T. A. Листова «НЕЧИСТОТА» ЖЕНЩИНЫ (РОДИЛЬНАЯ И МЕСЯЧНАЯ) В ОБЫЧАЯХ И ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ РУССКОГО НАРОДА

Физиологические процессы, происходящие в организме женщины, едины для человечества. Отношение к ним у каждого народа всегда определялось суммой рациональных знаний и иррациональных представлений. Как показывают этнографические материалы, естественные процессы в организме человека были окружены массой поверий, обрядов и обычаев, имеющих этническую специфику. В центре внимания данной статьи — женщина в период месячных и послеродовых очищений и собственно «женская» кровь в обычаях и представлениях русских крестьян Европейской России 2-й половины XIX — 1-й четверти XX в. Для написания статьи были привлечены сообщения, имеющиеся в этнографической литературе и архивных материалах, главным образом в ответах корреспондентов с мест на анкету В. Н. Тенишева (далее РЭМ, ф. 7) и Русского Географического общества (далее АГО). Также использовались собственные записи автора, представляющие собой воспоминания пожилых женщин из Псковской, Смоленской, Вологодской, Костромской и Тамбовской областей.

Основанная на опыте, народная медицина сделала определенные рациональные выводы о роли месячной[269] и родильной крови в нормальном функционировании женского организма: 1. В определенном возрасте у девочки должны начаться регулы, нарушение этой естественной фазы взросления губительно для организма;[270] точно так же к заболеванию может привести преждевременное прекращение их у взрослой женщины; 2. Возрастная продолжительность месячных очищений связана с ее детородной способностью; 3. Во избежание осложнений роженица должна быть освобождена от «лишней» крови, на что и были направлены послеродовые процедуры. Эти знания отчасти влияли на поведение женщин. Например, они старались по возможности избегать поднятия тяжестей в определенные периоды, избегали мыться в очень жаркой бане. Но гораздо большее влияние на повседневную и обрядово-религиозную жизнь женщины и отношение к ней окружающих имело существовавшее в народном религиозном воображении (и, несомненно, в основе своей связанное с перечисленными выше рациональными знаниями) сакральное восприятие особенностей женского организма. Народная этика в этом вопросе формировалась в значительной степени под влиянием христианского учения о «нечистоте» женщины.

Источники по этнографии деревни не уделяют большого внимания процессу полового созревания подростков обоего пола, а также обрядам и поверьям, связанным с этим периодом. Такое невнимание корреспондентов, отвечающих на вполне конкретные вопросы анкеты В. Н. Тенишева,[271] объясняется не их незнанием данной темы или нежеланием отвечать на несколько интимные вопросы. Сообщения корреспондентов соответствуют реальному отношению к данной проблеме в крестьянской среде. Постепенное взросление, переход из одной возрастной группы в другую, овладение соответствующими возрасту трудовыми навыками, изменения в поведении и одежде и т. д. проходили попутно с половым созреванием, без какого-либо закрепленного обрядовыми действиями акцентирования последнего. Даже известный по многочисленным описаниям обряд «совершеннолетия» девицы,[272] заключающийся в том, что девушка должна была суметь спрыгнуть с лавки в поневу (другой вариант — в юбку, пояс), символизировал в целом ее готовность и пригодность к браку и не соотносился как-либо напрямую с определенной степенью ее полового развития.

Период полового формирования мальчиков проходил более незаметно, чем девочек: «никто не замечает и не обращает внимания на перемены, которые происходят в это время с их организмом и во всем их складе».[273] Гораздо больше внимания уделялось девочке. Появление регул воспринималось как важный этап ее полового взросления, полагали, что с этого времени начинается процесс ее полового созревания. По отзывам, «на девушку смотрят без опаски до тех пор, пока не придут регулы, пока она не «стала на себе носить». С этих пор ее считают в некотором смысле способной на увлечение и начинают приглядывать, чтобы с мальчиками-ровесниками она не заигрывала поздно вечером». Не без основания считая, что половое созревание подростков часто опережает их полную социализацию, включающую усвоение ими принятых норм поведения, в том числе и в сфере интимных отношений, крестьяне считали возраст девушек от 13 до 17 лет «самым опасным», поскольку «в это время она может пасть, не сознавая важности проступка и его последствий».[274] С приходом регул менялся, по наблюдениям окружающих, характер и стиль поведения девочек. Они становились «сдержаннее, осторожнее, пугливее».[275] Менялся и костюм: «лет с 12-ти не пустят девочку бегать в одной рубашке», «как только «пятно» появляется — девочки начинали носить сарафан поверх рубахи».[276]

