Глава IV Эмиграция и денатурализация

Мало найдется стран, где традиция противодействия эмиграции и денатурализации имела бы столь глубокие корни, как в России. Нехватка людей оставалась фундаментальной проблемой на протяжении большей части российской истории. Основные административные институты в стране формировались ради выполнения важнейшей задачи: удерживать крепостных, солдат, служилых людей и купцов в рабстве или на царской службе. Крепостное право развилось как способ удержания на месте рабочей силы, которую служилая знать могла бы эксплуатировать. До освобождения крестьян для большинства крепостного населения эмиграция была чем-то невообразимым. Цари строго контролировали служилое дворянство. Сложная система коллективной ответственности, заложничества, денежных штрафов и наград была разработана, чтобы помешать дворянам бежать в другие страны. Отъезд из империи без разрешения царя строго запрещался, и исключения были редки. Иностранцы на иностранных судах, заходивших в российские порты, проводили б?льшую часть торговых операций. Даже тем иностранцам, которые приехали в Россию ради поступления на царскую службу, подчас не дозволялось уехать.

Разумеется, официальная политика не могла полностью положить конец эмиграции. Во-первых, крестьяне постоянно бежали в степь, к казакам, а дворяне в XVII веке нередко переходили на службу к правителям соседних стран. И беглые крестьяне, и эти служилые дворяне официально считались не эмигрантами, а преступниками, виновными в серьезном правонарушении – побеге. Отправной точкой для них являлась не граница, а разрыв уз, связывавших их с помещиком или царем. Между Россией и близлежащими странами были заключены договоры о выдаче беглецов, спасавшихся от воинской повинности или крепостной зависимости. И хотя соседи иногда радушно принимали лиц, бежавших из Российской империи, цари, безусловно, не расценивали это перемещение как эмиграцию и продолжали считать таких лиц российскими подданными. Наказание для дворян, без разрешения отбывших за границу, могло включать конфискацию земельных владений и собственности. Для представителей низших слоев общества кары варьировались: от телесного наказания и возвращения к хозяину – до ссылки в Сибирь. Даже после освобождения крестьян отсутствие в стране более пяти лет без специального разрешения рассматривалось как преступление, эквивалентное побегу и влекущее за собой уголовное наказание или – для представителей среднего и высшего класса – утрату социального статуса[318].

Вторым важным способом покинуть страну был массовый, групповой побег. Многие из таких массовых миграций случались после присоединения Россией новых территорий, хотя некоторые происходили спустя десятилетия после этого или даже позже. Самыми важными и широкомасштабными случаями были массовые эмиграции татар, ногайцев, адыгов (черкесов) и некоторых других этнических групп Кавказа в Османскую империю, как вскоре после аннексии в XVIII веке, так и в 1860–1861 годах. Массовые переселения после аннексий могут быть похожи на решение об эмиграции, но также их можно рассматривать как часть процесса добровольного и вынужденного разделения подданных, происходящего вследствие территориальных изменений. Короче говоря, «эмиграция», «оптация после аннексии», «обмен жителями», «насильственная высылка» и «депортация» не являются взаимоисключающими понятиями или практиками. Каждое последовавшее за присоединением новых территорий массовое переселение включало несколько из названных элементов.

Эмигрировать официально и законно было чрезвычайно сложно: в большинстве случаев требовалось одобрение царя и всегда – очень высокопоставленных сановников. Для того чтобы по закону покинуть страну – на краткий срок или навсегда, – нужен был «иностранный паспорт» (загранпаспорт), документ, впервые упомянутый в Уложении 1649 года[319]. Те, кто рискнул пробраться через чащобу предписаний в надежде получить загранпаспорт и право путешествовать за границу, должны были заплатить пошлины, добыть разрешения от чиновников нескольких уровней и опубликовать в печати три извещения о запланированном отъезде (чтобы поставить в известность кредиторов и дать им шанс воспрепятствовать отъезду). Паспорт обычно извещал иностранные правительства о том, что его владелец пользуется дипломатической поддержкой и защитой со стороны правительства родной страны. Напротив, в России загранпаспорт был документом, служившим для осуществления полицейского контроля и необходимым лицу, намеревавшемуся покинуть страну. Загранпаспорт не представлял собой постоянного документа, но – как и виза – действовал только на время одного путешествия и по возвращении своего обладателя в страну навсегда изымался чиновниками на границе. У него был определенный срок действия (в 1890 году – три месяца), а затем нужно было получать новый паспорт[320]. Российский внутренний паспорт имел еще меньше общего с тем, что принято понимать под паспортом. То был документ, выдававшийся крестьянам и представителям низших слоев общества и определявший границы области их проживания, которые им запрещалось пересекать[321]. Ни один из этих документов не служил для упрощения путешествий или удостоверения личности – назначением обоих паспортов скорее было ограничить перемещения[322].

Составлявшие длинный список, такие категории населения, как поляки, купцы, обитатели западных провинций или Кавказа, б?льшая часть национальных и религиозных меньшинств, паломники и т. п., должны были платить дополнительные пошлины, предъявлять дополнительные печати и листы согласования[323]. Все эти меры до 1860-х годов делали законную «эмиграцию» (в современном смысле этого слова) практически не существовавшей в качестве повседневного явления (см. таблицы 3 и 4 в приложении I).

С освобождением крестьян в 1861 году ситуация не переменилась в одночасье. Манифест сохранил жесткую систему коллективной ответственности и внутренних паспортов, призванную привязать крестьян к их деревням и заставить погашать долги государству в форме выкупных платежей на протяжении сорока девяти лет. С момента освобождения и до первых лет XX века включительно любой человек, покидавший свой уезд или отъезжавший более чем на пятьдесят верст от места проживания, нуждался во внутреннем паспорте[324]. И все же во внутренней жизни страны после освобождения началась серия перемен, приведших к внезапному возникновению эмиграции как постоянно присутствовавшего важного явления.

Широкомасштабная эмиграция имела под собой различные основания. Определить и классифицировать причины, объясняющие, почему разные группы населения эмигрировали из Российской империи, – особая задача, систематическим решением которой до сих пор никто не занимался. В каждом случае можно найти важный толчок, ставший стимулом для эмиграции. В случае более чем 200 000 ногайцев и татар, переселившихся в 1860 и 1861 годах из Крыма в Османскую империю, к исходу привели распространившиеся после Крымской войны слухи о грядущих репрессиях со стороны государства, а также движение мусульманского духовенства в пользу переселения в Османскую империю. В случае немецких колонистов, меннонитов и духоборов главным стимулом послужило введение в 1874 году всеобщей воинской повинности. В случае евреев важную роль сыграли погромы 1881 и 1902–1907 годов. Нехватка земли, экономические затруднения и отсутствие доступа к образованию вынуждали мигрировать представителей всех групп населения. Еще одним существенным фактором стал быстрый рост населения в последовавшие за освобождением крестьян десятилетия: он вел к сокращению земельных наделов и к перенаселенности. Идею, что Россия была перенаселена, часто сбрасывают со счетов из-за размеров страны. Но территории с достаточно плодородными почвами составляют лишь небольшую ее часть, и к 1900 году эти области были почти по всем меркам перенаселены. В результате все больше сокращавшиеся размеры земельных наделов и заработной платы стали наиболее значимым источником социально-экономического напряжения в революционную эпоху. Организационные и правовые ограничения, налагаемые на крестьянскую общину (в случае славян), и ограничения на проживание евреев в малых и больших городах черты оседлости лишь усугубляли проблему[325].

Однако ученые начали пересматривать представления об эмиграции как о явлении, вызываемом прежде всего внутренними стимулами. Вполне возможно, что внешние стимулы были еще важнее. Эмиграция в большей мере была связана с экономическими возможностями в США, Канаде и других странах, чем с волнами погромов и организацией призыва в армию. Как обнаружили исследователи феномена эмиграции по всему миру, на местном уровне ключевым для объяснения закономерностей эмиграции было создание зарубежных сообществ земляков. Например, ученые обнаружили, что гораздо легче судить о числе эмигрировавших, опираясь на историю предшествовавших волн эмиграции, чем на историю погромов. Так, количество эмигрировавших из юго-западных областей, где погромы случались чаще и были более жестокими, уступает числу эмигрировавших со сравнительно более спокойного северо-запада страны, где близость железных дорог, портов и посредников привела к гораздо более раннему формированию практики эмиграции[326]. Немаловажным был и тот простой факт, что дешевые путешествия по железной дороге и пароходом впервые сделали переезд в незаселенные американские прерии доступным и осуществимым.

Этнические диспропорции в структуре эмиграции

В период с начала эпохи Великих реформ и до революции одним из наиболее бросавшихся в глаза аспектов эмиграции было сравнительно малое число этнических русских, участвовавших в ней. Так, в 1861–1914 годах русскими являлись лишь 1–4 % (в зависимости от того, что мы вкладываем в понятие «русский») от всех эмигрантов. Наибольшее число эмигрировавших этнических русских приняли Соединенные Штаты Америки: в 1910 году их было приблизительно 40 000 из 1 732 000 проживавших в США уроженцев Российской империи (см. таблицы 8 и 9 в приложении I)[327]. Эмиграция практически без исключений оставалась уделом инородческих меньшинств, покидавших империю. Среди немногочисленных русских эмигрантов многие являлись старообрядцами или членами сект молокан и духоборов – данный факт лишь подчеркивает, что эмиграция была по сути своей чуждым для русских феноменом.

Если подсчитывать количество эмигрантов на душу населения, эта несбалансированность попросту поражает. Вероятность эмиграции евреев была в 184, немцев – в 55, поляков – в 57 раз выше, чем вероятность эмиграции русских. Немецкие, литовские, финские и польские эмигранты были по большей части крестьянами и, как правило, эмигрировали туда, где можно было бесплатно получить землю. Встает вопрос: почему русские, украинцы и белорусы из Российской империи эмигрировали в несопоставимо малых количествах? Для них земельный вопрос стоял, возможно, даже острее, чем для тех, кто решался на эмиграцию.

