российского государства они пользовались совсем другими правами и имели другие обязанности. В Курляндии таких привилегий было необыкновенно много: в их число входило сохранение Магдебургского права в городах и большинства свобод местной знати и горожан, а также дарование доходной монополии на международную торговлю и кораблестроение. Свободы, дарованные населению этих территорий, сохранялись чуть дольше, чем украинские.

Финская автономия была еще шире. Жители присоединенного к империи в 1809 году Великого герцогства Финляндского и под царской властью оставались финскими подданными. На протяжении XIX века росла роль финского парламента и распространялся принцип господства права, предполагавший все большее равенство финских подданных и увеличение числа прав, которыми они пользовались. Это породило необычную ситуацию: «внутри» системы российского подданства существовал статус финского подданного, более свободный и основанный на верховенстве права. Особыми правами пользовались не просто все жители Финляндии на основании принципа почвы – скорее, права эти принадлежали всем финнам, включая множество уроженцев Финляндии, поселившихся в России за пределами родной земли.

Жители метрополии, переехавшие на территорию Финляндии, но не имевшие финского гражданства, напротив, сталкивались с очень длинным списком ограничений на предпринимательскую деятельность, государственную службу, преподавание в школах; они не могли участвовать в выборах финского парламента, не могли состоять на государственной гражданской службе и сталкивались с другими серьезными ограничениями. Из-за этих ограничений и, что немаловажно, из-за того, что финская система социального обеспечения была гораздо более развита, чем аналогичная система на остальной территории империи, получение статуса финского подданного было крупным кушем. На практике получить его было очень нелегко. Для этого российский подданный должен был шесть лет непрерывно прожить на территории Финляндии, а рабочий или купец на одной из стадий процесса натурализации должен был уплатить значительный взнос (размером в 1000 рублей) в фонд социального обеспечения рабочих[101]. Олег Емельянович Кутафин утверждает, что в целом для российских подданных процесс получения статуса финского подданного оказывался намного сложнее, чем для иностранцев, прибывших из любой западноевропейской страны[102]. Россиянину определенно легче было получить американское, французское или австрийское гражданство.

В конце XIX века этот набор особых привилегий и иммунитетов, позволявших уклоняться от исполнения обязанностей, общих для всех российских подданных, все чаще вызывал нарекания как консервативных националистов, так и либеральных сторонников идеала общего для всех статуса гражданина. И консервативные, и либеральные критики отмечали, что население Финляндии наслаждается всеми привилегиями российских подданных из «метрополии» (например, правом покупать землю в польских провинциях), но наделено иммунитетом от многих их обязанностей, обладает б?льшими правами и не должно проходить какую-либо процедуру натурализации или регистрации, чтобы воспользоваться привилегиями, дарованными статусом российского подданного.

Правительственные комитеты и избранная российская Государственная дума предложили отказаться от особого статуса финского гражданства и рекомендовали разные способы, которыми финские и российские подданные могли бы быть уравнены перед законом. Но, несмотря на шумные дебаты, спровоцированные такими предложениями, автономии и сепаратные сделки по большей части оставались нетронутыми до самой гибели империи[103].

Кроме Финляндии, никакая другая территория империи не обладала особым статусом подданства и не заключала столь широкомасштабных сепаратных сделок, условия которых соблюдались бы так долго. Однако некоторые регионы сохраняли иммунитет от основных обязанностей подданных. Например, не только Финляндия, но и Бессарабия, а также многие жители Сибири, Средней Азии и Кавказа на протяжении XIX века освобождались от рекрутской повинности и других основных обязанностей подданных[104].