О будущих регулах девочка узнавала из разговоров в девичьей среде и в семье. Прежде всего она получала рациональные советы относительно поведения в это время. Несмотря на то что крестьянские женщины, по их собственным воспоминаниям, «месячные и за болезнь не считали», некоторые предосторожности обязательно соблюдались. Как сообщали: «при первом появлении «платинова или парубашечного» советуют не пугаться и не ходить на беседки и в церковь. Но девушки и так друг от друга перенимают»,[277] «когда первый раз месячные, мать девушки много не объясняет, а говорит, что это явление самое обыкновенное, и советует ей держаться аккуратнее» — то есть не поднимать тяжестей, сильно не париться, бояться простуды и т. д.[278] Из женских разговоров девочка усваивала общепринятое отношение к регулам как к явлению «не то чтобы стромному, но очень неприятному, что лучше скрыть». Чтобы утаить происшедшие с ней изменения, девочка «прибегает к разным уловкам — самолично и тайком стирает загрязненное белье».[279] Смысл скрывания месячных, по-видимому, тот же, что и при скрывании начавшихся родов: не только боязнь сглаза, но и убеждение в том, что знание окружающих о происходящем отягчает протекание процесса: «Лучше не говорить о месячных, особенно когда первый раз идут, а то долго и тяжело будут проходить».[280] По многочисленным сообщениям, говорить на эту тему избегали даже с матерью. Более того, многие считали, что именно с матерью не нужно разговаривать «о женских делах», лучше посоветоваться с кем-либо из теток или подруг. Объясняли это не только стеснительностью, но и принятыми нормами отношений матери и дочери. Стремление к утаиванию подкреплялось и местными приметами. Так, в Вязниковском уезде верили в то, что если девушка скажет кому-либо о начавшихся месячных, то «очищение, хотя бы и без времени, начнется в день свадьбы».[281]

В основной массе корреспонденты сообщали, что наступление регул не имело какого-либо обрядового оформления. Но имеются сообщения и о том, что определенные обрядовые действия к этому моменту все же приурочивались. Прежде всего — это действия, цель которых обеспечить регулярность и безболезненность месячных очищений в будущем. Для этого рекомендовалось вылить воду от обмывания рубашки на угол чужой избы[282] или, по более распространенному варианту, — «на три нижние венца избы, бани или двора, с тем чтобы следующие очищения были безболезненны и продолжались не более трех дней».[283] С той же целью, то есть желая ограничить будущие месячные тремя днями, в эту воду добавляли три камня, воду затем выливали под угол дома, а камни закапывали в землю.[284] В Гжатском уезде на девушку по пришествии регул надевали рубашку ее матери, в которой та «носила первые кровя». Рубашка эта, по словам очевидцев, сберегалась «специально с этой целью». Ее одевание должно было не только способствовать установлению нормального менструального цикла — «чтобы кровя шли в свое время и не причиняли вреда», но и передать дочери детородные способности: «чтобы у дочери были дети как и у матери».[285] Вера в магическую связь месячных с будущим деторождением (о чем см. ниже) лежала в основе следующей рекомендации девушке: «Во время первых месячных нужно пальцем замарать стенку — нарисовать палочки, сколько палочек — столько и детей будет».[286] Для легкого протекания регул советовали рубаху, «в которой застали месячные, носить еще несколько дней после их окончания».[287] По-видимому, сходным можно считать и совет девочке не замывать испачканную рубаху сразу после первого месячного очищения, что должно было обеспечить легкие регулы в будущем.[288] Как общее поверье можно считать рекомендацию женщине при мытье в бане лить меньше воды — иначе месячные будут долгими. Существовали и локальные варианты магических действий. Так, в Калужском уезде в случае, если пришедшие регулы протекали «болезненно и долго», девушке «велят рубашку, окрашенную кровью, показать какому-либо не понимающему этого мальчику и, когда последний спросит, отчего на рубашке кровь, следует ответить — напоролась на соху».[289]

С первыми регулами связывали и некоторые приметы относительно будущей жизни девушки. Например, в Порховском уезде считали, что «если рано откроются месячные, — рано замуж выйдет, до 16 лет не откроются — останется старой девой. У какой месячные будут обильные — будет больше мальчиков, чем девочек».[290] В Брянском уезде для того, чтобы всю жизнь у девушки был румянец, мать при первом очищении дочери «непременно ударит ее по щеке».[291]

