ОТЛУЧЕНИЕ ОТ ГРУДИ

Выход из мира рождения — это отгорожение от материнского тела. Важнейший момент для ребенка — отлучение от груди: прекращение основного, пожалуй, канала телесной коммуникации с матерью.

Женская традиция выработала устойчивые представления о «нормальных» сроках грудного вскармливания, существуют средства группового давления, заставляющего мать стремиться к соблюдению этих сроков. Вообще традиция активно участвует в регуляции кормления.

Первые два месяца окружающие женщины обучают тебя способам «раздаивания», учат средствам, чтобы «пришло» молоко. Средства самые простые: много горячего чая с молоком, настой фенхеля и т. п.

До 6–8 месяцев среда поощряет кормление.

До года одобряет. Узнав, что еще кормишь, удивляются, даже восхищаются: это уже необычно, но пока хорошо. Вероятно, это и есть грань «нормального» периода грудного вскармливания: отучают от груди чаще всего между 8 и 12 месяцами. Может быть, имеет значение появление зубов — когда я говорила, что кормлю, часто спрашивали: «А как же зубы? Не кусается?»

Где-то с полутора лет уже очень удивляются, говорят между собою: «Ирина свою еще грудью кормит — а уж почти полтора года девчонке!» И жалеют. И учат, как отучить от груди. Способы такие:

«Я щетку положила: одежную щетку обыкновенную. Она как увидела, так все. Отвернулась и больше не стала сосать» (Люба К., 1954 г. р., СПб., 1991 г.).

«Я горчицей соски намазала, — рассказывала мне моя мама. — Ты взяла сосок, ничего понять не можешь. А потом как заплачешь: «Сися кака!» — и больше уже не хотела. Еще подойдешь, потянешься — а потом: «Сися кака!» — отворачиваешься» (СПб., 1990 г.).

Некоторые просто уходят от своего сосунка на несколько дней. Одна из моих знакомых ушла в роддом рожать второго ребенка. Через пять дней вернулась — старший больше грудь не берет: отвык. По общему мнению, для этого достаточно трех-четырех дней.

В русской деревне традиционно кормили малышей грудью до полутора-двух лет: время «трех постов» (считая в году два главных поста — Великий и Успенский). Этнографы наблюдали те же методы отучения, что по сей день практикуются в среде горожанок: мажут сосок горчицей, солью, перцем, сажей; кладут на грудь что-нибудь мохнатое: щетку, кусок меха; наконец, уходят из дома на несколько дней, оставляя малыша на попечение родственников.[855]

Смысл этих манипуляций: эротическое влечение к материнской груди должно смениться отвращением (вкусовые методы) или страхом. Обратим внимание на то, что кусочек меха, щетки — символически животные атрибуты — ориентированы как раз на то, чтобы испугать младенца. Бабушка в п. Котлы Ленинградской обл. рассказывала, как раньше отучали детей от груди: «Варежку приложишь (показывает — к груди) или что-нибудь такое, в шерсти, мохнатое: он увидит, испугается. Скажешь: «Собака злая там», — испугается, больше не подойдет» (п. Котлы, Ленинградская обл., 1990 г.). Дивильковский пишет, как мать, положив за пазуху щетку или мех, говорила: «Титю у мамы бука съела; вон, какая страшная стала! Смотри не тронь, а то тебя съест».[856]

Вот он, первый страх, — граница, отделяющая от матери, а точнее — от женского сообщества, в недрах которого малыш появился на свет. Теперь пора переходить под влияние господствующей культуры. Настоящий смысл отучения от груди — переход в вербальную систему коммуникаций. Не случайно говорят, что если ребенок долго сосет грудь, то поздно научится говорить, будет плохо разговаривать, речь его будет невнятна (СПб., 1992 г.).