В значительной степени ответом служит практика наследования земли и владения ею. Русские, украинцы и белорусы почти повсеместно практиковали совместное ведение хозяйства, предполагающее разделение собственности между наследниками. В системах, опиравшихся на право первородства, безземельные младшие сыновья создавали постоянный поток мигрантов, отправлявшихся в города, и эмигрантов, переселявшихся на другие континенты в поисках земли[328]. В Российской империи, где наследство делилось между сыновьями, младшие братья могли не покидать деревню. Многие решали остаться, даже несмотря на то что земельные наделы стремительно уменьшались в размерах. Многие обеспечивали себя, прибавляя к продуктам, полученным в результате обработки меньшего надела, доходы от сезонной работы в городе или сдельного труда на дому. А вот за границу люди не эмигрировали. Интересно, что, когда – в результате территориальной экспансии в Среднюю Азию и строительства Транссибирской железной дороги – в пределах империи появились новые земли, открытые для заселения, русские и украинские крестьяне стали охотно брать государственные субсидии для переселения туда. Более четырех миллионов российских подданных в 1880–1914 годах перебрались в Сибирь. Однако эти волны переселенцев зачастую составляли не отдельные лица или семьи, а целые общины, сообща переезжавшие в Сибирь. Такая практика поощрялась властями, особенно в консервативное правление Александра III, который даже запретил индивидуальную эмиграцию в Сибирь, хотя и ненадолго[329]. Впрочем, вне зависимости от официальной политики крестьяне, практиковавшие общинное земледелие и раздел наследства, попросту не эмигрировали поодиночке.

Невозможно представить себе большего отличия от тех обществ, где наследство достается старшему сыну. Яснее всего это иллюстрируется примером российских немцев. Хотя многие немецкие сообщества в Поволжье полностью перенимали общинную систему и практику раздела наследства, большинство продолжали придерживаться иных обычаев. Это особенно касается крупных групп немецкого населения на юге Украины, где возникли эффективные формы земледелия и целая сеть кредитных союзов и обществ взаимной финансовой помощи, не имевшая себе равных в империи. Это помогало семьям и деревням приобретать землю у русских и украинских соседей. В результате общая площадь принадлежащих немцам земель в Причерноморье и Бессарабии стремительно росла. И тем не менее скорость приобретения земель не могла соответствовать высокой рождаемости в немецких семьях, и размеры земельных наделов сокращались. Когда этот процесс шел полным ходом, в Одессе появились агенты железнодорожных компаний и пароходных линий. Они быстро поняли, что завербовать немцев в России намного легче, чем русских или украинцев, что привело к появлению большого количества немецких эмигрантов из этого региона. Не унаследовавшие земли? вторые, третьи и четвертые сыновья из немецких общин нередко решались на эмиграцию. Операция оказалась столь успешной, что примерно в течение десятилетия в 1880-х и 1890-х годах Южная Дакота была населена преимущественно русскими немцами[330].

Различия в системах владения землей существенно сказались на неравномерности в уровнях эмиграции, но имелись и другие важные факторы. Одним из них была угроза (воображаемая или реальная) того, что в результате военных реформ 1874 года отдельные группы населения потеряют освобождение от воинской повинности и выполнения других обязанностей[331]. Это особенно беспокоило немцев и других «колонистов». Специфический юридический статус «колонист» был упразднен в 1871 году, и новые поселяне-собственники стали гражданами империи, утратив почти все особые привилегии, которые прежде всего и побудили их и их предков к переселению в Россию. Важнее всего была отмена в 1874 году освобождения от воинской повинности, дарованного в свое время не только меннонитам, но и практически всем «колонистам» в грамотах и постановлениях, описывавших особые условия «сепаратных сделок», которые заключались ими при принятии подданства. По мере того как в 1870-х годах по империи распространялись слухи о грядущей отмене этой привилегии, люди все чаще начинали говорить и о массовой эмиграции. Если по сообщению одного человека, ставшего свидетелем раннего рекрутского призыва в болгарской колонии, и можно о чем-то судить, то, по-видимому, среди крестьян никто не проявлял особого энтузиазма в отношении понятия гражданства как равенства прав и обязанностей. Старейшина деревни сообщал, что в колонию приехал чиновник, прочитал документ и потребовал выдать рекрутов. Тогда колонисты заговорили о возвращении в Болгарию. Свидетель, оставивший описание происходившего, сказал старейшине, что это делают чиновники, а царь ничего не знает[332]. В том, что касается эмиграции, исход событий в данном случае был не столь драматичным, как в случае пацифистов-меннонитов, которые в 1873 году, еще до реформ 1874 года, отправили делегацию из двенадцати человек в Соединенные Штаты и Канаду, чтобы договориться о массовой эмиграции. Когда Канада, в отличие от Соединенных Штатов, гарантировала им освобождение от призыва в случае войны (в США не было практики призыва в армию в мирное время), лидеры меннонитов избрали Канаду основным направлением для эмиграции[333].

Реформа 1874 года привела к быстрому росту числа сообщений о молодых мужчинах, нелегально эмигрировавших с целью избежать призыва. Например, за два года после введения в 1874 году всеобщей воинской повинности один-единственный уезд Ломжинской губернии, граничивший с Пруссией, не досчитался 282 молодых людей, подлежавших призыву в армию и нелегально эмигрировавших (никого из них не поймали и не возвратили из Пруссии)[334]. Впоследствии Австрия и Пруссия при поддержке России ввели ряд полицейских инициатив и документов, оказавшихся полезными в деле поимки уклонистов и депортации их назад в Россию[335]. Россия руководствовалась тем принципом, что эмиграция и денатурализация не должны быть для молодых людей способом избежать воинской и иных повинностей. Соседи России были с этим согласны и полностью поддерживали ее в проведении такой политики.

Однако, по-видимому, многим людям удавалось ускользнуть через границу и продолжить путешествие, став частью набирающего мощь потока нелегальных эмигрантов, лишенных документов. Сходным образом многие группы мусульман на Кавказе столкнулись с новыми формами давления, появившимися вследствие военных реформ. Например, адыги обнаружили, что у них больше нет традиционной возможности откупиться от призыва, когда в 1872 году правительство подняло пошлину до 800 рублей, – лишь очень состоятельный человек мог надеяться выплатить такую сумму[336]. Сделав воинскую повинность всеобщей и одинаковой для всех подданных, реформа 1874 года стала ключевым моментом в истории создания современного российского представления о гражданстве. Однако столетия успешного строительства империи и проведения иммиграционной политики стали возможны лишь благодаря прямо противоположному подходу – идее сепаратных сделок, – и многие группы населения ничего не ценили выше освобождения от призыва в армию. Короче говоря, понятие гражданства поставило под вопрос саму суть политики строительства империи.

Официальная эмиграционная политика

Официальная реакция на рост количества эмигрантов была по большей части негативной. Общая политическая традиция «Привлекай и удерживай», по-видимому, сохраняла влияние – даже когда рост населения привел к малоземелью и безработице, а эмиграция могла ослабить социальную и экономическую напряженность. Устойчивое отрицательное отношение к эмиграции значительно отличает Россию от других стран. Хотя в XVIII веке идея меркантилистов, что население является источником богатства, приводила многие страны к запрету эмиграции или делала ее очень непростой и дорогостоящей, в XIX столетии многие государства изменили свой подход. Согласно Андреасу Фармайру, «право эмигрировать занимает одно из первых мест в списке фундаментальных свобод» и «повсеместно признается одним из основных прав уже в XIX веке» в немецких государствах и на большей части территории Европы[337]. То была влиятельная идея, постепенно вошедшая в конституции и законодательные акты по всему миру. Этот принцип вошел в сводные законы об эмиграции сначала в Англии – в 1803, затем в Голландии – в 1837, Бельгии – в 1843, Италии – в 1888, Германии – в 1897 и Венгрии – в 1909 году[338]. Хотя австрийская часть монархии Габсбургов и не смогла провести билль о всеобщей реформе эмиграционного права, в конституции 1867 года эмиграция была объявлена одним из основных прав (ограниченным лишь требованием, чтобы сначала молодые люди отслужили в армии)[339]. Это позволило агентам и компаниям, оказывавшим эмигрантам посреднические услуги, в 1897 году совершенно легально работать и основать организации, соблюдавшие и защищавшие интересы эмигрантов за пределами страны[340]. Такая политика могла иметь значительный эффект. Например, из габсбургской Галиции эмигрировало во много раз больше украинцев, чем из Российской империи. В 1893 году даже Китай отказался от вековой традиции запрета эмиграции, отменив законы, наказывавшие за добровольную эмиграцию или возвращение[341].

Вероятно, легализация эмиграции произошла скорее по прагматическим соображениям, чем благодаря все более повсеместному признанию нового права человека. Если в XVIII веке ключом к богатству и могуществу был рост населения, то к середине XIX века перенаселенность в сельской местности привела к нарастанию социальной напряженности и мешала сельской экономике увеличивать доход на душу населения. Становление в Европе XIX столетия государства всеобщего благосостояния сделало для некоторых стран приоритетной легализацию как эмиграции, так и денатурализации, позволявшей избежать возвращения нуждающихся эмигрантов, которые на основании своего статуса граждан могли потребовать от государства поддержки. Напротив, деньги, присылаемые успешными эмигрантами (покинувшими страну на время или навсегда), оказались существенным источником дохода. В особенности в Германии индустрия корабельных перевозок эмигрантов образовала весьма доходное и влиятельное политическое лобби в пользу полной легализации эмиграции[342].

Хотя в Российской империи действовали те же самые факторы, ее эмиграционная политика резко отличалась от той, что проводилась другими странами. Легальная эмиграция оставалась весьма непростым и дорогостоящим предприятием. Почему? Это загадка. Впрочем, на деле сохранявшиеся суровые ограничения эмиграции отчасти были связаны с попыткой фильтровать эмигрантов для достижения более общих целей демографической политики. Внимательный взгляд на российские политические принципы и административную практику показывает, что власти проводили весьма агрессивную дифференцированную демографическую политику, целью которой было удержание в пределах страны определенных групп населения и одновременное поощрение представителей других групп к отъезду – с последующим препятствованием их возвращению или запретом на него.