Месячные очищения, по общепринятым воззрениям, считались хотя и естественным, но «нечистым» состоянием. Причина этого кроется в естественной брезгливости и, главное, в суеверном отношении, даже страхе перед «женской» кровью. Этот страх (как и определенные половые запреты) можно отнести к особенностям именно человеческого сознания. Нечистота родильной крови усугублялась для верующих крестьян ее связью с таким греховным актом, как роды, требующим, по учению церкви, специального очищения не только роженицы, но и всех ее домашних и помещения, в котором они происходили. В отношении к крови как основе жизни всегда присутствует оттенок сакральности, женская же очистительная кровь, по древним, но дошедшим до XX в. представлениям, — сакральный элемент с явным негативным потенциалом. Отношение к регулам как к нечистому состоянию сказывалось и в шутливых, а часто и насмешливых действиях при первом очищении: «Девушки, заметившие первое появление месячных очищений у какой-либо из своих подруг во время зимних посиделок, сговорившись заранее, ночью, когда находящаяся в очищении уснет, выносят ее на двор и сажают в снег, приговаривая: «Очищается раба Божия Марья белым снегом», — или обливают ее водой, зажигают рубашку, называют кровомойкой и нечистой».[292]

Представление о месячной и родильной нечистоте женщины и соответствующая регламентация ее религиозной жизни были разработаны церковью и по мере христианизации прочно вошли в народную этику поведения. Соблюдение положенных норм и запретов до некоторой степени контролировалось семьей и общиной в целом, во всяком случае, в отношении родившей женщины. Но самое главное — вырабатывался внутренний самоконтроль, основанный на воспитанном с детства представлении о грехе и наказании за него и не позволявший женщинам нарушать религиозные правила. Как дореволюционные авторы, так и наши информаторы сообщали, что в неположенное время ни одна женщина не войдет в церковь (разрешалось лишь стоять в притворной части), не подойдет под благословение к священнику, не прикоснется к христианским атрибутам — иконам, крестам, лампадам, священным книгам и т. д. Религиозные запреты, исключающие посещение церкви, определяли и поведение женщины в семье. Приведем некоторые примеры: «Девушке с месячными очищениями нельзя быть в церкви, прикладываться к иконам, а женщине с месячными, кроме того, нельзя даже быть за 10 шагов около церкви»;[293] «Если в дом пришло духовенство служить, то женщина с месячными очищениями не входит в избу. Если служба идет на полях перед севом, то такие женщины не присутствуют на молебствиях»;[294] «В период месячных очищений крестьяне считают женщин нечистыми, такими считают себя и сами женщины. Когда женщина «носит крови», она считает большим грехом войти в церковь, также прикладываться к иконам и даже прикасаться к ним».[295] Еще более строгими были религиозные нормы, определявшие жизнь роженицы. В некоторых местах она не только должна была соблюдать все вышеперечисленные запреты, но и дома, молясь Богу, «не делала земных поклонов и не поминала своих родителей до 40-го дня».[296]

Женщина в период регул и 40-дневного послеродового очищения не могла принимать участие в церковных обрядах. Это заставляло высчитывать сроки при назначении свадеб. Если случалось так, что невеста, вопреки расчетам, оказывалась «нечистой», свадьбу, как правило, переносили. Но бывали ситуации, когда перенести ее было очень сложно. В таких случаях церковь, вопреки своим же установлениям, разрешала священникам учитывать интересы прихожан. В руководстве для священнослужителей давалось по этому поводу следующее разъяснение: «По мнению некоторых, в исключительных обстоятельствах, когда, например, обыск (то есть запись в метрической книге о браке. — Т. Л.) уже написан, настал последний день, в который можно венчать ввиду предстоящего поста и уже свадебный поезд прибыл в церковь, совершение брака или же отменение его до другого времени должно зависеть всецело от усмотрения и совести приходского пастыря, который может при этом иметь в виду, что, по словам Апостольских Постановлений, «ни роды, ни течение кровей не может осквернить естество человека или отлучить от него Духа Святого, но одно нечестие и беззаконная деятельность». По Евангелию, когда кровоточивая женщина прикоснулась к спасительному краю одежды Господа, чтобы выздороветь, Господь не укорил ее и отнюдь не обвинил, а, напротив, исцелил».[297] Как показывают этнографические материалы, священник перед венчанием выяснял часто у крестной матери невесты, «чиста» ли девушка в данный момент. Иногда этот вопрос, особенно если он был обращен непосредственно к невесте, звучал в иносказательной, деликатной форме. Как вспоминают пожилые женщины из Псковской области, священник спрашивал у девушки «ель или береза» или «сосна или ель», ответ «ель» означал наличие месячных очищений.[298] В этом случае перед началом церемонии венчания читалась очистительная молитва («невесту отпевали»), ее не причащали, не подносили крест к губам.[299] Совершение обряда венчания над девушкой с месячными очищениями таило еще одну опасность. Как говорили: «Если венчаться с месячными — завенчают крови, то есть всегда будут идти».[300] От этой опасности также спасала молитва, прочитанная священником.

