Андрей Токарев Тайна песни трубадура

Неужели Грааль навсегда исчезла в ночь 16 марта 1244 года, когда храм и главная крепость катарской Окситании, Монсегур, оказался в руках королевских рыцарей и инквизиции?

Священная ваза, сокровище, посланное небом, таинственный предмет, обладающий сверхъестественной силой, невидимый для злых людей и щедрый к добрым; символ духовной власти, разоблачительница временщиков, — Грааль отождествляется со средневековой цивилизацией и, очень может быть, символизирует сопротивление папству.

Конечно, барды и трубадуры «христианизируют» языческий, манихейский[74], катарский[75] миф. Со временем они сделают из этой романтической вазы блюдо, на котором Иисус оказался, словно Агнец Пасхальный; потир, в котором он преломил хлеб, в который налил вино на тайной вечере; или чашу, в которую была собрана кровь Христа, распятого на кресте.

Однако никогда им не удастся заставить исчезнуть вопрос, оставленный без ответа в тот вечер, когда крестоносцы взяли Монсегур. Крестоносцы, одержавшие победу над «альбигойцами»[76], или катарами, называвшимися также «патаренами», что на языке лангедоков[77] означало «обладатели потира». Не был ли этот потир тем самым Граалем? Не его ли четверо беглецов унесли и спрятали в таком месте, которое на протяжении уже скоро восьми веков хранится в тайне? А вместе с ним и драгоценные святые книги катаризма; не забыли они при этом забрать также военные трофеи в виде золотых и серебряных монет и драгоценных камней, что позволило им сперва вести сражения при сомкнутых боевых порядках, а затем — многолетнее сопротивление.

Долго считавшиеся еретиками катары предстают сегодня в ином свете. Пусть они унесли с собой достаточно тайн и спрятали немало сокровищ, но в своих свидетельствах перед судами инквизиции они были достаточно откровенны, для того, чтобы все знали, что их устремления не менее благородны, нежели у их судей. Под маской ереси, которую для большего удобства на них надела средневековая церковь, мы обнаруживаем лицо родственной нам цивилизации; и так же, как и наша, она происходит от философско-духовной традиции, в которой смешались восточная мистика и греческая мудрость.

Итак, сам замок, руины которого и сегодня еще высятся над перевалом Трамблеман^[78], что находится между Фуа и Мирпуа[79], должно быть, когда-то был храмом в честь солнца, до того, как стать крепостью. И даже если ни один исторический документ не позволяет это с уверенностью утверждать, само местонахождение сооружения указывает на это.

Несомненно, этот замок в 1204 году основали катары. Из свидетельских показаний, полученных судами инквизиции, определенно следует, что двое катарских священников просили Раймона де Пареллу, сеньора Монсегура, восстановить лежавший в руинах храм. Спустя сорок лет Р. де Парелла подтвердил это на допросе инквизиции. И именно катарскому архитектору, Бертрану де Беккалариа, было доверено возглавить эти работы. Это был ученик одного из лучших средневековых специалистов в области фортификаций, Эскота де Линара.

Вот почему даже посредственное, с военной точки зрения, положение его на местности не умаляет, тем не менее, его значения.

Каким образом сей замечательный военный инженер, снискавший авторитет тем, что построил многочисленные оборонительные сооружения, сумел постичь фортификационную систему, такую же посредственную, как и монсегурская. Каким образом и почему?

Высокие стены окружают со всех сторон центральный двор размером сорок четыре на четырнадцать метров; а северо-западнее него — донжон[80], которая из-за своего неудобного местонахождения была мало пригодна для защиты крепости. В ее стенах не было бойниц для лучников, ворота были слишком широки и чересчур хлипки; надстройки и перегородки из самана и деревянных брусьев — великолепная пища для несущих огонь стрел вероятных осаждающих. Все это позволяет предположить, что замок в Монсегуре задумывался не как крепость; что и предназначался для иных, нежели военных, целей, а в оборонительное сооружение превратился под давлением обстоятельств.

Сторонники этой точки зрения приводят в первую очередь такой — и достаточно убедительный — аргумент: со временем башня была перегорожена на две части, в ней была оборудована емкость на 60 тысяч литров, способная обеспечивать водой сто пятьдесят защитников на протяжении восьмидесяти дней.

Впрочем, все укрепленные замки, строившиеся в те времена, располагали одним или несколькими резервуарами для хранения воды.

Почему же тогда Бертран де Беккалариа допустил такую ошибку?

Все сооружение имеет такой вид, словно замок поспешно приспосабливали к осаде: оборонительные сооружения могли быть разобраны фактически без какого-либо ущерба первоначальной конструкции замка.

По свидетельствам современников, было ясно, что катары совершали частые паломничества в Монсегур еще задолго до 1204 года.

Настойчивость, с которой они добивались сооружения здесь замка, позволяла сделать вывод, что в этом месте будет стоять храм, место молитв и проповедей немногочисленных последователей этой секты. Однако последние исследования позволили пойти в этих рассуждениях еще дальше. Возможно, в действительности Монсегур представлял собой храм солнца, а схема его, напоминающая зодиак, подтверждает эту гипотезу.