Одной из наиболее драматичных (по крайней мере, на бумаге) стратегий была административная процедура, допускавшая эмиграцию лишь при условии, что эмигранту будет навечно запрещено возвращение в Российскую империю. Здесь самым знаменитым примером является разрешение массовой эмиграции крымских татар в правление Екатерины Великой и в десятилетие, последовавшее за Крымской войной 1855 года, при условии их отказа от российского подданства и дачи письменного обязательства никогда не возвращаться в империю. В результате этой процедуры имена эмигрантов были внесены в список лиц, которым было запрещено въезжать на территорию России[343]. От немецких колонистов тоже требовалось, покидая страну, отказываться от российского гражданства; в принципе, им запрещалось возвращаться, хотя на практике в ряде случаев они получали на это специальное дозволение[344]. За рубежом подобная практика была довольно редким делом, но в Российской империи она продолжалась в отношении отдельных групп несколько десятилетий после Великих реформ[345]. Нет оснований сомневаться в том, что одним из мотивов осуществления подобной политики было регулирование демографических показателей: она применялась лишь к мусульманам, евреям и иногда – к немецким колонистам, но никогда не затрагивала славян или иные привилегированные группы населения.

Политика разрешения эмиграции при условии запрета на возвращение в страну использовалась еще несколько раз. Например, накануне Польского восстания 1863 года сотни эмигрантов были заочно приговорены за то, что без разрешения «покинули отечество». Хотя им и не было строго запрещено возвращаться, но наказания, ожидавшие их по возвращении, включали достаточно жесткие меры (такие, как лишение прав состояния или права на проживание в Королевстве Польском), чтобы практически все эти эмигранты и не помышляли об обратном пути[346].

Как оказалось, принудить людей подчиняться вечному запрету на возвращение очень нелегко. Министерство внутренних дел попыталось создать систему, которая могла бы составить всеобъемлющий список таких лиц для российских консульств по всему миру, чтобы можно было отказывать им в выдаче виз[347]. В 1892 году Министерство внутренних дел постаралось усовершенствовать систему, объявив амнистию, распространявшуюся на всех, изгнанных таким образом из страны до 1881 года, введя новую систему записи данных и потребовав проставления особой отметки в загранпаспортах лиц, отбывающих из страны и подлежащих этому запрету[348]. Сложно определить, широко ли применялись данные правила и были ли они эффективны. Джеймс Мейер полагает, что способов обойти их было предостаточно. Он также нашел множество примеров того, как решение о подобном «вечном изгнании» применительно к мусульманским эмигрантам в Османскую империю отменялось[349].

Более того, учитывая, что большинство эмигрантов из Российской империи покидали страну нелегально, с бумагами, не отвечающими официальным требованиям, логично заключить, что подавляющее большинство эмигрантов не имели документов с отметкой о «вечном запрете» на возвращение. Я не нашел свидетельств о какой-либо переписке российских чиновников, в ходе которой делалась бы попытка составить список нелегальных эмигрантов, лишенных документов, и добавить их имена к списку лиц, которым было «навечно запрещено» возвращаться в империю. В ежегодном докладе царю от 1891 года Министерство иностранных дел отмечало, что, поскольку большинство эмигрантов покидают страну, не имея надлежащего загранпаспорта, власти на деле просто неспособны определить подданство тех, кто возвращается[350].

Поэтому можно сделать вывод, что политика наложения вечного запрета на возвращение применялась лишь к небольшому меньшинству мусульман, колонистов и других эмигрантов[351]. Однако ничто из сказанного выше не означает, что эта политика была бессмысленна. Реэмиграция является существенным фактором в миграционной истории практически всех стран. Официальное неодобрение реэмиграции в Российской империи сделало ее почти по любым меркам гораздо более трудоемким и сложным предприятием[352]. Даже те эмигранты, кто, чтобы покинуть страну, заполнил все бумаги и заплатил все пошлины, могли по возвращении столкнуться с необходимостью заплатить штраф. Обычно эмигрантам приходилось каждые полгода уплачивать 15-рублевую пошлину за продление загранпаспорта. По окончании срока действия многократной визы пошлина возрастала до 60 рублей – суммы, уплатить которую могли лишь немногие[353].

Дифференцированное наложение запретов на возвращение показывает, как власти пытались направить эмиграцию в определенное русло таким образом, чтобы проводить демографическую политику в соответствии со своими этнонациональными и конфессиональными приоритетами. Основополагающий принцип этой стратегии заключался в том, что покидать страну должны были практически исключительно лица некоренного населения. Решали ли они уехать нелегально или договорившись с властями, их отъезд рассматривался как деяние, близкое к измене, и им не позволялось возвращаться. Отсюда следует, что с точки зрения властей судьба эмигрантов не входила в сферу государственных интересов.

Это отсутствие интереса было отмечено Министерством иностранных дел в докладе от 1887 года, включавшем краткое изложение первого большого обзора эмиграционной политики, составленного министерством[354]. В докладе откровенно описывались результаты такой политики. Заграничные консульства и посольства даже не считали, что удовлетворение потребностей и интересов эмигрантов – российских подданных за рубежом входит в круг их обязанностей. Когда министр иностранных дел обратился к сотрудникам этих учреждений с просьбой предоставить список российских подданных, находящихся в их юрисдикции, и сообщить о том, какие шаги предпринимаются для поддержки этих людей, во многих случаях сотрудники не могли даже примерно оценить количество таких подданных, не говоря уже об их потребностях. Министерство иностранных дел призывало изменить избранную консульствами стратегию подхода к проблеме, но, поскольку Министерство внутренних дел продолжало решительно возражать против предоставления помощи людям, нелегально покинувшим страну, прогресс в этой области был медленным[355].

Весьма характерно, что лишь после первой масштабной эмиграции этнических русских и украинцев – в Бразилию и Аргентину в 1890–1893 годах – оба министерства начали демонстрировать серьезную озабоченность судьбой эмигрантов после пересечения ими границы[356]. Как последовательно показывает переписка обоих министерств, эта волна эмиграции отличалась от предыдущих, поскольку включала многих русских и других представителей «коренного крестьянского населения». Несколько тысяч украинских, литовских, польских и русских крестьян отправились в Южную Америку, привлеченные обещанием бесплатной раздачи земли и государственной субсидии на переезд. Неразборчивые в средствах транспортные компании убеждали их отдать загранпаспорта, а затем бросали в странах назначения, где обещанная земля оказалась совершенно непригодной для обработки. Большинство потерпели неудачу в занятиях сельским хозяйством в субтропиках, испытывали нехватку денег для того, чтобы сделать необходимые вложения, и стали жертвой заболеваний и иных невзгод. Обнищавшие эмигранты обратились в российские консульства Южной Америки с просьбой о финансовой помощи для возвращения в Россию. Это спровоцировало ожесточенную дискуссию внутри российского правительства. Министр внутренних дел решительно возражал против предоставления какой бы то ни было помощи, заявляя, что подавляющее большинство этих эмигрантов покинули страну нелегально и их следует арестовать как преступников, а не снабжать деньгами на обратный путь. Тем не менее, учитывая масштаб трагедии и тот факт, что в данной ситуации страдали также и русские, Министерство внутренних дел уступило, запретив, впрочем, предоставлять помощь евреям[357]. Решение оплатить возвращение славян, однако отказать в такой же помощи евреям – лишь один небольшой пример того, что представляется последовательной общей эмиграционной политикой поощрения славян к возвращению в империю, но препятствования возвращению других эмигрантов или даже запрета на него. Министерство внутренних дел запретило также принимать назад немецких колонистов, утверждая, что им было позволено денатурализоваться и покинуть страну лишь при условии вечного запрета на возвращение в Российскую империю.

Такая политика сделала легальную эмиграцию крайне дорогим, трудоемким и сложным с точки зрения логистики предприятием, что давало мощный стимул к развитию системы поддержки нелегальной эмиграции – системы, возникшей, чтобы удовлетворить спрос на подобные услуги. К середине XIX века приобретение загранпаспорта стало весьма дорогим удовольствием. В 1840 году Николай I поднял пошлину за выдачу загранпаспорта с номинальных 25 копеек до 10 рублей 50 копеек. Затем, когда после европейских революций 1848 года правительство приняло решительные меры против путешественников за границу, он поднял пошлину до 250 рублей – такие траты могли себе позволить лишь представители состоятельных, высших слоев населения[358]. В эпоху Великих реформ пошлину снизили до 5 рублей, но в последующие десятилетия ее увеличивали, и к 1910 году она составила 17 рублей 25 копеек (9 долларов)[359]. Эта сумма примерно равнялась среднему месячному доходу российского сельскохозяйственного рабочего[360]. Требование, чтобы заявитель получил документ от местного жандармского управления, где отмечалось бы «отсутствие возражений против поездки за границу», и еще один – удостоверявший, что у него нет значительных долгов или невыплаченных налогов, делало процесс получения загранпаспорта более длительным и дорогостоящим: весь процесс зачастую занимал до трех месяцев и обходился в 30–40 рублей[361]. Кроме того, если потенциальный эмигрант желал официально денатурализоваться (или по российским законам обязан был это сделать), его ожидали значительные дополнительные расходы и бюрократические препоны, так что стоимость предприятия могла возрасти и до 100 рублей[362]. К концу века такое положение вещей стало, по сравнению с практикой других стран, весьма необычным. В Англии заграничный паспорт стоил 1 рубль на российские деньги, в Германии – 3 рубля 25 копеек, а в Испании был бесплатным. Нигде процесс его получения не занимал столько времени, как в России. В Италии документ выдавался в двадцать четыре часа, а в Испании – в течение трех дней[363].

Кроме того, Департамент полиции периодически начинал кампании против нелегальной эмиграции. Временами арестовывали представителей пароходных компаний и агентов, которых те нанимали для поиска потенциальных эмигрантов. Таким агентам приходилось действовать вне закона, и, когда их ловили – по крайней мере, теоретически, – наказанием для иностранных подданных была депортация без права возвращения[364]. Если же агентами и вербовщиками эмигрантов оказывались российские подданные, то на них обычно налагали штраф и высылали с приграничных территорий во внутренние губернии.