Украинский случай постепенного отзыва свобод, иммунитета и сепаратных сделок повторялся гораздо чаще. Например, присоединенные в 1710 году прибалтийские губернии в 1783 году утратили право не выплачивать подушную подать, а в 1796-м – освобождение от рекрутской повинности. Присоединенная в 1812 году Бессарабская губерния (современная Молдавия) дает еще один пример. По Уставу 1818 года она обрела исключительную, получившую юридическое определение автономию, предполагавшую сохранение практически полного контроля местных властей над налогообложением и судами, а также очень широкие привилегии совета бояр. Хотя в 1820-х годах этот Устав был аннулирован, на территории Бессарабии так никогда и не было установлено крепостное право, а социальная структура отличалась от той, что была характерна для Российской империи в целом. В десятилетия, предшествовавшие освобождению крестьян, местные власти, столкнувшиеся со значительной нехваткой рабочих рук, даже позволили региону превратиться в безопасную гавань для беглых российских и украинских крепостных[105]. Однако эксперимент с местной автономией не продлился долго. Бессарабские власти быстро восприняли аристократическую парадигму, вычеркнув из нового «Учреждения для управления Бессарабской области» 1829 года многие свободы, оговаривавшиеся Уставом 1818 года. Даже в десятилетие сохранявшейся автономии центральное правительство контролировало иммиграционную и эмиграционную политику, игнорируя сопротивление бессарабских бояр агрессивной и успешной политике привлечения в регион поселенцев из Болгарии, Чехии, Германии и других стран. Привлечение этих поселенцев предполагало раздачу крупных земельных наделов, налоговый иммунитет, освобождение от воинской повинности и другие привилегии, облегчавшие груз повинностей по сравнению с тем, что несли российские подданные[106].

Один любопытный пример, показывающий, как сильно политика натурализации на присоединенных территориях может отличаться от общей политики натурализации, проводимой в стране, – это случай среднеазиатских евреев, ставших российскими подданными в результате серии завоеваний, пришедшихся на период с 1850-х по 1880-е годы. Жители среднеазиатских регионов, присоединенных к империи и непосредственно включенных в ее состав, получили подданство исключительно на основании принципа почвы. Так, в весьма резком противоречии с действовавшим на всей территории России общим жестким запретом на натурализацию евреев – иностранных подданных и обращение в иудаизм еврейское население на территории Туркестанской губернии во время аннексии «получило российское гражданство, и [те евреи, которые приняли ислам,] получили возможность вновь обратиться в иудаизм»[107].

По условиям беспрецедентного соглашения Бухарский и Хивинский эмираты (формально присоединенные Россией и получившие статус протекторатов в 1867 и 1873 годах соответственно) сохранили собственную систему подданства, а их подданные при пересечении границы между эмиратами и собственно Российской империей практически во всех отношениях воспринимались как иностранцы[108].

Одним важным исключением из общей истории аннексий и натурализации являлась стратегия оговаривания условий натурализации с влиятельными клановыми и местными вождями на российском «фронтире» в Средней Азии и на Кавказе. С конца XVIII и до середины XIX века наместники, генералы и местные генерал-губернаторы часто заключали сделки, приводившие к натурализации важных лидеров и явно или неявно предполагавшие, что их подданные будут натурализованы вслед за своими вождями. Подчас это было недвусмысленной царской стратегией содействия экспансии. В апреле 1884 года, во время российской экспансии в Средней Азии, произошел инцидент, показывающий, как группы местных жителей и российские власти могли перехватывать у центральных властей инициативу в деле принятия подобных решений о натурализации. Русский генерал Александр Михайлович Дондуков-Корсаков, проведя переговоры с группой туркмен из племени сарыков, проживавших за границами империи, привел членов этой депутации к присяге на российское подданство. Центральное правительство, в особенности Министерство иностранных дел, было разочаровано ходом переговоров, и Корсаков получил письмо, в котором принятие сарыков в российское подданство характеризовалось как нежелательное. Однако в конце концов власти хотя и неохотно, но признали такую преждевременную натурализацию сарыков. Событие это заметно осложнило дипломатические отношения с Великобританией, и Министерство иностранных дел настаивало, что Корсакову следует воздержаться от принятия в российское подданство других туркменских племен[109]. Этот случай показывает, что натурализация не всегда была всего лишь предметом политики, разработанной в имперском центре и проводимой на аннексированных территориях, – иногда она становилась предметом переговоров, в ходе которых местные власти могли менять политику в ответ на их интерпретации местных условий.