21 декабря большая диагональ, проведенная через его укрепления, имеет точное направление на восход солнца, отмечая таким образом день зимнего солнцестояния и созвездие Козерога. Линия визирования, проведенная 21 января из юго-восточного угла в направлении северо-запада, расположена как раз на месте стены донжона, защищающего укрепление в западной его части, — указывает на восход солнца: 21 января — знак Водолея. Линия визирования, проведенная из восточного угла в направлении западного угла, 20 февраля укажет на созвездие Рыб. В день весеннего равноденствия крепость оказывает точно по обе стороны оси восходящего солнца, под знаком Овна… и т. д., точно по порядку, не оставляя места случайности: сориентированный под необычным углом по отношении к укреплению, донжон позволяет лучам восходящего солнца сфокусироваться 21 июня точно по оси отдельно стоящих четырех колон расположенных по обе стороны главной залы.

Итак, по свидетельствам, собранным судом инквизиции, эта зала служила местом сбора, где собирались верующие катары, чтобы послушать проповеди; это было в самые тяжелые времена тайного сопротивления катаров…

Можно понять непреклонность пап и пристрастность инквизиторов. Поскольку катары не могли, скорее всего, быть никем иным, как язычниками, поклонявшимися солнцу, то есть манихейцами. И вот, спустя тысячелетие с лишним после возникновения христианства, манихеизм угрожал церкви, и не где-нибудь, а в ее святая святых. Одолев Монсегур, катары, возможно, дали бы миру иную цивилизацию, а значит, и иную судьбу. Могли ли они, понимая это, отринуть какую-либо надежду на возрождение и на победу в вечер 16 марта 1244 года? Не чувствовали ли себя обязанными использовать любую возможность, чтобы спасти свои священные книги, нежели сжечь их или же оставить врагу, и чтобы спасти любыми путями свои сокровища, необходимые им для возобновления борьбы. И они поступили именно так, по мнению современников, в то время как двести их единоверцев предпочли костер отказу от своей религии.

Последний эпизод в длительной борьбе папства и Французского королевства против альбигойцев и катаров начинается ужасным происшествием, и архивы инквизиции позволяют нам восстановить ход событий. Речь идет об убийстве Гийома Арно и Этьена де Нарбона — влиятельных лиц в инквизиции на территории тулузских графств; оно произошло в мае 1242 года.

Находясь под непосредственным руководством папы, избегая контроля со стороны местных священников, эти инквизиторы пользовались мрачной репутацией. Даже папа Григорий IX был вынужден лично вмешаться и поумерить их пыл, как свидетельствует письмо, направленное им венскому архиепископу в феврале 1237 года.

Возглавляя отряд инквизиторских «коммандос», как сказали бы мы сегодня, брат Арно в поисках еретиков прочесывал тулузские земли. Вместе с отрядом с десяток человек, передвигаясь от города к городу, он проводил скорые расследования, затем судил и выносил приговор с самой жестокой суровостью.

Метод его был прост. Вместе со своими заседателями, своим секретарем суда, своим тюремщиком они располагались в резиденции епископа, или в доминиканском конвенте, или, за их неимением, в реквизируемом для таких обстоятельств замке. Вслед за этим он распоряжался известить жителей о дне и часе своей первой проповеди. Не прийти на нее означало показать себя недостаточно правоверным католиком.

В своей проповеди он сообщал о своей воле выкорчевать ересь в этих местах. Это было ультиматумом для местных еретиков. Однако им предоставлялся срок для помилования. Если они сами представали перед инквизиторами, то последние снимали с них все их грехи и налагали всего лишь каноническую епитимью. Впрочем, эти епитимьи служили удобными способами для удаления наиболее неудобных: достаточно было потребовать от бывшего еретика предпринять паломничество в Сен-Жак-де-Компостель, а затем оттуда вернуться в Кентербери, чтобы услать его на несколько месяцев. В течение этого срока для помилования трибунал не судил виновников: в это время они могли не опасаться ни казни, ни конфискации имущества, ни тюрьмы. Ситуация полностью изменялась по истечении срока для помилования. Тогда подозреваемых без обиняков вызывали и обращались с ними, как со злоумышленниками.

Наиболее слабохарактерные — те, кто мог бояться какого-либо врага; те, кто имел всего лишь деловые или случайные отношения с еретиками в качестве поставщиков или клиентов, перебросившиеся с ними на улице несколькими словами, оказавшиеся у них в гостях, случайно или по своей воле присутствовавшие во время отправления обряда, — все они сами считали себя виновными, причем искренне, и жаждали раскаяться. Приходили к брату Гийому Арно виновные и в более тяжелых проступках; но хитрили — признавая себя виновными в небольших грехах, они надеялись на огульное прощение.

Эти признания заслушивались судебными следователями при закрытых дверях. Тайна была полной. Речь не шла об индульгенции. Это был всего лишь наилучший способ быстрого получения сведений. Работу трибунала во многом облегчала атмосфера страха, созданная инквизицией. Трибунал требовал для оправдания не только раскаяния. Нужно было еще назвать имена, адреса, с тем, чтобы в дальнейшем не считаться сообщником преступников.

Вот так и расширялся список личных врагов тех и других и обычно захватывал всех, кто отличался от прочих своим талантом, неповторимостью, характером, своими… причудами.

Между тем истекал срок для помилования. Суд начинал называть всех, кто попал в список.

Метод действий трибунала резко изменялся. Подозреваемого требовали, бросали в тюрьму, затем допрашивали. Существовало руководство для инквизиции, и судьи неукоснительно соблюдали его положения. Все допросы (а их в архивах инквизиции тысячи) проходили по одной, примерно следующей, схеме.