Помимо проведения арестов и депортаций, губернаторы пытались распространять информацию о лживости заявлений вербовщиков относительно условий эмиграции. Особенно много усилий к этому прилагали в периоды, когда из-за границы поступала информация о нарушениях прав эмигрантов, как в случае с Бразилией в 1890 году. Тогда генерал-губернатор Варшавы приказал принять строгие дополнительные меры, в числе которых были временный запрет на продажу собственности с аукциона, конфискация билетов на пароход, если они найдены у лиц, не имеющих загранпаспортов, и усиленное патрулирование границ[365]. Но и после окончания кризиса отношение полиции к вербовщикам оставалось отрицательным: даже в 1913 году Министерство внутренних дел начало операцию по их поимке и разрушению их сети[366].

Такого рода политика очевидным образом снижала число легальных эмигрантов. Объем же нелегальной эмиграции стремительно рос. На рубеже веков российские власти полагали, что от 50 до 90 % эмигрантов покидают страну нелегально, без загранпаспорта[367]. Архивы Департамента полиции полны докладов губернаторов и чиновников приграничных областей о взяточничестве и потворстве местных властей и пограничников незаконным эмигрантам. Перехваченные письма самих эмигрантов друзьям в подробностях описывали сложную, но весьма эффективную систему подпольного перемещения с места на место с проводником-контрабандистом и сопутствующей уплаты взяток конкретным чиновникам[368]. В 1906 году в одном из таких писем даже приводилась скользящая сетка расценок в зависимости от скорости путешествия и уровня комфорта[369]. С ростом масштабов системы перевод через границу становился все более эффективным, превратившись в привлекательное решение не только для представителей тех категорий населения, которым эмиграция была запрещена (например, молодых мужчин призывного возраста), но и для других лиц. Стоимость этих услуг была сопоставима с расходами на прохождение официальной процедуры, но предоставлялись они быстрее[370].

Тем не менее нелегальный переход границы был рискованным делом. Некоторые из проводников вели своих подопечных пешком и по ночам. Пограничники же подчас – хоть и нечасто – употребляли власть на то, чтобы остановить нелегальный переход границы. Опасно было и довериться вероломному проводнику, который мошенническим путем вымогал у своих беззащитных подопечных неожиданные дополнительные платежи или даже всучивал им поддельные билеты, зная, что нарушившие закон эмигранты не смогут обратиться в полицию. Более того, порой система нелегальной эмиграции не отсеивала заранее тех, кому из-за болезни, физической неполноценности либо по иным причинам не разрешалось высадиться на острове Эллис или в других портах. Такие люди нередко были вынуждены оплачивать обратное путешествие или – в тех распространенных случаях, когда они не могли его оплатить, – становились обузой, с которой приходилось разбираться российскому правительству[371].

Доводы в пользу комплексной эмиграционной реформы

Масштаб нарушений и неэффективность ограничений эмиграции были таковы, что в конце XIX века началось серьезное обсуждение ее легализации. Особенно жаркими эти дебаты стали в 1906–1909 годах, когда Министерство торговли и промышленности и Министерство иностранных дел создали межведомственный комитет, совместно с Государственной думой занявшийся составлением предложения о комплексной реформе эмиграционного законодательства[372]. В дополнение к перечислению уже упоминавшихся проблем сторонники реформы выдвинули еще несколько доводов. Они указывали, что ограничения эмиграции повсеместно игнорируются и открыто презираются. Губернатор Плоцка сообщал в 1890 году Министерству внутренних дел о группе из сотни эмигрантов, перехваченной на границе, которые без всякого смущения заявили, что попытаются еще раз перейти границу на следующий день. В заключение он отмечал, что практически невозможно остановить поток людей или как-то на него повлиять[373]. Еще одной проблемой была система многократных виз и карточек на пересечение границы, известных как «легитимизационные билеты». Они бесплатно выдавались жителям тридцатикилометровой приграничной зоны и должны были ускорять переход границы для тех, кто по рабочим обстоятельствам был вынужден часто это делать. На деле выдача таких документов жителям внутренних провинций за взятку стала весьма прибыльным занятием местных властей[374].

На рубеже веков нелегальный перевод эмигрантов через границу все более совершенствовался и совмещался с контрабандными импортными и экспортными операциями. Например, в январе 1904 года полицейское расследование обнаружило большую контрабандистскую организацию, действовавшую в районе Варшавы. Основателем этой организации был пользовавшийся в те годы недоброй славой Давид Темповский, откупавшийся от таможенников и пограничников, а также от местной полиции, чтобы иметь возможность перевозить через границу и людей, и товары[375]. Несмотря на то что все в округе знали о его делишках, он на протяжении многих лет продолжал их проворачивать, лишь иногда уплачивая штрафы и пени. Еще одним замечательным подтверждением существования коррупционной культуры был случай ротмистра Екимова, армейского капитана из Ломжи. Екимов был широко известен благодаря своим тесным связям с контрабандистской организацией, но его начальники вмешались в ситуацию лишь тогда, когда он зашел слишком далеко: освободил 90 нелегальных эмигрантов, арестованных наивным подчиненным, а затем отправил того в отставку за нарушение субординации. Предпринятое расследование обнаружило, что Екимов ежемесячно получал от контрабандистов 150 рублей[376]. Генерал-губернатор Украины добавлял, что сложившаяся система затрудняет борьбу с масштабным и продолжающим расти экспортом женщин, осуществляемым преступными организациями сутенеров[377]. Временами среди шаек организаторов незаконной эмиграции и контрабандистов вспыхивали жестокие криминальные войны[378]. Короче говоря, дебаты об эмиграции во многих отношениях напоминали обсуждения легализации других предметов – от алкоголя до наркотиков.

Стоимость нового загранпаспорта для каждой зарубежной поездки и проволочки при его получении не только провоцировали коррупцию, но и, как указывало Министерство финансов, вредили находившимся в российском подданстве купцам в их соперничестве с иностранцами на прусской, китайской и прочих границах[379]. Министерство иностранных дел также нередко получало просьбы о легализации эмиграции от консулов и заграничных обществ эмигрантов. В Канаде русско-православное духовенство, эмигрантские общества и чиновники консульства зашли так далеко, что даже предложили полностью отменить загранпаспорта и ввести вместо них простые и дешевые разрешения на эмиграцию, которые выдавались бы местными властями в России[380].

Другой ряд сильных доводов в пользу легализации эмиграции был связан со значительным увеличением числа заграничных поездок из России и в Россию. Чиновники повсеместно получали сердитые жалобы как от российских подданных, направлявшихся в Европу, так и от иноземных путешественников по России. Все жаловались на бюрократизм и стоимость получения виз и паспортов. Российский дворянин в Британии возмущался тем, что «революционеры, евреи и другие нежелательные лица» могут легко проскользнуть в Россию и из России множеством незаконных путей, на которые все смотрят сквозь пальцы, тогда как честные люди терпят проволочки, несут расходы и подвергаются унижениям. Губернатор Петрокова в 1913 году заявлял, что за год выдает 10 000, если не больше, заграничных паспортов. Он жаловался на то, что выполнение одного из наиболее трудоемких требований – получение в жандармской управе документа об «отсутствии возражений против отъезда» – было тяжелым бременем, а стало – бессмысленной бюрократической препоной: он утверждал, что не припомнит ни одного случая за время своего губернаторства, когда просителю было бы отказано. Среди законопослушных граждан эта мера была крайне непопулярна, поскольку одно ее выполнение занимало минимум две недели. Она также служила значительным стимулом для обращения к незаконным способам при необходимости путешествовать или эмигрировать[381].

К началу XX века эмиграция и заграничные путешествия стали масштабным коммерческим предприятием, управлявшимся почти исключительно немецкими транспортными компаниями. Идея создания российской транспортной промышленности, способной конкурировать с немцами и передать часть доходной эмиграционной индустрии российским компаниям, пользовалась решительной поддержкой в общественной печати, Государственной думе и некоторых правительственных организациях. Фактически межведомственный комитет под председательством отдела торгового мореплавания Министерства торговли и промышленности сформулировал наиболее важные предложения по легализации эмиграции[382].

Согласно имевшейся системе немецкие транспортные компании принимали нелегальных российских эмигрантов без документов и получали доход от немецких железных дорог, гостиниц Гамбурга и Бремена и немецких пароходных компаний. Министерство иностранных дел жаловалось на то, что «сложности с паспортами» и стоимость легальной миграции и возвращения в страну вынуждали большинство российских эмигрантов избегать отечественных транспортных компаний и вместо этого добираться поездом до границы, а затем обращаться к эффективной немецкой системе организации путешествий: ехать железной дорогой до какого-либо немецкого портового города, останавливаться в гостинице, а после на немецком же пароходе пересекать океан. Помимо траты времени и денег частных лиц, эта система выводила эмиграцию из-под государственного контроля, усиливала влияние нелегальных организаций содействия эмиграции и означала потерю российскими компаниями и государством потенциальных доходов.

Теоретически легализация и упрощение эмиграции могли возвратить часть этих доходов российским компаниям, способствовать развитию таких портовых городов, как Либава (Лиепая) на Балтийском море, и снизить расходы российских эмигрантов, сезонных рабочих и путешественников. Более того, в эпоху шумных националистических кампаний Германской военно-морской лиги и в условиях патриотической лихорадки вокруг военно-морского и военного бюджетов в России, создание независимого российского торгового флота и разрушение давней зависимости от немецких и других иностранных транспортных компаний были весьма популярны – как меры по укреплению национальной безопасности.

Другим важным фактором, подталкивавшим к проведению эмиграционной реформы, было повышение объемов сезонной трудовой миграции. Промышленный сектор в России, хотя и быстро рос, не мог использовать всю поступавшую из деревни рабочую силу, а тем более – довести заработную плату до уровня, сопоставимого с тем, что предлагался гораздо более зрелыми промышленными экономиками Германии, Соединенных Штатов и других стран. Отъезд рабочих из России начался в 1860-х годах и сперва из польских провинций, а затем – из самых разных областей империи, и объем его стремительно рос. К 1910 году в некоторых польских уездах до 10 % местных жителей ежегодно уезжали за границу, в основном в Германию, но все чаще и чаще – в Соединенные Штаты[383]. В США большинство рабочих отправлялись в города или в шахты, тогда как в Германии землевладельцы использовали б?льшую часть прибывших в качестве сельскохозяйственных рабочих. Комитет, предлагавший новый закон об эмиграции, сделал вывод, что самым важным фактором тут была сравнительная величина заработной платы. В 1910 году в США средний годовой доход рабочего составлял 468 долларов, а средний размер расходов на эмиграцию, переезд и проживание – 144 доллара, то есть средний рабочий-мигрант мог ежегодно откладывать 324 доллара (более 600 рублей)[384]. Как обнаружил комитет, это было в несколько раз больше того, на что рабочий мог рассчитывать в России. И ведь такой мигрант не только делал денежные переводы, но также обычно обладал по возвращении на родину уже более высокой трудовой дисциплиной и квалификацией[385].