Аннексия и натурализация после 1860 года

Этот краткий обзор выявил широкое разнообразие практик аннексии и натурализации, существовавших до Великих реформ 1860-х годов. Однако есть два основных, постоянно появляющихся элемента, которые определяют российскую традицию натурализации после присоединения территорий: 1) присвоение подданства всему населению в момент оккупации – на основании принципа почвы; 2) модель «сепаратных сделок», в рамках которой даровались временные или вечные привилегии и освобождение от обязанностей, выполнение которых требовалось от всех подданных Российской империи. Великие реформы поставили второй элемент под вопрос, так как с ними было связано представление, что у всех подданных должны быть одинаковые права и обязанности перед законом. Важные проблемы обусловила также эволюция международных законов и обычаев ведения войны, произошедшая в XIX веке. Согласно Герхарду фон Глану, «до разработки современных правил проведения агрессивной оккупации общей практикой было принуждение населения захваченной вражеской территории к принесению присяги на верность главнокомандующему оккупационных войск». Международное право отказалось от этой практики, сделав проблематичным присвоение подданства всем без исключения лицам, проживающим на аннексированной территории[110].

В юридической мысли XIX века возникло понятие правового различия между оккупацией и аннексией. В то время как многие теоретики и еще более многочисленные практики продолжали верить в полную законность присвоения подданства в день формального присоединения территории, все большее признание получали доводы, согласно которым индивиды должны были иметь возможность выбирать свое подданство, и все более утверждалось понятие о референдуме как о способе определения границ. Обе эти концепции нашли отражение в процессуальных нормах. После их частого применения французами в эпоху революций, референдумы в Европе больше не проводились вплоть до возвращения к ним в 1860-х годах, с французской аннексией Савойи и Ниццы и объединением Италии[111]. Все чаще ожидалось, что народы получат право выбора подданства или возможность определить судьбу своего региона голосованием: свидетельство тому – яростный протест против отсутствия референдума в Эльзасе и Лотарингии после немецкой аннексии 1870 года[112]. Наконец 45-й статьей приложения к Гаагской конвенции 1899 года было недвусмысленно заявлено, что «воспрещается принуждать население занятой области к присяге на верность неприятельской Державе»[113].

Эти изменения международного законодательства в сочетании с изменениями в российских представлениях о гражданстве и натурализации, как и в российских процессуальных нормах в данной области, создали новый контекст, определявший поведение в отношении населения присоединенных территорий. Два очень разных случая показывают, как именно шел этот процесс.

Китайцы в России после Айгунского договора 1858 года

В то время когда в России началось проведение Великих реформ, произошло и присоединение к ней обширных территорий, принадлежавших Китайской империи, – вдоль Амура и до побережья Тихого океана (223 018 квадратных миль по Айгунскому договору 1858 года и 124 179 – по Пекинскому трактату 1860 года)[114]. Хотя российские торговцы мехами и военные губернаторы начиная с XVII и до XIX века включительно постепенно проникали на эту территорию, власти не спешили портить отношения с Китаем, рассматривавшим Дальний Восток как сферу своего влияния. Более того, в консервативную эпоху Николая I влиятельный министр иностранных дел Карл Нессельроде «утверждал, что Сибирь должна оставаться „глубоким мешком“, куда без опасений можно было бы сбрасывать бунтовщиков». Приобретение Амура, предупреждал он, будет означать, что мешок распорот и опасные люди могут выбраться из него, а подрывные идеи – попасть внутрь[115]. Однако гражданская война в Китае, угроза экспансии на его территорию Великобритании и других мировых держав, а также агрессивная международная политика, осуществляемая российскими военными «на земле» (у них было убедительное оправдание для нарушения приказов: они могли сказать, что не имели возможности ждать три месяца, пока будет получена петербургская почта), – такое сочетание оказалось слишком соблазнительным.