Женщине в период месячных или послеродовых очищений запрещалось быть восприемницей. Этот церковный запрет, находившийся в полном соответствии с народными представлениями, дополнялся суеверной убежденностью в том, что «грязь с крестной перейдет на ребенка»[301] и нанесет вред его здоровью. В том, что ребенок «сопливый», у него болячки, что у девочки неправильно приходят месячные очищения, винили иногда крестную мать — «с месячными была».[302]

По традиции русской свадьбы, крестная мать — один из главных персонажей. Ей полагалось все время и в доме, и в церкви находиться рядом с крестниками (особенно это касалось крестной невесты) и выполнять определенные обрядовые действия. Если же в день свадьбы у крестной были регулы (или еще не кончился 40-дневный послеродовой очистительный срок), то в церковь она не ездила. Относительно же возможности исполнения ею остальных функций сведения расходятся. В одних местах все положенные обрядовые функции, в том числе и чесание волос невесты, крестная выполняла сама, в других — ей разрешалось лишь гулять на свадьбе, петь песни, но «ни до чего не дотрагиваться» — то есть ни до невесты, ни до предметов, с нею связанных.[303] В Псковской области в таких случаях рядом с невестой сажали «венчальную крестную» — то есть женщину, выполнявшую во время венчания обрядовую роль крестной (в данной местности крестные держали венцы над новобрачными), но и настоящая крестная располагалась за свадебным столом «близко от невесты».[304]

Для женщин в период «нечистоты» существовали запреты на определенные виды работ, вызванные уверенностью в негативном влиянии таких женщин на все, к чему они прикасаются. Приведу примеры подобных запретов, записанные в основном во время полевых исследований: «в сад не ходить, яблок не собирать»,[305] «не сажать картошку и вообще ничего не сажать — будет «коростовое»,[306] «грядки не поливать».[307] Обычным был запрет прикасаться в это время к хлебу (муке, тесту, зерну). «В настоящее время, — писал корреспондент из Орловской губернии, — в некоторых семьях есть еще обычай не позволять женщине в период месячных очищений лезть к деже и вообще ухаживать за хлебом».[308] Корреспондент из Владимирской губернии в числе прочих запретов называет запрет резать хлеб.[309] По представлениям жителей Никольского уезда, родильница до церковного очищения[310] «считается такою нечистою, что ей не только не дают пить крещенскую или освященную во время молебствия в деревенский праздник воду, но не позволяют даже до «банной» молитвы (в день крещения ребенка) ни обряжаться, ни прикасаться к хлебу, ни доить коров. До «чистой» молитвы в 40-й день ей запрещается ходить в амбар»,[311] а жители Орловского уезда Вятской губернии до «6 недель роженицу как поганую не допускают до доения коровы и до квашни. Она не может стол накрыть и со стола убрать».[312] Поскольку в системе народных ценностей хлеб — предмет сугубо чистый и священный, то приведенные запреты можно считать аналогичными приведенным выше запретам касаться предметов христианской атрибутики. По широко распространенной традиции, женщины с родильной или месячной кровью не допускались к общей трапезе, особенно строго этот запрет соблюдался у старообрядцев.[313] Существуют свидетельства о том, что в это время женщина не должна была прощаться с покойником.[314] Учитывая повсеместное отношение к женщинам с очистительной кровью и к покойникам как к сакрально опасным, можно предположить, что запрет этот был распространен более широко.

Сорокадневный очистительный срок был нормой для православных крестьянских женщин, живущих регулярной религиозной жизнью под контролем церкви. В то же время у некоторых старообрядческих групп нарушение религиозного контроля и религиозных традиций приводило подчас к тому, что верующие женщины начинали ориентироваться лишь на наличие у нее действительной нечистоты. При этом, как это часто бывало, религиозно-нравственное основание своих поступков они искали и, конечно, находили в Евангелии. Вот, например, рассказ пожилой старообрядки (поморское согласие) из деревни Курья Коми АССР. Религиозные запреты, связанные с родами и послеродовой нечистотой, называемые здесь «кашей», соблюдались очень строго. Живущие «в вере» старики в течение 40 дней не заходили в дом, где произошли роды, и тем более не вступали в контакт с роженицей. Наша рассказчица через 3 недели «пошла к соседям, там бабка была, крепко молилась. И сидел у нее грамотный человек. Писание читал. Его спрашивают, можно ли мне войти, а он на это у меня спрашивает: «Сколько у тебя, Микифоровна?» Я ему говорю: «Три недели». А он говорит: «Нет на тебе уже никакой каши, заходи послушай Писание». Он-то знает, что там, в Писании, сказано, сколько каша длится».[315] В то же время сама роженица в течение 40 дней, и особенно до крещения ребенка, в силу своей нечистоты и частичной изоляции от привычных средств христианской защиты считалась особенно уязвимой (как говорили, в это время «у Господа ее могила пола»). В повседневной жизни это сказывалось в стремлении изолировать ее от посторонних. В некоторых местах, кроме обычных опасений порчи или сглаза, считали возможным нанесение женщине вреда через ее послеродовые очищения. Так, в Ярославской губернии верили, что в «течение 40 дней дьявол крадет с пеленок кровь, потому пеленки следует мыть в избе, а не в реке».[316]