Мало того – в конце имперского периода самой серьезной угрозой социальной стабильности в России был, по всей видимости, недостаток земли в черноземной зоне, и власти шли на все, чтобы снизить перенаселенность: выдавали большие субсидии участникам массовой миграции в Сибирь, а также предпринимали – в ходе столыпинских реформ 1906 года – радикальные и рискованные попытки трансформировать владение собственностью в деревне. Тем не менее решить проблему не удавалось: хотя в период с 1906 по 1914 год три миллиона крестьян и переселились в Сибирь, в центральных частях страны ежегодный чистый прирост населения составлял приблизительно два миллиона человек. В континентальной Европе проблема повсеместной – от Германии до Ирландии и Галисии – нехватки земли была решена в первую очередь за счет миграции в города и заокеанской эмиграции. На переломе веков эмиграция оказывалась для России логичной политикой. Большинство губернаторов, отвечая в 1909 году на циркуляр Министерства внутренних дел с запросом их мнения по поводу эмиграции из вверенных им провинций, утверждали именно это. Они заявляли, что экономический вред от эмиграции низок, поскольку большинство эмигрантов – люди безземельные, а те, у кого имеется какая-то собственность, обычно отдают ее родственникам или сдают в аренду до своего возвращения. С другой стороны, отъезд этих людей хоть как-то решает постоянно усугубляющуюся проблему сокращения земельных наделов[386].

Неспособность легализовать и упорядочить быстро набиравший силу ежегодный поток сезонных рабочих и эмигрантов приводила к всевозможным злоупотреблениям и проблемам. Многие эти злоупотребления происходили из-за лживых посулов вербовщиков; поскольку их деятельность была незаконной, препятствий для такого поведения было очень мало. По всему миру российские консульства получали множество жалоб на обман и нарушения прав рабочих, введенных в заблуждение вербовщиками. Например, 10 000 российских рабочих оказались в нищете и без всяких средств к существованию на Гавайях, где работали на плантациях и страдали от тропических болезней[387]. В 1900 году группа сезонных рабочих в Германии была уволена и депортирована до истечения срока их контракта – из-за жалоб рабочих на размер заработной платы. Другая группа по прибытии в Германию обнаружила, что их наняли в качестве штрейкбрехеров – чтобы заменить бастующих немецких рабочих. У многих рабочих не было документов, что делало их особенно уязвимыми, а у легальных эмигрантов возникало много проблем с паспортами и многократными визами. Например, немецкие чиновники часто забирали у рабочих паспорта и многократные визы и хранили их до конца сезона. Таким образом они лишали рабочих возможности уезжать или, бастуя, требовать повышения заработной платы либо улучшения условий труда[388].

Министерство иностранных дел указывало также, что отсутствие четкой политики в отношении этой категории временных мигрантов мешало оказанию консульской помощи для решения возникавших у них проблем. Сторонники легализации эмиграции отмечали, что то была не просто человеческая трагедия для многих российских подданных, но преграда на пути к более рациональному и доходному управлению процессом эмиграции и путешествий за границу с целью временных заработков – преграда, которая ставила Российскую империю во все более неудобное положение в стремительно менявшемся мире.

Денатурализация

С описанной выше проблемой были связаны и другие дебаты: об утрате российского подданства (денатурализации, или экспатриации). Запрет денатурализации был глубоко укоренен в российском законодательстве и административной практике. Статья 325 Уложения о наказаниях определяла ее как серьезное преступление: «Кто, отлучась из отечества, войдет в иностранную службу без позволения правительства или вступит в подданство иностранной державы, тот за сие нарушение верноподданническаго долга и присяги подвергается: лишению всех прав состояния и вечному из пределов государства изгнанию или, в случае самовольнаго возвращения в Россию, ссылке в Сибирь на поселение»[389].

То был несколько более жесткий вариант повсеместно применявшегося в XVIII веке принципа, согласно которому денатурализация могла происходить лишь с дозволения государства, подданным которого человек изначально являлся. Российский вариант этого принципа отличался особой суровостью отчасти потому, что был наследием крепостного общества, в котором каждый человек был связан со своим хозяином и никто не имел права уехать. Присяга на подданство являлась по форме религиозной и часто называлась присягой на вечное подданство, что подчеркивало абсолютную нерушимость налагавшихся уз.

Принцип, согласно которому отдельные люди могли свободно отказаться от подданства одного государства, натурализовавшись где-нибудь в другом месте, распространялся по миру медленнее и принимался с б?льшими оговорками, чем принцип свободной эмиграции. Однако в XIX веке обстоятельства начали меняться. Французская революция ввела новое правило: любой гражданин Республики, становясь натурализованным гражданином иной страны, автоматически терял французское гражданство[390]. Другие страны двигались в том же направлении гораздо медленнее, чем в случае изменения эмиграционной политики. Британия проявила неожиданное упорство, до конца 1870-х годов придерживаясь юридического принципа «вечной верности» и практики отрицания значимости несанкционированных натурализаций за границей. Соединенные Штаты, напротив, стали в XIX веке мощным сторонником принципа свободы денатурализации. Со времен революции они отстаивали перед Британией право ее граждан на отказ от британского подданства. Британская практика обращения с американцами как с лицами, обладающими статусом и обязанностями британских подданных, и, помимо прочего, их насильной вербовки на британскую военно-морскую службу стала одной из причин войны 1812 года. Как страна, все более активно участвовавшая в международной торговле, Соединенные Штаты хотели, чтобы их граждане могли свободно путешествовать за границей[391].

Учитывая эти глобальные изменения и тот важный факт, что эмиграция мало-помалу становилась повседневным явлением в Российской империи, можно было бы ожидать, что в эпоху Великих реформ Россия двинется в том же направлении. Как мы уже видели, либерализация иммиграционного законодательства и политики натурализации со всей определенностью должна была простимулировать международную торговлю и укрепить взаимодействие между Россией и миром. И действительно, великая реформа в области эмиграционной политики и денатурализации представляла собой предмет серьезной дискуссии и чуть было не стала реальностью.

Повод для первого серьезного обсуждения реформирования законов о денатурализации дали Соединенные Штаты Америки. В 1868 году эта страна убрала последние следы понятия вечной верности из своих собственных законов о денатурализации[392] и начала переписку со многими странами, в том числе и с Россией, требуя заключения двусторонних договоренностей по вопросу о натурализации и денатурализации.

Скоро стало ясно, что невозможно выполнить требования США, не отменив 325-ю статью. В результате в июне 1869 года царь Александр II отдал приказ о создании межведомственного комитета для подготовки реформы законов, касающихся утраты или отказа от российского подданства. С самого начала члены комитета согласились, что «для государства нет никакой выгоды в насильственном удержании в своем подданстве частных лиц, явно предпочитающих принадлежать к другому государству»[393]. Комитет разработал довольно радикальную реформу, в ходе которой предполагалось заменить старую 325-ю статью ограниченным, но строго определенным набором правил, которые по сути своей означали легализацию денатурализации для всех российских подданных[394].

Однако Министерство внутренних дел предприняло успешные усилия по блокированию реформы, и периодически возобновлявшиеся в последующие десятилетия попытки ввести новый закон потерпели неудачу[395]. Провалившаяся реформа закона о денатурализации спровоцировала продолжительный спор о «легализации», совпавший по времени с дебатами о легализации эмиграции в целом, но имевший свою особенную динамику внутри России и за ее пределами.

В самом общем смысле межведомственный комитет 1868 года признал сходство целей проведенной в 1860–1864 годах реформы иммиграционного законодательства и предлагавшейся реформы денатурализации. Целями реформы иммиграционной политики были увеличение российской вовлеченности в мировую экономику и стимулирование инвестиций и инноваций. Драконовские положения 325-й статьи резко ограничивали возможности возвращения эмигрантов в страну и взаимодействия с ними. Реформаторы не могли опереться на современные исследования – демонстрирующие поразительно важную роль эмигрантских диаспор как каналов, по которым в страну происхождения текут идеи, капитал, предприниматели и рабочая сила, – и, по-видимому, осознавали возможность существования таких преимуществ в значительно меньшей степени, чем возможность преимуществ иммиграции. Впоследствии, когда в 1890-е годы и позднее постоянная миграция за океан и региональная сезонная трудовая миграция стали массовым явлением, наследовавшие комитету 1868 года организации собирали подробную статистику и составляли служебные записки, в которых перечислялись потенциальные экономические выгоды от этого явления для российской экономики.

Указывая на то, что практически все эмигранты были евреями, немцами и представителями других этнических меньшинств, сторонники легализации денатурализации временами утверждали, что в интересах России будет быстро, решительно и законным образом избавиться от уз, связывающих ее с эмигрантами, то есть отменить 325-ю статью. Выдающийся юрист Николай Михайлович Коркунов откровенно заявлял, что большинство российских эмигрантов «слагается из таких элементов, удержание которых в составе русского населения ни в каком отношении не представляется желательным»[396].

Министерство иностранных дел, доказывая необходимость введения закона о денатурализации, ссылалось в очередном ежегодном докладе царю – от 1890 года – на тот факт, что другие государства регулярно высылают бродяг, преступников и рабочих, имеющих подданство другой страны, из регионов, где временно появляется проблема безработицы. Министерство заявляло, что Германия и другие страны, где есть закон о денатурализации, часто отказывают бывшим гражданам, утратившим подданство в силу постоянного проживания за рубежом на протяжении определенного числа лет, в праве въезда в страну. Поскольку в России не было закона о денатурализации, она не могла ответить тем же. Закон же позволил бы отказывать хотя бы некоторым российским подданным, которых Германия депортировала в Россию, в праве въезда в страну и дал бы дипломатам какие-то основания надавить на Германию и потребовать приостановить депортацию нежелательных элементов (поляков и евреев)[397].