«— Вы знакомы с еретиком?

— Вы встречались с ним?

— Где вы его видели?

— Какого числа?

— Вы знали, что он еретик, или вы потом об этом узнали?

— Кто вам об этом сказал?

— Вы регулярно с ним общались?

— На какой почве основывались ваши отношения?

— Через кого вы с ним познакомились?

— Вы принимали его у себя дома?

— Он приходил один или в сопровождении кого-то?

— А вы наносили ему визит?

— Вы были один или с вами кто-нибудь был?

— Вы где-нибудь еще встречались с ним, кроме как у себя или у него дома?

— В одиночку или группой?

— Вы слушали какую-нибудь проповедь?

— Что в ней говорилось?

— Вам известно приветствие у еретиков?

— Вы сами им пользовались?

— Вы присутствовали при инициации какого-либо еретика?

— Вы отреклись от христианской религии?»

Словом, допросы подозреваемых велись так, словно у судей уже могли находиться ответы на все вопросы. Зная систему доносов, установленную инквизицией, допрашиваемые имели мало шансов быть оправданными, поскольку они либо отказывались признать свои отношения с еретиками, либо отрицали всякую вину вообще и тогда оказывались очерненными свидетельскими показаниями самого недобросовестного характера. Добавим к этому, что в случае, когда обвиняемый в самом деле оказывался последователем катаризма, чаще всего он мог ограничиться лишь тем, что признавал за собой только связи с еретиками, или присутствие на запрещенных религиозных обрядах в качестве зрителя.

Вот заявления, сделанные несколько лет спустя после завершения интересующего нас дела и дающие точное представление о том, как на практике представляла свою роль инквизиция. То, что ее в действительности интересовало — это расширение списка подозреваемых в ереси и составление перечня мест, посещаемых еретиками.

«…На собрании в Фанжо, на котором был инициирован д’Оже Исарн, присутствовали Бек из Фанжо, Гийом из Иле, Гайяр из Феста, Арно из Ово, Журден из Рокфора, Эймерик из Сержанта».

«…Ато Арно из Кастельвердана, попросив, чтобы его утешили[81] в доме его родственницы, Кавер, в Монградай; Юге и Сикар из Дюрфора отправились за Гийомом Турнье и его приятелем».

«…Дьяконы Голдефи Бернар и Арно Гиро проживали в Монреале. Паймонд из Санше, Ратерия, супруга Мора из Монреаля, Эрмеганд из Ребенти, вдова Пьера Беранжер из Виллакорбье, Сорино, вдова Исарна Гарена из Монреаля и ее сестра Дульсия, Гиродиз Монреаля, Понсия Ригол, жена Риго из Монреаля посещали их собрания в 1202 году» (донос, полученный судом инквизиции в 1243 году).

Доверенная брату Г. Арно миссия свидетельствует о готовности папы поднять престиж инквизиции и окончательно выкорчевать из Окситании катарскую ересь. Фактически историю инквизиции характеризуют две эпохи. Первая берет свое начало с Латеранского собора 1179 года, вторая — в 1242 году.

В первый раз инквизиция действует от имени Рима и подчиняется лишь власти папы. В ту пору инквизиция уважала право, узаконенное при Юстиниане[82],и гарантировала права обвиняемым. Так, она не могла воспользоваться для обвинения человека свидетельскими показаниями его врагов, членов его семьи или его слуг, еретиков или лиц, осужденных за преступление и лишенных за это гражданских прав.

Церковным следователям не позволялись пытки. В принятом на Латеранском соборе одном из документов в нескольких строчках объявляется союз Церкви и государей в борьбе против катаров. Но инквизиция, фактически берущая свое начало от этого документа, в то время еще не имела в своем распоряжении всех «светских» средств.

«Хотя Церковь и ограничивается священническим осуждением и не прибегает к кровавым казням, — говорится в декларации Латеранского собора, — тем не менее ей оказывают поддержку законы государей, с тем, чтобы боязнь гражданской казни заставляла людей обращаться к духовным лекарствам. Почему же еретики, которых одни называют катарами, другие — патаринами[83], а иные — откупщиками, сумели столь многого достичь в Гасконии, в Альбигое, в районе Тулузы и в других местах, пусть они там всенародно проповедуют свои заблуждения и пытаются развратить нестойких, мы предадим их анафеме вместе с их покровителями и укрывателями и запретим абсолютно всем поддерживать с ними какие-либо деловые отношения; ежели они умрут не раскаявшимися, то никакого омовения им не будет, не будет позволено быть похороненными среди христиан».

Спустя каких-то двадцать лет после этого, в 1198 году, папа Иннокентий III в циркулярном письме, адресованном всем государям-христианам, написал следующее: «Мы предписываем государям, графам, и всем баронам и грандам ваших провинций для отпущения грехов оказывать всем своим авторитетом помощь нашим посланцам в их деятельности против еретиков; изгонять тех… (кто будет отлучен от церкви — А.Т.), конфисковывать их имущество и применять к ним самые суровые меры, если после их отлучения они захотят жить на прежнем месте. Мы предоставили им полную власть заставлять сеньоров поступать таким образом под угрозой отлучения от церкви, или путем наложения запрета на их земли».