С ранних веков христианства на Руси священнослужителей волновала проблема соотношения женской нечистоты с христианскими требованиями чистоты и святости. Постепенно церковь выработала единые правила, позволяющие совершать положенные таинства в случае угрозы смерти «нечистой» женщины. Тем не менее еще и в XIX веке многие священники на местах, приходя к умирающей женщине, имеющей месячные или родовые очищения, сомневались в возможности совершить положенное таинство причащения. В «Руководстве для сельских пастырей» неоднократно говорится о том, что «многие священники, по неписаному ли преданию или по собственному умозаключению, будучи призваны к одру болящих, в том числе к больным женщинам в состоянии обычных регул дали после родов», отказывают им в таинстве причащения, в то время как «несправедливо лишать их последнего, когда есть опасность близкой смерти».[317]

Наличие или отсутствие месячных очищений определяло, особенно в отдельных обрядовых ситуациях, половозрастное деление женского общества. Так, само по себе наступление регул не делало девушку постоянно «нечистой». Поэтому, например, в обрядах опахивания, когда женщины объединялись прежде всего по принципу «чистоты», главными участницами становились девушки и пожилые вдовы. Иным был взгляд на замужнюю женщину: греховность половых отношений и регулярные месячные очищения заставляли относиться к ней как к потенциально нечистой. Это очевидно следует из описаний русских обычаев, связанных с повивальной бабкой. Таковой, по общерусскому обычаю, могла быть лишь женщина пожилого возраста, и притом «не имеющая на себе», «не носящая детей».[318] Такие же требования церковь предъявляла и к просвирням.[319] В то же время существовали специфически «женские» праздники, на которые собирались женщины детородного возраста. Например, таковым было празднование «бабьих каш» на второй день Рождества Христова в день Собора Пресвятой Богородицы или празднование дня Жен-мироносиц (как их назвали в Смоленской губернии «Мироностье», «Маргоски», «Бабий брык»), на которые ни девушки, ни пожилые женщины не приходили.

Народная нравственность регулировала до известной степени и интимные отношения. Половой акт рассматривался как греховное действо, требующее от супругов, особенно от женщины, соблюдения особой гигиены. Так, «по совершению акта оба должны каждый раз обмыться во дворе. Если же женщина не обмывшись будет доить корову, то молоко у коровы испортится или не будет молока».[320] По воспоминаниям пожилых женщин, их матери обязательно имели по 2 рубашки — ночную и дневную. «Утром нужно встать, обмыться, тогда одеть дневную, — говорили они. — И прежде чем кормить ребенка, нужно и самой омыться, и грудь обмыть, иначе вся грязь на ребенка сойдет, неблагочестивый будет, от Бога отойдет».[321] Одной из причин выкидышей считалось греховное поведение женщины, пришедшей в церковь «не обмывшись».[322] Очистительные обмывания женщина должна была совершать и при отсутствии интимных отношений ввиду ее постоянной нечистоты, особенно если ей предстояло идти в церковь или касаться христианских святынь дома. Интимные отношения с женщиной переносили «нечистоту» и на мужчину. Поэтому если он, например, собирался идти в лес и там ночевать, то накануне ему «не следовало сообщаться с женой или подругой, а то нечистый задушит в лесу, он не любит поганых». Но если это случилось и необходимо ночевать в лесу, то «под лежание себе клади топор острием наружу, без топора не ложись».[323] Еще в XII в. новгородский священник Кирик составил своеобразный календарь для супругов, в котором, в частности, утверждалось, что дети, зачатые под «пяток, субботу или воскресенье, будут больными или преступниками». Также церковь исключала и возможность интимных отношений с женщиной в период ее нечистоты.[324] Эти запреты, не предусматривавшие (во всяком случае, по церковному учению XIX в.) каких-либо конкретных наказаний за их нарушение в земной жизни, оказывали постоянное влияние на культуру интимной жизни мирян. Причем народное воображение само подсказывало возможные варианты возмездия. Так, в народе говорили, что совокупление с женщиной по средам, пятницам, праздникам и во время ее месячных очищений приведет к тому, что дети «родятся черными».[325] Такими же греховными считались и супружеские отношения с роженицей в течение 40 дней после родов.[326] Близость с женщиной, имеющей «на себе», таила особую опасность для мужчин. Жители Владимирской губернии, по сообщению Г. К. Завойко, «после общения с женщиной, чтобы не оставалось следов, моются, «помилуй Бог, если не помывши. Божья воля (гроза) убьет». Очевидцы из крестьян рассказывали уморительные случаи, как такие непомывшиеся иногда версты за три сломя голову убегали с места работ домой, завидя приближающуюся грозу, чтобы «оградиться» — то есть помыться: такие лица, по выражению крестьян, «как дьяволы, грозы боятся».[327] В этнографических описаниях нам встретились лишь две суеверные приметы, как бы выпадающие из общей массы сообщений и имеющие, по-видимому, сугубо локальный характер: «если во время месячных очищений совокупляться с мужчиной — обязательно забеременеешь»,[328] «ребенок, зачатый под «краску», будет красив, под праздник — урод».[329]