Хотя на карте эта граница изображена как естественная часть рубежей Российской империи, располагалась она буквально на другом конце мира и совершенно отличалась от других границ империи – и возникавшими на ней проблемами, и динамикой. До тех пор пока в начале XX века не завершилось строительство Транссибирской железной дороги, требовались месяцы тяжелого пути, чтобы попасть сюда из европейской части России, и некоторые даже предпочитали более быстрый и простой морской путь вокруг Индии (а до окончания строительства Суэцкого канала – вокруг мыса Горн в Африке). В 1870-х один российский чиновник даже предпочел добраться во Владивосток морем, поездом и вновь морем через Нью-Йорк и Сан-Франциско. Короче говоря, дальневосточная граница на деле принадлежала России не в большей степени, чем Австралия – Великобритании.

Присоединение в 1858 году этой огромной территории прибавило к населению Российской империи лишь очень небольшую группу в 6000 постоянно проживавших здесь человек и 2000–3000 переезжавших с места на место (последние являлись китайцами, в том числе маньчжурами, ханьцами и даурами)[116]. Но эта небольшая группа проживала рядом с испытывающим трудности, однако по-прежнему могущественным народом. Российские власти были слабы, их административная система находилась в зачаточном состоянии, а рычаги контроля были немногочисленны. Это – основная причина того, что Китай при аннексии оказался способным добиться ряда беспрецедентных ограничений, подобных которым в истории российской экспансии не было. По сути дела, Айгунский договор признавал присоединение этой территории Россией, но оставлял китайское население подданными китайского императора. Большинство авторов полагают, что российское население Приамурья накануне присоединения было в два или три раза больше китайского[117]. Статья 1 договора гарантирует, что проживающие в регионе китайцы навечно сохранят китайское подданство и будут подчиняться китайским властям, выплачивая налоги и подати исключительно китайскому правительству: «Находящихся по левому берегу р[еки] Амура от р[еки] Зеи на юг, до деревни Хормолдзинь, маньчжурских жителей оставить вечно на прежних местах их жительства, под ведением маньчжурского правительства, с тем, чтобы русские жители обид и притеснений им не делали»[118]. Заключенный в Пекине дополнительный договор (2 ноября 1860 года) дает более широкую гарантию права всего китайского населения переданных России территорий продолжать жить без помех, не выплачивать российские налоги и не нести иные повинности[119]. Более того, собственность всех китайских подданных в России защищалась подписанным в Тяньцзине трактатом 1858 года[120]. В десятилетия, последовавшие за подписанием договора, китайское правительство тщательно охраняло эти привилегии, требовало значительных налоговых выплат продуктами питания и сырьем и даже принуждало китайских подданных отбывать трудовую повинность – например, на строительстве дорог с китайской стороны границы[121]. Дарование такого экстратерриториального статуса китайцам, проживающим в бассейне реки Зеи, было любопытным решением, не имеющим аналогов в истории российских аннексий. Согласно Саре Пейн и Татьяне Сорокиной, Китай настаивал на таких условиях, поскольку считал договор временным, подлежащим позднейшему пересмотру и рассматривал продолжение даннических отношений с китайским населением как способ сохранить статус-кво до тех пор, пока регион не будет отвоеван[122].

Каковы бы ни были исходные мотивы, у этих мер были существенные теоретические и практические результаты. В то время как за другими российскими аннексиями автоматически следовала натурализация всего населения присоединенной территории по принципу почвы, Айгунский договор гарантировал, что китайское население Приамурья не примет российского подданства не только в момент аннексии: в соответствии с принципом крови российское подданство не будет принято и последующими поколениями. Натурализация этих китайцев не была прямо запрещена ни российскими законами, ни самим Айгунским договором, но создается впечатление, что она происходила разве что в исключительно редких и необычных случаях[123]. Одно из немногих откровенных изложений политики натурализации китайцев имело место на конференции дальневосточных губернаторов 1886 года, где был сформулирован набор невероятно строгих предварительных условий. На конференции было решено рассматривать возможность натурализации, лишь если китайские подданные 1) проживают в регионе не менее пяти лет, 2) обращены в христианство, 3) вступили в брак с русской женщиной и 4) отрезали традиционную китайскую косу[124].