Противники введения закона о денатурализации часто ссылались на проблему женщин и лиц, состоявших в разводе. Согласно российскому законодательству (которое по большей части соответствовало международной практике) любое изменение подданства мужчины автоматически означало изменение подданства его жены. Либералы считали это совершенно неприемлемым посягательством на право женщины выбирать свою собственную национальность. Почему, спрашивали они, женщину, желающую остаться российской подданной, российское государство против ее воли заставляет становиться иностранкой? Даже далеко не либеральное Министерство юстиции выступило против этой нормы, назвав ее непоследовательной, неэффективной и несправедливой[398]. Однако обер-прокурор Святейшего синода и серый кардинал при последних двух царях Константин Победоносцев несколько раз вмешивался и препятствовал реформе, утверждая, что в других странах получить развод гораздо проще. Если отменить эту норму, мужчина может выйти из подданства за рубежом и принять другую религию, чтобы развестись со своей женой, которая, таким образом, как российская подданная, обойдет строгий запрет на развод, существовавший в Российской империи[399].

В новой области международного права существовало несколько проблем, требовавших соблюдения принципа «один человек – одно гражданство». Результатом перехода России и большей части Европы к призывной армии стало, помимо прочего, настоятельное желание избежать ситуации, когда гражданин страны имеет двойное гражданство. В случае войны все страны хотели уберечься от конфликта лояльностей или от сомнений, военнообязанным какой страны человек является. Сходным образом, по мере того как расширялись привилегии, которыми пользовались граждане определенных стран, включая социальное страхование, здравоохранение и образование населения, правительства считали все более важным гарантировать, чтобы на эти привилегии могли претендовать только граждане конкретной страны[400].

Эти принципы постоянно вступали в конфликт с односторонними постановлениями национальных законов о гражданстве – в особенности там, где шла речь о денатурализации. После провалившейся попытки реформирования в 1868 году, следующая серьезная попытка была предпринята в 1890-х годах, по инициативе Министерства внутренних дел. Министерство особенно склонялось к идее перенять немецкую политику автоматической денатурализации любого подданного, без перерыва проведшего десять лет за границей. Это немецкое правило в значительной степени имело целью дать государству право запретить возвращение обедневшим эмигрантам, не преуспевшим в новой стране. Через десять лет они должны были быть денатурализованы, и, таким образом, им можно было отказать при пересечении границы[401]. Это правило также имело отношение к националистическому представлению о том, что эмоциональная привязанность является необходимой частью немецкого подданства. Тот, кто не демонстрировал верность, то есть не оставался на родине, не был достоин и того, чтобы ему позволили сохранять ослабевшую и неубедительную связь с нею. Другие страны денатурализовали своих проживавших за границей граждан еще быстрее. Соединенные Штаты требовали обновления паспорта в консульстве США после двух лет пребывания за рубежом и денатурализовали всех, кто не возвращался домой после трех лет жизни за пределами страны. Российское Министерство внутренних дел считало такую политику заслуживающей одобрения и в 1890-х годах предложило ввести нечто подобное в России. Однако не только специалисты по международному праву, но и чиновники министерств иностранных дел и юстиции находили, что такая политика создаст множество нежелательных прецедентов появления лиц без всякого гражданства[402]. Министерство внутренних дел, Министерство юстиции и либеральные юристы были согласны, что это было бы в высшей степени нежелательно[403].

Наконец, защитники как международных, так и российских законодательных норм требовали последовательного и ясного правового определения процедуры денатурализации. Практически все признавали, что старые процедуры, предусматривавшие обсуждение каждого отдельного случая денатурализации Государственным советом (позднее – Комитетом министров), а затем – формальное одобрение царем, были чрезмерно сложными, забюрократизированными и произвольными. Как утверждал Владимир Гессен, существовавшая система, столь громоздкая и далекая от реальности, размывала правовые нормы и многие российские подданные действовали на свое усмотрение и, невзирая ни на что, натурализовались за рубежом. Это часто приводило к нежелательным случаям двойного гражданства. Сходным образом и упреждающая денатурализация при отъезде в сочетании с запретом на возвращение, который власти часто налагали на отдельных лиц и определенные группы, создавали существенную возможность появления многочисленных индивидов без какого бы то ни было гражданства. Согласно Гессену, единственным возможным решением было рассматривать гражданство с точки зрения не российского, а скорее международного права[404]. Министерство иностранных дел всецело с ним соглашалось, заключая, что «законы о натурализации и экспатриации обусловливаются обыкновенно потребностями международного оборота» и что любой закон о гражданстве должен быть прежде всего направлен на устранение двойного подданства и ситуаций отсутствия гражданства[405]. Коркунов предлагал простое решение: заменить юридические понятия «натурализация» и «денатурализация» понятием «смена подданства». С его точки зрения, действующим принципом должно было быть разрешение денатурализации лишь в момент натурализации в другой стране[406].

Отсутствие закона о денатурализации привело к появлению некоторых проблем в отношениях с Османской империей, уже упоминавшихся во второй главе. Согласно договорам о капитуляции российские подданные в Османской империи пользовались значительными экстратерриториальными правами, включая освобождение от исполнения многих местных обязанностей и законов, а также важную возможность обращаться в российские консульства за юридической и дипломатической защитой. Эксперт той эпохи Сергей Тухолка обнаружил, что многие эмигрировавшие с Кавказа российские подданные на протяжении поколений проживали в Османской империи, не возвращаясь в Россию, но претендовали на привилегии, доступные российским подданным, даже если не имели с Россией ничего общего и хотели лишь получить дипломатическую защиту[407]. Он сообщал о многочисленных случаях, когда армянские и греческие подданные Османской империи приобретали российское подданство либо с помощью российских консульств в Османской империи (чаще всего за большие взятки), либо ненадолго съездив в Россию и натурализовавшись, с тем чтобы затем вернуться и, проживая в Османской империи, пользоваться всеми правами российских подданных. Хотя закон об иностранных паспортах подразумевал, что через пять лет постоянного проживания за границей подданный должен был уплатить большой штраф, а срок действия паспорта заканчивался, сохранялась неясность, должна ли вслед за этим автоматически происходить денатурализация. Впрочем, на деле российская политика была абсолютно понятна: окончание срока действия паспорта не означало денатурализации, так как последняя требовала официального разрешения со стороны царя. Тухолка с возмущением заявлял, что инструментальное использование российского подданства подданными Османской империи портило репутацию порядочных россиян, проживавших за рубежом, и усложняло для представителей дипломатического корпуса защиту настоящих подданных за пределами империи[408]. Ряд правовых норм, позволявших рожденным за рубежом детям российских подданных получить российское подданство, усложнял дело. Даже если эти люди проводили всю свою жизнь в другой стране, не выполняя никаких обязанностей подданных (в первую очередь – не неся воинской повинности), они могли наслаждаться всеми преимуществами дипломатической защиты и другими привилегиями, определяемыми договором[409].

Доводы против легализации эмиграции и денатурализации

Почему же легализация эмиграции и денатурализации (экспатриации) не состоялась – несмотря на все подталкивавшие к ней внутренние и международные факторы? Дело в том, что не все происходившие в конце XIX и начале XX века перемены неизменно вели к либерализации. С момента введения в 1874 году всеобщей воинской повинности Военное министерство было решительным противником какой бы то ни было либерализации закона о денатурализации. В первые годы введения всеобщей повинности поступило несколько донесений о российских подданных, которые путешествовали за рубежом и теперь возвращались с иностранными паспортами, утверждая, что являются иностранными подданными и не подлежат призыву. Военное министерство ответило успешным лоббированием запрета на отъезд из империи или денатурализацию всех лиц мужского пола, достигших пятнадцати лет (то есть начиная с возраста, на два года моложе призывного), пока они не отбудут действительную службу и не покинут число резервистов (то есть обычно до возраста тридцати семи лет). Чтобы это осуществить, к процедуре оформления загранпаспорта добавлялось требование предоставить подписанное представителем вооруженных сил или губернатором заявление об отсутствии возражений против выдачи паспорта – заявление, на получение которого уходило много времени и средств. Это было одно из самых обременительных требований в ряду тех, что подталкивали, должно быть, многих эмигрантов выбирать нелегальные пути эмиграции (или давать взятки для получения необходимых юридических документов). Для некоторых молодых людей желание избежать призыва и в самом деле было мотивом к эмиграции, и Военное министерство и Министерство внутренних дел вводили новые, все более строгие ограничения и надзор, чтобы помешать ей[410]. В 1877 году Департамент полиции издал циркуляр, запрещавший въезд в Российскую империю любому бывшему российскому подданному в течение пяти лет с даты денатурализации[411].

Хотя масштабы российской сезонной трудовой миграции были доводом в пользу легализации эмиграции, они также рассматривались правительственными чиновниками как причина, по которой следовало затруднить денатурализацию, – и, возможно, это имело решающее значение. Губернаторы и петербургские чиновники Министерства внутренних дел часто выражали обеспокоенность тем, что в результате своего рода естественного отбора лучшие работники уезжают и преуспевают за границей, тогда как все менее успешные, обнищавшие, сироты, вдовы, немощные, больные, разоренные возвращаются обратно в Россию. Власти часто жаловались на то, что эмигрируют по большей части молодые мужчины в расцвете сил, тогда как их семьи остаются на родине[412]. Временами даже выражалось согласие с позицией немецкой полиции, согласно которой российским подданным не следовало разрешать постоянную эмиграцию в Германию или позволять приобретать немецкое подданство. Немецкая система гастарбайтеров вынуждала российских рабочих ежегодно покидать Германию осенью, так что они могли иметь лишь статус лиц, временно проживающих на ее территории. Таким образом, между немецкой исключающей демографической политикой и желанием российских властей удерживать подданных на родине сохранялся и даже становился более тесным своего рода симбиоз. В дополнение к этим факторам российские полицейские и военные власти порой заявляли, что было бы лучше не разрешать эмигрантам денатурализацию, поскольку, если нелегальные эмигранты вернутся в империю в качестве иностранных подданных, экстрадировать или наказать их будет труднее. Чиновники ссылались на то, что это важно для борьбы с контрабандой, шпионажем и революционным движением.