Кормление говорящих детей настолько поражает общественное мнение, что такие случаи надолго остаются в памяти материнского сообщества: «Трехлетний ребенок ставил рядом с матерью скамеечку, говоря: «Маци! Дай мне цыцки пососаць!» — и мать давала ему грудь», — сообщает из Гродненского уезда И. Корский.[857] «Я сама как-то сижу, с ней разговариваю. Тут подбегает ребенок, взбирается ей на колени: „Мам, дай сисю!“» — это со смехом и удивлением рассказывает моя подруга, с которой мы вместе прогуливали во дворе своих малышей (СПб., 1992 г.).

Шокирует то, что ребенок уже говорит. Это просто невероятно, несовместимо: речь и кормление грудью. Они в разных мирах.

* * *

Существуют и другие ограничения телесного контакта с матерью.

«Младенцам не давать целоваться: долго немы будут», — фиксирует В. Даль одно из таких ограничений.[858]

Приблизительно с тех пор, как малыш начинает говорить, с ним не советуют «сюсюкать» — т. е. щекотать его и тискать под приводившиеся выше пестушки, типа «козы рогатой» или «сороки-вороны», т. е. прекращаются эротические игры с малышом.

Чтобы ребенок вовремя заговорил, до года не стригли ему волос, а в год надо это сделать. Стрижка волос — аналог отрезания пуповины и смысл ее тот же: прекращение связи с матерью.[859] Это делается для того, «чтобы он вовремя заговорил».

Примечательно, что самые разные формы телесного отделения от матери (отлучение от груди, запрет целоваться, стрижка волос и проч.) мотивируют заботой о развитии речи: отделение от телесного мира матери явно осознается как переход в мир вербальный. Наблюдатели вообще отмечают, что, как только ребенок начинает говорить первые слова (1,5–2 года), уход и внимание к его телу уменьшается: «сам скажет».[860] Тело перестает быть основным источником информации. В общем, выход из материнского мира — это прежде всего пресечение телесной коммуникации, эротического контакта с телом матери.

Телесная коммуникация постоянно противопоставляется вербальной и в конце концов сменяется ею. Любопытно, что выход из мира рождения включает не только отгорожение от материнского тела, но и от собственного младенческого. Табу те же, что и у беременной: традиционное — не давать ребенку смотреть в зеркало («чтобы он не запоздал разговорной речью»)[861] и — в настоящее время — страд перед его фотографированием. Младенческий облик не должен быть зафиксирован, запечатлен в памяти (или на фотографии), встроен в структуру формирующегося «я». Культура способствует быстрому вытеснению младенчества.

В последнее время можно заметить некоторое ослабление этого табу: становится модным фотографирование младенцев (но после двух месяцев). Кажется, интерес к собственному рождению в какой-то мере допускается господствующей культурой.

* * *

Возможно, требования избегания телесного контакта в не меньшей степени действуют на мать. Запрет целоваться, «сюсюкать», фиксировать облик младенца есть не что иное, как табу на эротику материнства. В том же направлении действует и запрет спать в одной постели с малышом: мотивируют опасность «заспать» младенца, но эта мотивировка совершенно не выдерживает проверки опытом.[862] Многие матери берут малышей к себе в постель — так гораздо спокойнее, и можно согреть и покормить не просыпаясь. Мы думаем, здесь важнее избегание эротическое.

Заканчивается время таинственного творения нового человеческого существа. Вместе с тем закрывается и телесный код материнства. Тело беременной или рожающей женщины табуируется, как и тельце новорожденного. Собственно, табуируется эротика материнства, влечение к «животу» — телесности рождения. Но эта эротика — тайный ключ ко всему коду материнской культуры.

Поэтому вхождение в мир материнства сопровождается культурной стимуляцией эротики «живота» (рождения). А выход — подавлением ее, отстранением от телесности рождения — и тем самым от символики этого мира. Его знаки делаются невидимы, язык неслышим. Этот мир как будто перестает существовать. Но стоит только увидеть беременную…