Теоретически Айгунский договор создал группу постоянно проживающих на территории России иностранцев, обладающих экстратерриториальными правами и иммунитетом от российских правовых норм. На практике это означало, что китайские подданные продолжали платить налоги и нести другие повинности в пользу губернаторов приграничных провинций Китая и в случае практически любого уголовного разбирательства экстрадировались на его территорию. Российские чиновники не были довольны таким ограничением своей власти. Уже в 1883 году они сумели изменить прописанное в договоре требование экстрадиции: отныне айгунские китайцы при совершении большинства преступлений подпадали под юрисдикцию российских судов[125]. В 1890-х годах российские власти продолжили сводить на нет экстратерриториальный статус айгунских китайцев[126].

Когда генерал-губернатор Духовской провел наконец в 1893 году перепись, оказалось, что из 20 273 постоянно проживающих на этой территории китайцев 16 102 являются «маньчжурами из бассейна Зеи», находящимися в подчинении у китайских властей. На основании таких чисел он сделал вывод, что вновь прибывшие иммигранты ложно объявляют, будто проживают в России с 1858 года или относятся к потомкам тех, кто жил здесь с этого времени. Он продолжал попросту игнорировать особый статус таких лиц и использовал в отношении них административные меры, применявшиеся ко всем другим иностранцам. Это стало причиной множества – часто успешных – дипломатических протестов Китая. Ситуация оставалась напряженной и неопределенной вплоть до чрезвычайных событий – Боксерского восстания[127].

В июне 1900 года китайцы начали нападать на российских солдат и железнодорожников вдоль Дальневосточной железной дороги в Маньчжурии. В том же месяце айгунский губернатор призвал китайских мужчин от восемнадцати до сорока лет, проживавших на территории России, на военную службу. Многие немедленно отправились, с имуществом и семьями. Кризис достиг кульминации в небольшом городке Благовещенске. Хотя он располагался далеко к западу от Айгуня, там проживало множество китайских торговцев и рабочих; кроме того, Благовещенск служил базой многим китайским золотоискателям. В течение нескольких недель войска восставших собирались вдоль Амура и вокруг города. Встревоженные российские чиновники докладывали об усилении пропаганды среди китайского населения на российских территориях и, несмотря на публичные заявления, что правительство защитит права китайцев – иностранных подданных, втайне начали размышлять об их интернировании, высылке и других мерах. По мере того как напряжение нарастало, некоторые китайцы стали добровольно уезжать в Китай. 1 июля 1900 года китайские бунтовщики дали несколько залпов по городу, и через два дня военный губернатор Амурской области Константин Николаевич Грибский отдал приказ о массовой депортации всего китайского населения. Более 3000 китайцев были стремительно согнаны войсками и полицией, после чего оказались вынуждены покинуть город и в период между 4 и 8 июля были загнаны в Амур. Согласно донесениям, лишь нескольким сотням удалось добраться на другой берег живыми[128].

В ходе этих событий, в период с 5 по 10 июля 1900 года, практически все китайское население бассейна Зеи покинуло Российскую империю. Особая комиссия, изучавшая места бывшего проживания китайцев в сентябре 1900 года, заключила, что семьдесят шесть их поселений было сожжено дотла и лишь десять – сохранилось. Это означало, что опустело 114 500 десятин (124 800 гектаров) земли. Освободившиеся земли были спешно переданы казакам, а казна – перераспределена. Таким было в высшей степени быстрое и решительное завершение эксперимента с введением экстратерриториальности для китайского населения на российском Дальнем Востоке[129].

Присоединение китайской территории в 1858–1860 годах на действительно далеком и малонаселенном Дальнем Востоке стало исключительным событием. То была единственная крупная аннексия, во время которой населению присоединенных территорий не был тут же присвоен статус российских подданных – вместо этого начался беспрецедентный эксперимент с введением экстратерриториальности. Эксперимент окончился сокрушительной неудачей. Российские власти не могли принять китайские притязания на налоги, службу и верность проживавшего на аннексированных территориях китайского населения. Во время кризиса, случившегося через сорок лет после аннексии, власти выдворили китайское население из страны. Такое решение было принято в рамках широкой административной и общественной кампании за ограничение азиатской иммиграции на Дальнем Востоке (эта кампания описана в третьей главе настоящей книги). В конце концов данный инцидент стал исключением, подтверждающим правила, в соответствии с которыми Россия присоединяла новые территории и присваивала их жителям российское подданство.