Официальная оппозиция легализации также получила некоторую поддержку в консервативной печати. «Новое время», долго бывшее одной из самых распространенных и влиятельных газет империи, задавало консервативной печати тон, постоянно публикуя статьи, осуждавшие эмиграцию и какие бы то ни было попытки ее легализации. «Новое время» выступало против любых видов эмиграции, сравнивая предположение, будто эмиграция может решить проблему перенаселенности России с распространенной в XVII веке верой в целительную силу «кровопускания»[413]. Согласно заявлениям этой газеты, евреи и сектанты уезжали, чтобы уклониться от исполнения своих обязанностей, и разрешать им отъезд следовало лишь при условии вечного запрета на возвращение.

Издававшиеся в многонациональных западных регионах газеты националистической направленности (например, «Киевлянин») часто указывали, что отъезд евреев, немцев и поляков мог бы помочь улучшить демографическую ситуацию для русского православного населения[414]. Самое большое беспокойство все эти газеты выражали по поводу возможности начала эмиграции русских православных крестьян. Она разрушила бы надежды на усиление национального и религиозного контроля на многонациональных территориях. Более того, с конца XIX и в начале XX века националистическая печать проявляла живой интерес к попыткам расселения «благонадежного» (желательно русского и православного) населения на Дальнем Востоке. Заграничная миграция изображалась (и небезосновательно) как альтернативный сценарий для таких мигрантов. Хотя сторонники легализации заявляли, что возвращающиеся эмигранты привозят с собой новые знания, привычку к трезвости и высокую трудовую этику, консервативная пресса видела в них носителей идеологии потребления, революционных идей и источник неблагонадежных знакомств – одним словом, то, что в целом разрушало идиллический образ общинного, религиозного сельского мира, не испорченного внешними влияниями. В газетах порицались нарушения, совершаемые иностранными транспортными компаниями и вербовщиками эмигрантов (в особенности вербовщиками-евреями). Иногда такие нарушения и в самом деле имели место, но пресса преувеличивала их масштаб и роль евреев в системе вербовки эмигрантов. Цель антиэмигрантской кампании в прессе была очевидна: любая либерализация законов против эмиграции, против действий вербовщиков или денатурализации представителей коренного населения рассматривалась как серьезная угроза стремлению удержать это население в империи[415].

Власти тоже, пока эмиграция затрагивала преимущественно евреев, немцев, поляков и другие меньшинства, не видели причины серьезно беспокоиться и даже предпринимали шаги, облегчавшие эмиграцию для представителей этих групп. Тем не менее в 1881 году, когда она стала массовым явлением, Департамент полиции распространил докладную записку, в которой утверждалось, что, несмотря на все улучшения в положении евреев, произошедшие за последние двадцать лет, они продолжают всевозможными способами «уклоняться от несения тягостей государственной жизни» и что все усилия по облегчению слияния евреев с остальным населением провалились. Записка заканчивалась выводом: причин препятствовать эмиграции этих людей нет, но правительству следовало бы сперва убедиться, что в результате их отъезда не пострадают государственные интересы[416]. Помимо прочего, в том же году Министерство внутренних дел предложило разрешить евреям эмигрировать лишь целыми семьями – отчасти чтобы избежать ситуации, когда за границу уезжали молодые и способные зарабатывать мужчины, оставляя на родине пожилых и немощных, но также, возможно, и для того, чтобы гарантировать, что отправляющиеся за границу рабочие эмигрируют окончательно, а не с целью временной работы.

Министерство внутренних дел возглавило фактическую легализацию эмиграции для определенных групп населения. На первом этапе власти в некоторой степени смирились с требованием немцев разрешить им эмигрировать – возможно, в первую очередь из-за всеобщего убеждения, будто немецкие колонисты получают слишком много земли в ущерб славянскому населению[417]. Важнейшим шагом к легализации эмиграции для представителей меньшинств стало принятое в мае 1892 года решение позволить Еврейскому колонизационному обществу (ЕКО) открыть в стране свои отделения, информировать еврейских эмигрантов и помогать им. То была в высшей степени успешная организация, имевшая к 1910 году более четырехсот контор; Общество распространяло новости об эмиграции, помогало в приобретении дорожных билетов, обеспечивало переселенцев дешевым жильем по пути к новому месту проживания и помогало евреям планировать их жизнь в новой стране. Те, кто уезжал с помощью ЕКО, не должны были платить большие паспортные пошлины; организация также заботилась об оформлении документов эмигрантов, что было сложным и трудоемким процессом. Государство даже обеспечивало скидку на железнодорожный билет до границы. Терпимость властей к деятельности ЕКО может свидетельствовать о косвенной поддержке ими еврейской эмиграции[418]. К 1910 году официальный правительственный комитет пошел даже на то, чтобы предложить освободить евреев от дорогостоящего и трудоемкого оформления загранпаспортов и позволить им покидать страну всего лишь на основании подготовленных ЕКО документов[419].

Политика, согласно которой уезжающие с помощью ЕКО эмигранты в обязательном порядке подлежали денатурализации и внесению в список тех лиц, кому навсегда запрещался въезд в Российскую империю, означает, что двери для еврейской эмиграции были распахнуты по соображениям демографической политики[420]. В дополнение к внесению в списки губернаторы добавляли в выдаваемые эмигрантам выходные свидетельства примечание, что эти люди считаются навсегда покинувшими Россию[421].

Такая же процедура применялась и к другим группам эмигрантов, включая несколько тысяч духоборов, права которых отстаивал Лев Толстой. Почти 8000 человек в 1899 году эмигрировали в Канаду, но их вынудили отказаться от подданства и навечно запретили им возвращаться в империю. Дополнение этой «легальной» эмиграции требованием денатурализации и вечным запретом на возвращение сделало ее похожей на вечное изгнание и ясно показало, что эти действия были направлены на решение демографических задач, стоявших перед Российской империей. То же самое продолжалось и в XX веке. Изданный в 1902 году декрет разрешил крымским татарам беспрепятственно эмигрировать в Османскую империю – при условии что им будет запрещено возвращаться в Россию. Это спровоцировало новую волну эмиграции из Крыма. В мае 1905 года царь отдал приказ, позволивший 3600 мусульманским горцам с Кубани эмигрировать при условии, что они уже не вернутся[422].

Хотя денатурализация была, таким образом, неизбежной частью процесса эмиграции для многих людей, власти, как правило, не проявляли желания разрешать ее, не сопроводив вечным запретом на возвращение бывшего подданного в империю. Важнейшая причина такой позиции была сформулирована в ходе продолжительного спора с Соединенными Штатами о признании юридической законности натурализации в этой стране. Спор начался в 1860-х годах и на протяжении последующих пятидесяти лет был, вероятно, важнейшей проблемой российско-американских отношений. Кульминацией его стала жесткая отмена в 1913 году торгового договора между двумя странами[423].

Истоки этого спора прослеживаются в заявлении американского госсекретаря Джеймса Бьюкенена от 1845 года, согласно которому перемена подданства и переезд на другое место жительства являлись «неотъемлемыми правами человека»[424]. В середине XIX века, когда Соединенные Штаты отказались от концепции вечной верности и восприняли принципы безоговорочной и всеобщей свободы денатурализации, они присоединились к Франции и помогли подтолкнуть некоторые другие страны к принятию той же концепции (по крайней мере в их двусторонних отношениях с США). Вместе с тем не одна Россия настаивала на сохранении контроля над денатурализацией своих граждан[425]. Первый конфликт с Россией по этому поводу случился в 1864 году: Бернард Бернштейн, натурализованный гражданин США, был арестован в России за уклонение от призыва на воинскую службу и отказ от российского подданства без разрешения. В 1868 году Конгресс США, в основном в ответ на арест англичанами ирландских националистов, бывших натурализованными гражданами США, принял закон, объявлявший право на денатурализацию «естественным и неотъемлемым правом» и провозглашавший, что натурализованные американские граждане за границей должны пользоваться теми же правами, что и граждане, родившиеся на территории США. Но, чтобы принятый закон возымел действие, следовало вести переговоры о заключении соглашения с каждой конкретной страной, не признававшей права на денатурализацию. Это заставило Соединенные Штаты вступить в переговоры по данному вопросу с Россией. Хотя внутренние документы свидетельствуют о том, что Россия близко подошла к разработке нового закона о денатурализации, в конце концов эта попытка провалилась, создав почву для десятилетий противостояния между двумя странами[426].

Основная проблема была простая. Российские законы не признавали права на денатурализацию, поэтому любой эмигрант, покинувший страну без разрешения, по возвращении считался российским подданным. Он подлежал призыву и должен был нести иные повинности, от которых уклонялся во время своего нелегального отъезда из страны, а кроме того, был обязан уплатить все штрафы и мог понести уголовное наказание. Поскольку значительное число российских эмигрантов покидали страну без разрешения, данные правила распространялись едва ли не на всех. Более того, если евреи уезжали легально и официально получали право на денатурализацию, то практически неизбежно при условии, что им навечно запрещалось возвращение. Если этого было недостаточно, применялось положение, существовавшее в российском законодательстве на протяжении веков: евреи из числа иностранных подданных не имели права иммигрировать в империю; исключение делалось лишь для инвесторов, ремесленников, врачей или раввинов, да и то после продолжительной проверки, во время которой вполне могло обнаружиться, что проситель был некогда российским подданным[427]. Таким образом, даже в том маловероятном случае, если еврейскому эмигранту удавалось законным образом денатурализоваться, он не мог вернуться, будучи иностранным подданным. Согласно российскому законодательству натурализованному американскому еврею было почти невозможно возвратиться в Российскую империю.

Соединенные Штаты продолжали настаивать на том, что с натурализованными и урожденными гражданами следует обращаться одинаково. В период с 1902 по 1907 год это стало главным вопросом повестки дня, поскольку прокатившаяся по Российской империи ужасная волна еврейских погромов потрясла Соединенные Штаты. Огорченная своей неспособностью как-то противостоять погромам, общественность еврейских организаций в США начала громкую кампанию, чтобы вынудить правительство аннулировать торговый договор, подписанный с Россией в 1832 году[428].