«Мы предписываем также всему населению вооружиться против еретиков… мы предоставим всем, кто примет участие в этом походе за сохранение закона, такую же индульгенцию, как и ту, какую получают посетившие церковь св. Петра в Риме или св. Иакова… все, кто окажет поддержку еретикам, будут отлучены от церкви, как и все, кто им окажет малейшую помощь или кто разделит с ними кров…»

Спустя еще восемь лет, то есть через двадцать семь лет после Латеранского собора, епископ из Осма, Диего, направлялся из Рима в Испанию вместе с помощником настоятеля его церкви, Домиником де Гузманом. Проходя через Лангедок, они повстречались с папскими легатами, уполномоченными вести борьбу против еретиков. И вот, перед лицом церкви и ее прелатов, катары демонстрировали пример бедности и моральной строгости. Тогда Доминик де Гузман предложил поступить аналогичным образом. Он обошел Лангедок, проповедовал в пути, вел диалоги с катарскими проповедниками; как и они, он призывал к строгости и скромности. Его примеру последовали некоторые верующие. Доминик де Гузман основал орден братьев-моралистов, впоследствии названный орденом доминиканцев. Помимо миссии по обращению еретиков в истинную веру, ему предстоит создать инквизицию, что в эпоху Гийома Арно означало репрессивный орган.

Первая, и суровая, схватка произошла в 1208 году после убийства папского легата Пьера де Кастенло. Иннокентий III призвал архиепископа Прованса, всех рыцарей Франции и короля Филиппа-Августа к крестовому походу.

Тулузский граф Раймон VI, обвиняемый в организации убийства Кастенло, должен был принести публичное покаяние: затем, во избежание отлучения от церкви, ему было предложено присоединиться к крестовому походу против его собственных подданных. На юг страны, в местность, где проживали катары, пришло около трехсот тысяч человек. Борьба, с победами и поражениями, продлилась около пятидесяти лет.

После смерти Раймона VI его сын попытался достичь длительного мира. Одержав несколько крупных побед на местности и доказав французскому королю, что военная победа над тулузцем обойдется французским рыцарям очень дорого, он в 1229 году, непонятно почему, согласился подписать в Мео гибельный для него договор. По этому договору, он уступал королю Франции все свои укрепления и две трети своих владений. Он согласился также выплачивать церкви огромную дань. За несколько лет до этого, отлученный от церкви, он постарался вернуться в ее лоно и остаться преданным королю Франции. В свою очередь, он принес публичное покаяние, принял наказание кнутом на паперти Нотр-Дама, как это произошло с его отцом за несколько лет до этого в Сен-Жиль-дю-Гар.

Добился ли он в обмен на это смягчения методов инквизиции? Можно полагать, что да. В одном своем письме, ставшим знаменитым, он спустя несколько лет, восстал против действий доминиканцев, «более способных, — писал он, — восстановить людей против церкви, нежели вдохновить их на преданность». Его услышали даже в Риме, и папа вмешался, чтобы умерить усердие братьев-моралистов. Но Раймон VII попытался пойти еще дальше: он прикажет закрыть тулузские ворота перед инквизиторами, бросив таким образом открытый вызов Риму и его союзнику, королю Франции.

Деятельность доминиканцев в Тулузе и ее окрестностях, надо сказать, приобрела особый характер. Достаточно прочесть свидетельство одного из них, брата Гийома Пелиссона, из Тулузы. Вот выдержка из его свидетельства:

«Во славу и хвалу Всемогущего Господа и Святейшей Девы Марии, матери Христа, и Отца нашего, святого Доминика, и всего небесного сонма я хочу письменно воспроизвести воспоминания обо всем, что было сделано сеньором Тулузы, а в тулузской земле — орденом доминиканцев и другими верующими из того же района, благодаря заслугам и мольбам св. Доминика, который учредил и возглавил против еретиков и их паствы этот орден, вдохновляемый Святым Духом, с разрешения папы Онориуса III и с помощью сира Фулька, епископа Тулузского…»

Далее следует рассказ о действиях, предпринятых доминиканскими братьями, предводительствуемыми братом Роланом, и, вопреки несогласию со стороны консулов, то есть муниципальных магистров города Тулузы, подданных Раймона VII.

О том, какая атмосфера господствовала в этих местах в 30-х — 40-х годах XIII века, свидетельствуют многочисленные анекдоты.

«…B это время, пишет брат Пелиссон, умер… один еретик по имени Гальван, великий архимандрит вальденсов[84]. Это событие не осталось незамеченным для мэтра Роллана, который созвал братьев, духовенство и еще несколько человек. Все вместе они отправились в дом, в котором скончался вышеупомянутый еретик, разрушили его до основания, превратили в мусорную свалку; затем выкопали тело Гальвана и вынесли с кладбища Вильнев, где он был похоронен. Они пронесли тело через весь город, во главе огромной процессии, и затем сожгли. Это было сделано во славу Господа Нашего Иисуса Христа и св. Доминика и в честь матери нашей, римско-католической церкви, в 1231 году…»

Брат Пелиссон замечает мимоходом, что в те времена католиков в тех местах преследовали, а доносчиков из еретиков часто убивали, хотя граф Раймон и обещал в мирном договоре по шестнадцать унций серебра в течение первых пяти лет каждому арестованному еретику, независимо от пола, и по одной унции в течение следующих пяти лет. Такое случалось часто.