Карсская область и округа Батум и Ардаган

Второй случай касается трех провинций, аннексированных в 1878 году (Карсская область, округа Батум и Ардаган), в конце войны с Османской империей. Это также был пример разрыва с российской традицией присвоения подданства после аннексии, но разрыва, оформленного совершенно иначе: была введена формальная процедура, позволявшая отдельным лицам, проживающим на аннексированных территориях, выбирать подданство самостоятельно. Население этих трех регионов отличалось пестротой, и тем не менее здесь выделялись две крупные группы. Во-первых, преимущественно исповедовавшие ислам аджарцы и лазы (оба народа лингвистически близки к основным грузинским языковым группам) – они проживали во всех трех провинциях, но больше всего их было в Батуме[130]. Во-вторых, армяне, которых больше всего было в Карсской области и округе Ардаган и которые составляли значительную часть городского населения этой территории.

Принято считать, что во время войны произошел приток армян на Кавказ с территории Османской империи, а также переселение нескольких тысяч исламских курдов с российской территории в Анатолию, вслед за отступающими войсками. Однако сообщения о передвижениях лазов и аджарцев противоречат друг другу. В авторитетных грузинских и аджарских источниках подчеркивается враждебность населения османскому владычеству и упоминается Аджарское восстание 1875 года как ответ на попытку османских властей принудить аджарцев к службе в армии на Балканах. Мераб Вачнадзе и Аслан Абашидзе утверждают, что отступающая османская армия высылала аджарских крестьян в Османскую империю, тогда как несколько исследователей сообщают о теплом приеме, оказанном грузинской интеллигенцией аджарцам, переселявшимся в Грузию и Российскую империю[131]. Джастин Маккарти и другие ученые, напротив, заявляют, что российский гнет вынудил аджарцев и лазов к переселению в течение трех лет. Британские дипломатические источники сообщают о крайнем недовольстве, демонстрируемом аджарцами и лазами в отношении российского правления – в немалой степени из-за широко распространившихся слухов о возможном насильственном обращении мусульман в христианство и из-за депортации главного муллы Аджарии в Сибирь[132]. Правда находится, скорее всего, где-то посередине между картинами счастливого воссоединения грузин под скипетром дома Романовых, с одной стороны, и тем завоеванием лазов и аджарцев, исповедовавших ислам, которое встретило их отчаянное сопротивление и привело к добровольной массовой эмиграции обоих народов, – с другой.

В любом случае предстояло решить вопрос подданства населения присоединенных территорий трех провинций. Согласно донесениям, когда российская армия и чиновники в августе 1878 года вступили в только что завоеванные области, генерал Дмитрий Иванович Святополк-Мирский собрал беков и старейшин бывшего Лазского санджака в Чурук-Су и просто объявил, «что их страна перешла под власть России и что они, переставая быть подданными Султана, должны быть верными только новому своему отечеству; что во всех нуждах они должны обращаться к своим вновь поставленным русским властям». Он закончил советом «по возвращении домой немедленно приняться за мирную работу»[133]. Однако обычного для аннексий принесения присяги на подданство за этим не последовало. Седьмая статья Константинопольского мирного договора 1879 года окончательно проясняет ситуацию. Она устанавливает шестимесячный срок, в который жители присоединенных территорий могли свободно выбирать страну и подданство; но, выбрав Османскую империю, они должны были продать имущество, отказаться от российского подданства и покинуть отошедшие к России земли. Любой, кто оставался на этих землях в день истечения указанного шестимесячного срока, автоматически считался натурализованным российским подданным (вне зависимости от того, приносил он присягу или нет)[134].