В крестьянской среде прекрасно знали о прямой зависимости между потенциальной способностью женщины к деторождению и ее месячными очищениями. Поэтому, желая предотвратить беременность, иногда стремились нарушить регулярный месячный цикл, для чего прибегали, по справедливому замечанию очевидца, к мерам «суеверным и пагубным». Например, старались застудить кровь, поэтому ходили босые по снегу и пили настой травы «неродихи» (род мха) и медвежьей лапы (лесной лопух), отчего начиналась сильная рвота и кровотечение.[330] Эта естественная связь оказала влияние и на иррациональные представления. Считалось, что, воздействуя определенным образом на женскую кровь, можно повлиять и на саму возможность зачатия. Известны магические акты, направленные на то, чтобы у женщины не было больше детей. Как объект действия употреблялась рубашка со следами месячных очищений. В Брянском уезде считали, что для «вытравления плода рубашку от последнего месячного очищения перед беременностью отмыть и воду вылить в ямочку, вырытую в земле, в это же самое место вбить кол осиновый в землю, после чего детей больше не будет никогда».[331] Из Смоленской губернии сообщали: «Чтобы не родить детей, женщина кладет рубашку, испачканную в месячных, на горячую печь в бане, льет на нее воду и приговаривает: как ета кровь на печке пекется, так чтобы и дети пеклись в моей утробе».[332] Как правило, в магических актах использовалась вода от обмывания рубашки: «Женщина, не желающая больше иметь детей, дает знахарю свою рубашку после менструации. Знахарь моет рубаху в посуде и сливает воду с наговором в бутылку. Бутылка эта прячется в темное место».[333] Аналогичный способ знали и жительницы Инсарского уезда Пензенской губернии. Для предотвращения будущих беременностей воду от мытья рубашки они лили в бане на полок, «дальше эту воду собирают в бутылку и зарывают под печной столб».[334] Реже воздействие оказывалось непосредственно на кровь: «Колдуны собирают кровь месячных очищений с земли или снегу и посредством заклинаний делают женщину неспособной родить и иметь месячные очищения».[335] Впрочем, иногда магические акты не имели необратимой силы, оставляя возможность вернуть женщине способность к деторождению. Так, если «женщина вздумает опять родить, то спрятанную бутылку с водой от обмывания ее рубахи достают и пускают в реку».[336] В народных представлениях женская способность к деторождению иногда как бы конкретизировалась и отождествлялась с еще не рожденными и даже не зачатыми, но как бы потенциально существующими детьми. Поэтому и лишение женщины этой способности как бы было равносильно убийству будущих детей. Приведу примеры магических актов, свидетельствующих об этих суевериях. Из Медынского уезда сообщали, что «колдуньи крадут рубашку с месячными очищениями, отмывают кровь и с заклинаниями льют на горячую каменку, и дети закричат на каменке различными голосами».[337] Аналогичных результатов можно было добиться, употребляя не только месячную кровь, но и кровь новобрачной. В Вязниковском уезде считали, что «если после первой бани (после свадьбы) бросить на жар сорочку с первой ночи, то все дети, кои должны были быть, заревут на печи всякими голосами, после этого женщина не будет родить».[338] Повлиять на деторождение можно было также, по некоторым поверьям, и путем магических действий с последом и пуповиной, видимо, как предметами, непосредственно связанными с детородными органами матери. Так, например, если в семье рождались одни девочки, а родители хотели иметь сына, то повитуха, отрезав пуповину, клала на нее копыль (колодку для плетения лаптей), кочедык и ножик, приговаривая при этом пожелания, чтобы мальчик «был портным и лапти плел».[339] С этой же целью, по сведениям из Галичского уезда, «некоторые повитухи по желанию родителей выворачивают послед и уверяют, что следующий ребенок будет уже непременно мальчик».[340] В Пошехонском уезде считали, что по внешнему виду последа можно определить количество будущих детей (то есть возможное количество зачатий) у роженицы: «Сколько на детском месте бугорков, столько у женщины будет детей».[341] По распространенному поверью, послед необходимо было закапывать так, чтобы отрезанная часть пуповины обязательно была сверху. Существовало убеждение, что если положить его наоборот, то детей у роженицы больше не будет.[342] Иногда считалось, что, даже произведенное правильно, то есть со всеми мерами предосторожности, захоронение последа еще не гарантирует безопасность роженицы. Например, жители Любимского уезда были убеждены в том, что «желающий лишить женщину способности к деторождению мог на 40-й день вырыть послед и повернуть его пуповиной к земле и опять зарыть».[343] Та же магическая связь позволяла использовать послед для лечения от бесплодия следующим образом: на месте, где был зарыт послед, необходимо было посеять ячмень, и затем эту траву должна была съесть та женщина, которая хотела забеременеть.[344] Существовали и иные способы обеспечения рождения ребенка определенного пола, большинство из них связаны с поведением супругов во время полового акта.