«Однако гранды страны, а также основная знать и буржуа покровительствовали еретикам и прятали их, били, калечили и убивал их доносчиков; окружение графа, откровенно говоря, было явно коррумпированным. В этой местности он принес много вреда церкви и ее верующим…»

В 1235 году, на Троицу, множество народу пришло исповедоваться и рассказать то, что им известно о еретиках; братья оказались настолько загружены, что никак не могли завершить опросы. Тогда они призвали францисканцев и кюре города для участия в приеме пришедших.

Тогда же приор с помощью тулузского викария задержал нескольких горожан, не захотевших прийти добровольно; среди них оказался и жестянщик по имени Арно Доминик. Когда викарий стал угрожать ему смертью, если он не донесет на нескольких еретиков, тот обещал указать одиннадцать человек, которых он знал, и ему была обещана свобода.

Он тогда повел мессира Пьера де Малафера, сен-сернанского аббата, и викария в сопровождении нескольких вооруженных людей в замок Касс, и там они арестовали семь еретиков…

«Вернувшись в Тулузу, инквизитор брат Гийом Арно вызвал двенадцать тулузских сторонников еретиков. Те отказались прийти, напротив, угрожали ему, требуя прекратить дознание. Видя, что он их не хочет отпускать, а собирается взяться основательно, они, с согласия графа Тулузы объявили, что ему придется покинуть город и прекратить инквизицию… Однако тот, посовещавшись с братьями, принял решение не только вообще не уходить отсюда, но и решительно продолжать борьбу против еретиков. Консулы и их сообщники подняли бунт и выбросили брата инквизитора из конвента и города, подняв на него руку… утверждая и подчеркивая, что если кто-нибудь их опять вызовет в суд по этому поводу, он будет немедленно предан смерти. Поэтому с тех пор церковные клерки больше не осмеливались их вызывать…

Вслед за этим консулы распорядились огласить в городе на каждом углу, — от имени графа и от своего тоже — запрет, под страхом тюрьмы и конфискации имущества, что бы то ни было давать, продавать или одалживать доминиканцам, либо им оказывать услуги. Сходный эдикт они издали для тулузского епископа и каноников Сен-Сернана…»

В действительности, после подписания в Мо мира, вражда покинула поле брани. Ее заменило подпольное сопротивление. Эпизод с конфликтом с консулами в 1235 году наглядно показывает эффект этой подпольной акции: с одной стороны, инквизиция расширяет свою розыскную работу, оказывает все большее давление и, в конце концов, допускает ошибки. А с другой стороны, эти ошибки вызывали очень бурную реакцию среди нееретиков, растревоженных доминиканцами, раздосадованных постоянными придирками с их стороны. Они протестовали, несмотря даже на риск попасть в когти палача и оказаться вынужденными признаться в несовершенных грехах. Поскольку официально разрешенные в 1252 году папой Иннокентием IV пытки начинали давать о себе знать. Очевидно, это было следствием разворачивающейся подпольной борьбы катаров. Стремясь разгромить подпольные сети верующих, инквизиция становилась все более жестокой.

Другим следствием было то, что из-за гонений и необходимости вести свою деятельность скрытно, катары вынуждены были располагать значительными суммами. Согласно одной рукописи того времени, катарская церковь была очень богата. Она существовала за счет приношений верующих, завещанных средств, организуемых в стране сборов пожертвований, а также финансовой поддержки, и довольно значительной, знати на юге страны. Одна прекрасно налаженная подпольная организация позволяла катарским правителям быть хорошо осведомленным и безошибочно действовать в интересах своей секты. В эту великолепно сформированную организацию, конечно же, входили «священники», «отшельники», связные, проводники, сборщики казны, пребывавшие в постоянных разъездах, с трудом распознаваемые, но также и убежища, пристанища и хранилища. Значительная часть катарских сокровищ хранилась в замке Монсегур. Однако «отшельники», постоянно странствуя, могли, в случае необходимости, получить некоторую сумму у хранителей, как в городе, так и в сельской местности.

В самом Монсегуре катары жили спокойно. Вплоть до 1238 года тысячи верующих под носом у инквизиции приходили слушать проповеди старого епископа еретиков Гилабера де Кастра, умершего в 1240 году. И вплоть до 1242 года двор замка и приткнувшиеся к подножию стены лачуги никогда не пустовали.

Дело дошло до того, что Святой Людовик^[85], обеспокоенный этим, попросил тулузского графа положить конец этому скандалу. Раймон VII ответил на это тем, что в 1241 году прибыл со своим войском, чтобы основать крепость. Однако без особых результатов… вероятно, для того, чтобы продемонстрировать свою лояльность вассала и преданного сына по отношению к Церкви.

Однако, вслед за отъездом Раймона VII с его выдумкой с выбором места под строительство крепости, у катаров появилось достаточно поводов для того, чтобы поторопиться заполнить лавки Монсегура продуктами и боеприпасами. Гарнизон возрос до ста двадцати хорошо вооруженных и оснащенных защитников. Были установлены камнеметы, готовые противостоять возможным нападениям.

Установлено также, что сборщики и хранители фондов перевезли большую часть казны в Монсегур.