Почему в мирный договор был внесен этот уникальный пункт? Хотя он, несомненно, способствовал отъезду мусульман из региона, его мотивом вовсе не обязательно было дальнейшее разделение мусульман и христиан. Скорее, прослеживается любопытная связь с абстрактными теоретическими спорами, которые в 1860-х годах активно вели российские эксперты в области международного права. Согласно Владимиру Грабарю, влиятельная группа ученых утверждала, что «население – не просто бесправное приложение к территории. Теоретически желательно, чтобы оно выражало свое мнение, согласие или несогласие со сменой власти путем всеобщего голосования или референдума»[135]. Такие перемены в мышлении происходили по всей Европе, где «влияние возраставшей веры в самоопределение и референдум как в условие передачи территории» оказалось важным во время развернувшегося в 1860-х годах спора между Пруссией и Австрией за контроль над провинцией Шлезвиг-Гольштейн[136]. Точно так же практика дарования населению, проживающему на присоединенных территориях, возможности вернуть прежнее гражданство и в установленный срок покинуть земли, перешедшие под власть другого государства, была применена к жителям Эльзас-Лотарингии (2-я статья подписанного в 1871 году Франкфуртского договора; подобные статьи становились естественной частью договоров, регламентировавших аннексию)[137]. Короче говоря, ко времени присоединения Карсской области и округов Батум и Ардаган природа суверенитета в международном праве и практике начала меняться.

Седьмая статья вошла в историю российских процессуальных норм, создав прецедент: появился действующий легальный способ ранее небывалого выражения индивидуальной воли и права выбора в определении подданства населения присоединенных территорий, и один и тот же выбор был предложен как мусульманам, так и христианам, как аджарцам, так и курдам. Равным образом в 1878 году российское Министерство иностранных дел свободно предложило турецким военнопленным натурализоваться – вне зависимости от того, были ли они мусульманами или христианами[138].

Еще один важный для властей момент заключался в том, чтобы избежать ситуации распространения двойного гражданства. Сама 7-я статья привела к длительным дипломатическим переговорам как раз по этому вопросу с Османской империей. В последовавшие десятилетия стало ясно, что многие армяне и греки, будучи османскими подданными, совершили краткие поездки в аннексированные провинции в конце шестимесячного срока, установленного для оптации, получили во время всеобщей натурализации на основании принципа почвы документы, подтверждающие статус российских подданных, и вернулись в Анатолию уже как иностранцы[139]. В последующие десятилетия они пользовались экстратерриториальными правами, дарованными российским подданным капитулировавшим режимом, злоупотребляли ими и часто обращались в российские консульства за дипломатической защитой. Россия последовательно оказывала такую дипломатическую поддержку, но, что интересно, возражения российских либеральных экспертов в области международного права против такого нарушения основных принципов международного закона о гражданстве возымели действие, что привело к расследованиям и денатурализации этих лиц.

Самой серьезной проверке искренность намерений тех жителей трех провинций, которые приняли российское гражданство, подверглась через тридцать шесть лет после присоединения – когда в октябре 1914 года Турция объявила войну России. В течение нескольких недель в конце указанного года турецкие войска частично оккупировали эти три провинции, вновь уступив их России в январе 1915-го[140].

После краткой турецкой оккупации исповедовавшие христианство местные жители и пресса обвинили мусульман в измене. Наместник Илларион Иванович Воронцов-Дашков в январе 1915 года отозвался на это депортацией примерно 6000 российских подданных – мусульман на необитаемый остров Наргин в Каспийском море близ Баку: их обвинили в том, что во время оккупации они сотрудничали с турецкими войсками[141]. В том же месяце Н. Л. Петерсон, советник Воронцова-Дашкова по гражданским вопросам, направил в Совет министров предложение о депортации всего мусульманского населения Карсской области и округа Батум во внутренние районы России и о постоянном лишении этих людей российского гражданства, с тем чтобы в конце войны навсегда изгнать их с территории империи (если не удастся сделать это заранее)[142]. Предложение было решительно поддержано Советом министров, но в конце концов оказалось отклонено. Грузинские депутаты российской Государственной думы быстро мобилизовали оппозицию. Протестующие заявляли, что множество мусульман уже было депортировано и в большинстве своем те, против кого было направлено предложение Петерсона, являлись не турками или курдами, а скорее аджарцами и потому – «грузинами, несмотря на их мусульманскую веру, а значит, верными русским»[143]. В результате этих протестов великий князь Сергей Георгиевич возглавил расследование, приведшее к выводу, что «общих враждебных отношений к войскам или администрации со стороны мусульман-аджарцев безусловно не было»[144]. Министр иностранных дел и министр юстиции также настаивали, что международное право не допускает ни подобной односторонней массовой денатурализации, ни депортации граждан из их собственной страны. Такая позиция определялась одновременно и строгими установлениями международного права, и практическими соображениями, поскольку подобные действия могли подтолкнуть Османскую империю к ответу в конце войны массовой высылкой армян и представителей других народов[145].