Все вышеперечисленное позволяет говорить о том, что свойственная верующему крестьянству уверенность в предопределение данной от Бога судьбы повлияла и на отношение к деторождению. Для народного мировоззрения характерна убежденность в возможность зачатия у каждой женщины определенного количества детей определенного пола, поэтому грехом считалось не только уничтожение плода или детородной способности женщины, но и предохранение от зачатия, тем более что, по учению церкви, рождение детей оправдывало греховные половые отношения. Но это не исключало и наличия в магической практике суеверных способов, долженствующих повлиять на деторождение. Магические акты, о которых шла речь, можно отнести скорее к сфере теоретических знаний, на практике они если и применялись, то крайне редко. Обращения к колдовству верующие люди вообще избегали из опасения соприкоснуться с нечистой силой, в данном случае страх усугублялся употреблением такого опасного предмета, как женская кровь. Большое значение имело и народное отношение к плодоизгнанию как к «смертному греху». Женщина, совершившая подобное, а еще более знахарки, подозреваемые в том, что способствуют вытравлению плода, встречали крайне негативное отношение у окружающих, чему в источниках приводится множество примеров. В архиве В. Н. Тенишева есть описание магического действия, во многом сходного с вышеприведенными, но применявшегося с противоположной целью. «От бездетности, — пишет корреспондент из Брянского уезда, — лечат с помощью месячных очищений. Для этого бабка велела женщине принести рубашку от последнего месячного очищения, затем, выстиравши ее, понесла воду на росстани и вылила на самый перекресток на дорогу, а рубашку, разорвавши на части, повесила на осиновых колах».[345] Нам встретилось единственное упоминание такого рода. Это вполне понятно, если учесть, как воспринимали русские крестьяне сам факт бездетности и ее причины, связывая бездетность прежде всего с наказанием Божьим за грехи супругов или даже их родителей. Поэтому и религиозно-магические способы избавления от бездетности были связаны в основном с миром христианских верований.

Необычным представляется употребление месячной крови как магического лечебного средства. В перечне предметов, применявшихся в Грязовецком уезде для «предотвращения болезней», среди известных оберегов христианского и дохристианского происхождения есть и рубаха со следами крови. «Крестьяне, — сообщает автор, — кладут больному попеременно, что окажется более полезным: а) под голову нож, а в ноги топор; б) под изголовье — череп медвежий; в) нестираную рубашку женщины после месячных очищений; д) под голову «Сон Пресвятой Богородицы».[346]

Появление внезапных и необъяснимых недугов часто объясняли порчей, и в числе наиболее «вредоносных» средств, приносящих неизбежную гибель, по некоторым представлениям, входила и месячная женская кровь. Один из способов порчи — «напоить с месячного». Вот что вспоминают пожилые женщины из Вологодской области: «Капли три в похлебку капнешь, вот и испортишь»; «Одна баба напоила со своих месячных мужика — он болел страшно и умер»; «Раньше портили людей. Парень не взял девку замуж. Потом как-то пошел на сенокос и вдруг весь почернел. Его возили в Ленинград, ничего не нашли. А потом одна призналась, что это она сделала, как не взял замуж — кровью напоила».[347] В Краснинском районе Смоленской области имели хождение рассказы о еще более страшной порче месячной кровью: «Было в одной семье две невестки. Они часто ссорились между собой и даже дрались. Одна из невесток кровью своею во время месячных очищений помазала ребенка другой невестки. Ребенок этот в скором времени умер»;[348] «Когда идут регулы, то кровью мажут голову ребенка, и ребенок умирает, не помогают никакие заговоры».[349]