Вот какая обстановка сложилась в первые месяцы 1242 года: инквизиция закручивает свои тиски; под давлением папы французский король требует от Раймона VII более решительных действий; катарская оппозиция оказывается лучше вооруженной и пустившей более глубокие корни в стране, чем ее противник; католическая общественность испытывает обеспокоенность и тревогу, разделенную между осознанием своей принадлежности к провансальцам и христианскими убеждениями; местная знать и богачи не желают признавать превосходство Севера[86] над собой и нетерпимость Рима…

Все подталкивало к войне. И она разразилась.

Раймон VII, поставленный перед выбором, искал подходящую возможность, чтобы избавиться от опеки Людовика Святого. Вероятно, такая возможность ему представилась с началом войны против французского короля, которую повел Уго де Лузиньян, правитель Пуату, вместе с его достаточно сильными многочисленными союзниками. Среди них были герцог Бретонский, английский король Генрих III и Жак I Арагонский[87]. Цель этой авантюры была воссоздать свой домен.

Однако среди населения и даже среди близких к нему вассалов религиозная ненависть оказалась сильнее национального чувства. Воспользовавшись политическим конфликтом, альбигойские сеньоры решили нанести мощный удар по инквизиции: убить инквизитора Гийома Арно и всех его помощников, обосновавшихся в сеньориальном Авиньонетском дворце.

Повествованием о задуманном заговоре против инквизиторов мы обязаны свидетельству одной женщины, Фе де ла Плана. Из этого свидетельства следует, что главным подстрекателем к расправе был Раймон д’Альфаро, племянник Раймона VII, родившийся от родной дочери Раймона VI. Это он зазвал однажды утром в Антиохский лес двух рыцарей из монсегурского гарнизона, Гийома и Пьера-Раймона де Плана. Это он попросил их убить инквизиторов. «Мой хозяин, тулузский граф, не может выезжать, — объяснил он. — Пусть из Монсегура придут все, кто вооружен. Я их и поведу к покоям Гийома Арно. Вот письмо для вашего начальника, Пьера-Роже де Мирпуа».

Пьер-Раймон де ла Плана вернулся в Монсегурский замок. Прочтя послание, Пьер-Роже де Мирпуа ни минуты не сомневался: на следующий же день он отправился в путь по дороге в Авиньонет. Они разделились на три группы. Одна из групп отправилась, чтобы взять под контроль кастелнодерийскую дорогу, другая — тулузскую; третья с наступлением ночи приблизилась к замку. Все участники похода были из местного дворянства; кроме мечей, при них были секиры.

Раймон д’Альфаро сам встречал их. Одетый, по свидетельствам очевидцев, в «белый камзол», он освещал факелами коридоры замка и вел за собой пришедших. К воинам присоединилось человек пятнадцать жителей Авиньонета. Пришедшие выбили дверь в покои; семеро монахов с пением «Салве, Регина»[88] пали на колени и рухнули под ударами нападавших. Это была резня. Не спасся ни один инквизитор, ни один из четырех их помощников. После ухода нападавших остались лежать тела одиннадцати человек. Возвращение в Монсегур проходило весело. Они даже пошутили: «Мы только что слушали последнюю проповедь Гийома Арно».

Эта резня произошла 28 мая 1242 года.

Первое время Раймон извлекал пользу из происшедшего. Весь Юг восстал против папы и французского короля. Укрепленные города, которые когда-то были сданы королю Франции по условиям мира, заключенного в Мо, восстали и выступили под знаменем тулузского графа.

Однако, один за другим, союзники герцога уклонились от поддержки графа, и вскоре он оказался перед необходимостью вступить в переговоры.

30 октября 1242 года французский король согласился на заключение мира в Лоррисе, в соответствии с которым восстанавливалась его власть над восставшими территориями; к ним еще добавлялась территория Лораге[89].

Потерпев неудачу в отношениях с французской короной, Раймон VII считал себя, тем не менее, в силе добиться ликвидации инквизиции на территориях, еще принадлежавших ему. 15 апреля 1243 года он созвал собор в Безье. Цель его состояла в том, чтобы заставить еретиков принять местные законы. Таким образом, речь шла о ликвидации доминиканцев. Однако папа Иннокентий IV не одобрил эти действия, и графу ничего не оставалось, как смириться. Большего он ничего не мог сделать для катаров. Собором было принято решение о штурме Монсегура, чтобы наказать виновных в Авиньонетской резне.

В мае 1243 года аркассонский сенешал[90] Хуго д’Арси начал осаду. Предполагалось, что капитуляция произойдет через три — самое большое, через четыре месяца. Но и к зиме замок с гарнизоном, насчитывающим сто пятьдесят мужчин, включая семьи рыцарей, «правоверных» (около двухсот человек), — продолжал стоять. Вода не переводилась. Продовольствие тоже. По ночам мужчины проходили через вражеские рубежи: монсегурские катары хорошо знали свой феод. Гору трудно было окружить полностью, со всех сторон. Даже при наличии шеститысячного войска, которым сенешал Хуго д’Арси располагал, благодаря полученному подкреплению, невозможно было перекрыть все выходы…

С обрывистой скалы, на которой сооружен замок, на несколько сот метров просматриваются ее склоны. К платформе, имеющей размеры от ста до пятисот метров на восемьсот метров можно добраться тремя трудными, но проходимыми путями.