Любопытно, однако, что этот случай на Кавказе имел гораздо более благополучный исход, чем ситуация на Дальнем Востоке. На Кавказе процедура оптации эффективно отфильтровала население. Натурализация 1879 года была признана и российским, и международным правом. Это резко контрастирует с произошедшим на Дальнем Востоке. В обоих случаях формальный статус гражданина значил очень много. Турецких подданных трех провинций арестовали и интернировали, тогда как большинство натурализованных мусульман региона, перешедших в российское подданство, было оставлено в покое. Несложно понять, что, если бы всеобщая натурализация не являлась частью этого решения, последовали бы массовое интернирование или массовая насильственная высылка.

Представленные в этой главе примеры показывают значение принципа «Привлекай и удерживай» и стратегии заключения «сепаратных сделок» для формирования политики натурализации, проводившейся на вновь присоединяемых территориях. Хотя обычно на всех этих территориях действовал принцип почвы, существовали и исключения. С присоединения в XVII веке Украины до аннексии в XVIII веке Прибалтики и приобретения в XIX веке земель Финляндии и Средней Азии власти, как правило, применяли автоматическую и всеобщую натурализацию ко всем лицам, находящимся или проживающим на территории в момент присоединения. Эта инклюзивная практика хорошо сочетается с принципом «Привлекай и удерживай», позволяющим максимально увеличить численность царских подданных. Чтобы было легче придерживаться такого подхода, власти были готовы к применению варианта модели сепаратных сделок, позволяя вновь натурализованным гражданам сохранить прежние привилегии, освобождая их от ключевых повинностей, несомых российскими подданными (например, от военной службы или уплаты налогов), и в некоторых случаях даже допуская сохранение прежнего подданства. Вариантов набора прав и обязанностей, связанных со статусом подданного, было почти столько же, сколько и присоединенных территорий. Каждый регион и каждая социальная или религиозная группа жителей каждого региона заключали свою собственную сепаратную сделку, закрепляющую эти права и обязанности. То была определяющая черта подданства при царском режиме и один из самых эффективных инструментов в арсенале строителей Российской империи.

Но в конечном счете парадигма заключения сепаратных сделок в каждом случае оказывалась под давлением, возникавшим из-за стремления унифицировать управление на территории империи. Автономность украинского гетманства шаг за шагом расшатывалась и наконец была отменена – почти через столетие после воссоединения. То же самое, в большей или меньшей степени, происходило и на остальных присоединенных территориях. Аномальная, исключительная ситуация, которая сложилась для китайского населения аннексированных территорий бассейна реки Зеи, оказалась неустойчивой. Важно подчеркнуть, что целью была не просто административная унификация, но и введение принципов современного гражданства. В основании Великих реформ лежала идея о стремлении к равенству прав и обязанностей всех граждан. Эта идея обеспечивала поддержку со стороны либерально и умеренно настроенных лиц – как чиновников, так и широкой российской публики – поддержку ими отмены старых сепаратных сделок в присоединенных областях. Равным образом последняя значительная аннексия 1878 года показала, что власти начали уделять беспрецедентное внимание выбору, совершаемому отдельными лицами. Кажется, что к 1878 году статус гражданина стал слишком важным, чтобы просто присваивать его всему населению.