Первая статья договора гарантировала, что иностранцы, посещающие обе страны, могут свободно там жить и путешествовать:

Жителям того и другого Государства взаимно будет предоставлено входить во все те гавани, места и реки, каждому из этих Государств принадлежащие, где иностранная торговля дозволена. Им не воспрещено будет останавливаться там и проживать везде в помянутых владениях, где им по делам их будет надобность. Вследствие этого, они ограждены будут той же самой безопасностью и покровительством, каковыми пользуются жители той земли, где они будут иметь пребывание, с тем, однако, что они подчинены будут существующим там законам и учреждениям, а в особенности состоящим в силе торговым постановлениям.

Тем не менее 10-я статья договора ясно давала России право придерживаться существующих ограничений прав евреев: «Но сею статьею никоим образом не отменяется действие законов уже изданных или [тех,] кои впредь даны будут Его Величеством Императором Всероссийским, для предупреждения переселения Его подданных»[429].

К 1911 году дело зашло куда дальше вопросов правомерности и деталей договора. Для Соединенных Штатов это стало способом выразить свое глубокое неодобрение погромов, для политиков – ответить на чаяния сильной и все более могущественной группы избирателей и, не в последнюю очередь, для страны – способом отстоять принцип, согласно которому она должна была защищать права натурализованных американцев так же, как и права урожденных своих граждан. В декабре 1911 года США отказались от торгового договора, позволив ему истечь 1 января 1913 года, и не заводили речь о новом договоре до тех пор, пока в дело не вмешалась Первая мировая война[430].

Спор двух держав высвечивает взаимосвязи между принятыми внутри страны понятиями о гражданстве и международными переговорами о политике натурализации и денатурализации. Масштабы еврейской эмиграции в Америку быстро росли – параллельно с великой глобальной экспансией международной торговли в последние десятилетия XIX и начале XX века. В то же время многие евреи, бывшие некогда российскими подданными, возвращались в Россию, планируя предпринимательскую деятельность и везя с собой новые идеи. Но они постоянно сталкивались с тем фактом, что не могут пользоваться правами иностранцев, а остаются российскими подданными и подлежат всем ограничениям, налагаемым в империи на проживающих в ней евреев[431]. Даже после того как революция 1905 года расширила права и свободы для всех граждан, власти настаивали на сохранении массы ограничений и препятствий к осуществлению прав российских евреев. Это оказалось важной преградой на пути к легализации эмиграции и денатурализации. До тех пор пока российские евреи имели гораздо меньше прав гражданства, чем другие подданные, власти не могли позволить евреям денатурализоваться. Это создало бы для российских евреев исключительно удобную лазейку, которая позволила бы им избегать ограничений. Таково было одно из основных объяснений провала всех попыток легализовать эмиграцию и денатурализацию для всех граждан страны (не только для евреев), пока Февральская революция 1917 года не ввела понятие единого, общего для всех гражданства страны, отметя несметное множество ограничений прав и обязанностей различных групп населения России.

Кроме того, существовало сильное желание поддерживать связи с «русскими» эмигрантами, предположительно принадлежавшими к «коренному» населению империи. Сохранение контроля над денатурализацией было средством поддержания таких связей. Традиционное отсутствие интереса к судьбе российских подданных за рубежом или озабоченности ею ушло в конце XIX века в прошлое – в основном потому, что власти начали отмечать рост числа эмигрантов, принадлежавших к коренному населению страны[432].

Специалисты по международному праву и дипломаты прилагали много усилий для устранения случаев двойного гражданства. Лучшим способом достичь этого было ввести правило, делавшее потерю подданства автоматическим следствием приобретения подданства другого государства. Франция и Соединенные Штаты в целом придерживались принципа, что натурализация за границей должна автоматически влечь за собой денатурализацию, но некоторые страны восставали против этого правила. Например, Османская империя указывала на случаи, когда ее подданные (чаще всего принадлежавшие к христианским меньшинствам), натурализовавшись в другой стране, затем возвращались, чтобы воспользоваться всеми привилегиями и защитой, гарантированной договорами о капитуляции. В 1869 году она ответила на это законом, запретившим любую денатурализацию без прямого одобрения властей[433]. Германская империя с момента своего основания придерживалась правила об автоматической утрате гражданства после десяти лет проживания за пределами страны. Однако правительство, подталкиваемое националистами-ирредентистами, в 1913 году ввело новый, противоречивый закон о гражданстве, позволявший эмигрантам сохранять подданство на протяжении десяти лет, а затем продлевать его еще на десять лет, заполнив в немецком консульстве за границей простую форму. Россия, как я уже говорил, была не единственной страной, выступавшей против денатурализации. На самом деле создается впечатление, что российское Министерство внутренних дел поддерживало турецкий подход к проблеме. В 1880-х годах оно разослало губернаторам секретный циркуляр, информируя их, что бывшие подданные Османской империи, натурализовавшиеся в Российской империи, должны быть извещены: если они вернутся в Турцию, им будет отказано в консульских услугах и дипломатической поддержке, поскольку правительство Османской империи не одобрило изменение ими гражданства[434].

Вместе с политикой, призванной затруднить денатурализацию «титульного» населения и сделать ее редким явлением, власти активно старались вернуть это население в империю, обеспечивая быструю процедуру натурализации. Обычно это происходило в отдельном порядке для каждого конкретного случая. Например, в 1899 году 500 потомкам староверов, эмигрировавших в начале XIX века в Пруссию, было позволено иммигрировать, немедленно натурализоваться и со скидкой приобрести землю в Сибири[435].

Подобная ускоренная процедура была формализована в апреле 1908 года, когда группа семей староверов, потомков членов общин, эмигрировавших из Российской империи в Румынию в поисках большей свободы вероисповедания, подала прошение о праве поселиться в Российской империи. Эта группа, члены которой некогда преследовались и были выдворены из страны как еретики, была принята с распростертыми объятиями всей администрацией Дальнего Востока и Министерством внутренних дел. Дальневосточные губернаторы и чиновники Министерства сельского хозяйства охотно согласились, что староверы – как раз та этническая группа, которая так нужна в их краю. А поскольку всем иностранным подданным было запрещено приобретать землю в Приамурье и Приморье, правительство издало ряд «временных правил», сделавших возможной быструю натурализацию – без обычного пятилетнего срока проживания, соблюдения которого требовали от всех, подавших прошение о натурализации.

Эти временные правила были затем применены к другим группам и стали частью общей стратегии настойчивого склонения любых «коренных» славянских групп населения, соглашавшихся поселиться на Дальнем Востоке, к переезду туда. Несколько месяцев спустя Совет министров определил, что временные правила, разработанные для староверов, могут быть применены к группе из 600 украинских семей из Румынии, желавших поселиться в Сибири и возвратиться в российское подданство[436]. Во время дискуссии по данному поводу министр сельского хозяйства Александр Васильевич Кривошеин заявил, что эти потомки запорожских казаков сохранили за рубежом свою национальность и православную веру. Вместе с другими участниками дискуссии он отметил, что, хотя в российской истории были времена, когда староверы и украинские казаки могли и не считаться всецело желательными элементами населения, «поселенцы-старообрядцы явятся надежнейшим оплотом русской государственности на восточной окраине империи»[437].

Немецкая практика почти автоматического позволения потомкам денатурализовавшихся подданных вернуть себе немецкое подданство по возвращении в страну – вернуть на основании принципа крови – изображалась как исключительное явление. Однако как вышеупомянутые, так и другие случаи подтверждают, что Российская империя двигалась в начале XX века к сходным практикам. В самом деле, в постановлении от 1908 года Совет министров особо заключил, что такие иммигранты «принимаются не в качестве иностранцев, но [в качестве] лиц, восстанавливающих связь с прежним своим отечеством»[438].

Итак, российская практика денатурализации, которая на первый взгляд кажется пронизанной противоречиями, на деле демонстрирует внутреннюю логику. Одной из самых важных мер была обязательная денатурализация как часть процесса эмиграции с вечным запретом на возвращение. Она применялась к разным группам эмигрантов и обязательно – к евреям, эмигрировавшим при посредничестве ЕКО. Таким образом было денатурализовано намного больше людей, чем посредством обременительного официального процесса, предназначенного для частных лиц.

Крайне суровая российская эмиграционная политика и законы о денатурализации уходят корнями в глубь российской истории и являются частью популярного принципа «Привлекай и удерживай», которым власти руководствовались на протяжении столетий. Однако в течение пятидесяти лет после 1860 года Россия и весь мир значительно изменились. Освобождение крестьян, дешевые путешествия на дальние расстояния по железнодорожным и пароходным линиям и другие перемены привели к тому, что объемы эмиграции изменились: сначала она была незначительным явлением, а затем сотни тысяч людей начали ежегодно покидать страну. Но, несмотря на все удлинявшийся список причин, побуждавших реформировать законы об эмиграции и денатурализации, политика ограничений оказалась удивительно стойкой. Отчасти это служит иллюстрацией к общему тезису об истории гражданства и миграции: страны вырабатывают свои особые национальные традиции в области законодательства и правоприменительной практики, надолго сохраняющие влияние. Статья 325 и многие ключевые элементы российской традиции были глубоко укоренены в законодательстве и старинных традициях административной практики. Как показывает спор с Соединенными Штатами по поводу денатурализации, если бы статья 325 была отменена, это создало бы лазейку в неисчислимом множестве ограничений, налагавшихся на российских евреев. И даже несмотря на это, в 1890-х годах власти выборочно отказывались от политики ограничений, разрешив евреям эмигрировать при посредничестве отделений ЕКО. Но ограничительная политика в отношении других групп населения сохраняла свои позиции вплоть до 1914 года. Одной общей темой эмиграционной политики и политики денатурализации была сортировка населения: желательные группы населения удерживались, в то время как другим разрешалось уехать. Денатурализованные евреи не могли вернуться – по причине издавна существовавших запретов на въезд иностранных евреев в страну. К ним и другим меньшинствам применялся вечный запрет на возвращение. Сохранение строгих ограничений эмиграции и денатурализации имело целью удержать «коренное» население в стране, а в случае его отъезда – оставить за ним российское подданство в надежде, что однажды эти люди вернутся.