Со своей стороны, поддержать сенешала прибыл архиепископ карбоннский Пьер Амьель, вместе с набранным в его округе войском. Это был враг номер один еретиков и тулузского графа и союзник французского короля. Он был еще в Мо, когда обсуждали первый договор между графом и королем, и с тех пор не раз доказывал свои способности к интриганству. Теперь он призвал весь свой ум и способности для обеспечения триумфа Людовика Святого, а заодно и триумфа Рима. Несколькими годами ранее он таким же образом помог арагонскому королю овладеть Валенсией.

После авиньонетского дела папа вновь организовал крестовый поход против альбигойцев; Пьер Амьель решил довести его до конца. После решения папской канцелярии стереть Монсегур с лица земли никто, в том числе выведенный из борьбы тулузский граф, уже ничем не могли помочь катарам.

С этого момента единственной целью сопротивлявшегося небольшого гарнизона было вступить в переговоры, чтобы уберечь от костра зачинщиков авиньонетской расправы, и спасти в подходящий момент катарские сокровища. В первую очередь спасти сокровища — святые книги и тайны, содержащиеся в них; а также — в надежде на лучшее будущее — драгоценности.

Предательство одного из переводчиков позволило осаждавшим однажды ночью забраться на плато, где находился замок Монсегур. Оттуда камнеметная машина безостановочно стала бомбардировать крепостную стену и донжон. Гарнизон сопротивлялся еще несколько недель; затем, поскольку уже не оставалось никаких шансов, ниоткуда не прибывало никакой подмоги, — однажды ранним утром два катарца, Матеус и Пьер Бонне, покинули замок, унося с собой «золота, серебра, денег в значительном количестве»… Имбер де Слаж, заслушанный впоследствии инквизиторами, скажет: «Pecusiam inginitam»[91]. Чтобы пройти сквозь вражеские рубежи, они выбрали сектор, охраняемый солдатами из Камон-сюр-л’Эр, то есть выходцами из здешних мест. Сначала эти сокровища они закопали в сабартийском лесу. (Заметим по ходу, что на гербе Сабарте изображено солнце, испускающее лучи, в центр его вписана крылатая чаша, символизирующая Грааль.)

После этого Матеус вернулся, затем вновь ушел из замка, но на этот раз с задачей завербовать двадцать пять сержантов из арагонских войск. Для того ли, чтобы увести с плато внезапно поднявшихся туда осаждавших? Но вряд ли они пришли на помощь защитникам, вряд ли оказалась успешной попытка найти выход при безвыходном положении редких защитников, остававшихся в гарнизоне. Напрасны были усилия; и тогда Раймон де Парелла и Пьер-Роже де Мирпуа приказали трубить в рог; они просили пойти с ними на переговоры.

1 марта 1244 года Монсегур капитулировал. Мы располагаем текстом того акта о капитуляции. Он состоит из пяти пунктов. Прежде всего, он оговаривает, что защитники, прежде чем сдаться, останутся на месте еще на две недели.

Откуда возникла эта отсрочка? Некоторые считают, что катары, возможно, хотели отпраздновать свою Пасху. Однако это объяснение не очень убедительно. Для того, чтобы быть убедительным, оно сперва должно предполагать, что катары отмечали манихейский праздник Бема, который по срокам проведения близок к христианской Пасхе. Некоторые историки считают, что катары были последователями Мане^[92]. Мы знаем, что замок Монсегур точно сориентирован по отношению к различным положениям восходящего солнца. Манихейство особо почитает солнце, символ жизни, сил добра и духовности. Из этого делался вывод, что катары были манихейцами. Таинство Консоламентума включало ритуал, очень близкий к ритуалу христианскому, однако катары никогда не отрекались от Христа.

Само слово «Консоламентум» воскрешает в памяти Святой Дух, если обратиться к Евангелию от Иоанна: в нем Святой Дух обозначен под названием «Параклет», то есть «Утешитель». Текст катарского таинства крещения содержит такую фразу: «Примите это Святое Крещение Иисуса Христа в том виде, в котором оно вам явилось; чистыми сердцем и духом сохраняйте его всю вашу жизнь и не пренебрегайте этим таинством, что бы ни случилось». Конечно, катары не были в числе праведников христианской церкви, подчиняющейся власти папы, преемника Св. Петра. Но в то же время они не были и почитателями солнца, как об этом свидетельствуют их молитвы. Их философия не возвращалась к теории антагонизма добра и зла. Если манихейство и возымело некоторое влияние на катаризм, похоже, это была не единственная их общность. Поэтому зачем было заменять Пасху празднику Бема, которым отмечается день рождения Мане, отца манихейства?

Более целесообразным было бы объяснение той отсрочки затруднительностью связи между Римом и Лангедоком. Мы видим, что тулузский граф, скомпрометированный авиньонетским делом, оказывается отлученным от церкви карбоннским архиепископом 14 марта 1244 года, то есть спустя 14 дней после подписания капитуляции и за два дня до фактической капитуляции монсегурского гарнизона. Как понять без дополнительных объяснений такое совпадение? Иными словами, достигнутая «еретиками» отсрочка была не случайной. Для сторонников короля и церковников они не были «полномочными». Им нужно было заручиться поручительством за подписание.

Так что документ о капитуляции не принес катарам ни малейшего удовлетворения. Если воины получали разрешение на право выхода с полным вооружением и снаряжением, они получали также прощение «за все свои ошибки прошлых времен». Все ошибки, включая их прямую или косвенную ответственность за авиньонетское дело…

Но оставались «правоверные». В случае сдачи они могли сохранить себе свободу. Но при одном условии: они должны отречься и исповедаться перед инквизиторами. В случае отказа их ожидала смерть на костре.

В течение двух недель оружие молчало. Внутри замка верующие молились. В благодарность за проявленную при защите замка храбрость Пьер-Роже из Мирпуа получил покрывало, «полное денье[93]»; а катарский епископ Бертран Марти тоже сделал ему скромные подарки.

Многие еретики хотели получить «Консоламентум». Это означало то что спустя, несколько дней они закончат свои жизни на костре. Было их семнадцать, тех кто принял такое крещение; шесть женщин и одиннадцать мужчин.

В день сдачи, в тот час, когда крестоносцы входили в замок, верующие, собиравшиеся идти до конца, собрались в группу, ожидая своих мучений с молитвами. Они еще раз услышали призыв к отречению, однако не дрогнули, вслед за тем их связали и, грубо толкая, пригнали к месту казни, примерно в двухстах метрах от замка. Там, за стеной из частокола, находилась куча дров и соломы, а по четырем углам ее стояли солдаты с факелами.

Спустя несколько часов, когда костер уже потух и палачи вновь смогли подойти к почти полностью сгоревшей ограде, в живых там уже не осталось никого.

Такая же участь постигла двести «правоверных». А с ними погибла религия, и более того, целая цивилизация, нация.

Но незадолго до этого трое мужчин, трое «правоверных», тайно покинули цитадель, в сопровождении проводника. С угрозой для собственной жизни они спустились с помощью веревок, унося с собой тайну, которая с тех пор так и осталась нераскрытой. Уносили ли они с собой загадку тайника с катарскими сокровищами, вынесенными за несколько дней до этого? Или же они несли самые ценные из сокровищ? Что там было: драгоценные камни, золото, священные книги, предметы культа, ритуальные тайны?

Узнает ли кто-нибудь когда-нибудь об этом?

«Существуют песни, в которых звучит неясный призыв к чему-то неизвестному и недоступному. Можно не помнить слова этих песен. Однако припев продолжает звучать в памяти, как многообещающий призыв»… Эта мысль русского поэта Александра Блока служит предисловием к пьесе «Роза и Крест», которую он написал в начале этого века. Это произведение навеяно провансальским эпосом XII века под названием «Фламенка».

И вот уже несколько веков, в песнях ли трубадуров, в легенде ли о Граале, некоторые пытаются найти тайну катаров.

Даже в наши дни лангедокские песни под видом символов полускрытно хранят тайны катаров, унесенные тремя монсегурскими эмиссарами, Амиелем Экаром, Гуго и Пуатевеном…

Птица (Феникс или Святой Дух?), миндальное дерево (как символ «кристальных», как называли друг друга между собой «правоверные»); незнакомая дама, во всяком случае имя ее никогда не называлось (катарская церковь?) и ночь, та долгая ночь, в которую погрузилась Окситания 16 марта 1244 года, не антитеза или это духовного света, символизировавшего стройными формами монсегурского замка?..

Жерар де Сед, — его исследования о катаризме являются одними из наиболее свежих — усматривает все эти символы в самой популярной сегодня на юге Франции песне:

«Пред моим окошком

Птичка сидит,

Ночь напролет

Песнь свою поет.

Пой ты, но не мне

 Милой пой моей.,

Той, что близ меня»

А нам еще ближе другая песня юга страны, которая, возможно, воскрешает в памяти Грааль: это песня «Фелибры»^[94], под названием «Купо-Санто»:

«Есть дерево миндальное,

Цветет цветами белыми,

Словно из бумаги.

Взгляните на эти горы,

Сколь высоки они,

Скрывают от глаз моих

Радости мои».

Что касается монсегурских сокровищ — золота и серебра, — некоторые полагают напасть на их след через огромное состояние, оставленные городу Тулузе одной дамой по имени Клеменс Изаура, судьба которой остается тайной… Была ли она в действительности, Клеменс Изаура? Нет ничего менее спорного.

Ну, а ежели она и была, то откуда у нее появилось такое состояние? Об этом совершенно ничего не известно. Между тем Тулуза извлекала доходы из этого завещания на протяжении почти четырех веков, с XV по XIX века. В своем завещании (нигде не найденном) «дама Клеменс», эта благодетельница Тулузы, огромное место отводила «литературным конкурсам[95]», которые она субсидировала на несколько веков вперед.

«Литературные конкурсы», берущие начало от инициативы семи трубадуров в 1323 году, преследовали цель сохранить чистоту провансальского языка и увековечить традицию, «ге савуар», ежегодно вознаграждая 1 мая одного поэта, победителя конкурса, открытого для всех жителей стороны, где «окают».

Одним словом, не является ли «ге савуар» трубадуров постижением монсегурских тайн… а этот их язык — не служит ли ключом к ним?

Это было сопротивление народа во имя сохранения последнего оплота своей индивидуальности, своего главного богатства — языка, а значит, и своих тайн, сопротивление, победоносно организованное Югом Франции. Напрасно год спустя после Монсегура Папа Гонорий III запретил употреблять язык «ок», «язык, ереси», — как говорилось в его булле…

Но кто же сумеет сегодня раскрыть тайны катаров, скрытые за стирающимися значениями слов? И остались ли монсегурские сокровища навсегда погребенными в забвении, постепенно окутывающим Окситанию?