Более распространены были поверья о негативном влиянии месячной крови не через специальное воздействие, а в результате случайного соприкосновения с ней. Хотя, как показывают записи прошлых лет, крестьянки знали о естественных причинах нарушения месячного цикла, это не исключало существования иррациональных объяснений внезапно появившихся дисфункций. Так, в среде русского крестьянства были известны суеверные рассказы о болезнях, появившихся в результате совместного мытья в бане с женщиной или девушкой, имевшей в тот момент месячные очищения. Вполне естественно, что эти суеверия связаны с мытьем в бане, так как именно здесь существовала наибольшая вероятность соприкосновения с чужой женской кровью. Кроме того, в бане как в нечистом месте было принято снимать крестик, лишая себя таким образом надежной магической защиты. Наиболее вероятный негативный результат при этом заключался в нарушении женских кровотечений. В одних случаях верили, что пострадает только «чистая» женщина: «в бане менструация может перейти к кому другому, у того очень сильно будет»;[350] «в баню вместе можно, только чтобы никто не сел на ее (то есть женщины с месячными очищениями) место, а то пристанет»;[351] «в баню нельзя вместе, если наступишь на слёд той, которая с месячными, у самой кровь пойдет».[352] Результатом могло быть и смешение сроков у обеих женщин: «перейдет кровь, и у тебя и свое, и чужое будет, а у той (у кого были месячные) ничего».[353] Та же самая опасность существовала, если обе женщины были с месячными: «месячные — женство, если у обеих сестер женство есть, то в баню вместе нельзя ходить — смешается»;[354] «нужно, когда месячные, одной ходить мыться, когда у обеих — нельзя, смешается, не во время будет приходить».[355] Существовала и некоторая «закономерность» в том, кто из женщин пострадает: «если месячные у двух женщин, им нельзя в бане вместе мыться, может что-нибудь случиться. Которая нехитрая — что-нибудь с ней плохое»,[356] «если с месячными вместе моются, то у той, которая старше по возрасту, сроки смешаются».[357] Иногда считали, что опасность угрожает лишь той женщине, у которой в данный момент кровотечение: «Когда у баб и у девушек кровотечение, то они при посторонних опасаются ходить в баню, иначе кровь запекается и происходят разные маточные болезни».[358]

В ряде мест Смоленской области верили, что негативная сила, идущая от женщины с месячной кровью, может вызвать кожные заболевания. Причем опасность была особенно велика для девушек и детей. Рассказывали, что им было достаточно увидеть в бане женскую кровь, и «пойдут у них круги красные по лицу»;[359] «скребешка пойдет».[360] По мнению пожилой женщины из Велижского района, только оттого, что ее соседка пришла в баню, где та находилась с маленькой дочкой, и повесила рубашку со следами месячных: у девочки «голова стала красная и пошли нарывы. Врачи не вылечили, а вылечили латыши (небольшая группа латышей живет в соседней деревне). Кажется, для излечения нужно мусор в бане три раза с углов смести, высушить, добавить сливок и этим мазать».[361]

Женщины Смоленщины и Псковщины верили, что все вышеперечисленные осложнения могут быть предотвращены, если женщина, у которой месячные очищения, войдет сначала в пустую баню. Для этого она должна войти туда первая или же попросить всех моющихся выйти и дать ей такую возможность. Приведу примеры: «Если к бане придешь с месячными, то, подойдя, говоришь: «Кто крещеный, выйдите», — и все выходят, первая входишь, следом чистые. А иначе на другую лихо найдет»;[362] «в баню иди после всех или первой, или всех просить выйти, а то к другой пристанет и у той будет очень сильно идти»;[363] «если с месячными идет женщина в баню, то просит всех выйти, а тогда войдет, а неожиданно нельзя, нужно предупредить всех, тогда ничего»;[364] «как в баню идешь с месячными, так просишь всех выйти, все выходят, даже с вениками, зайдешь, тогда остальные. Мыться вместе можно, только заходить нельзя».[365] Такие же правила существовали и в отношении роженицы: «Когда роженица идет в баню, то другие женщины выходят из бани в предупреждение, чтобы с ними не было излияния крови».[366] По обычаям Смоленской губернии, роженица должна первая войти в баню: «В тот день, когда роженица освободится от бремени, ведут ее в баню. Если туда пришли раньше женщины, то они должны выйти из бани. Когда бабы все выйдут, роженица, а за нею бабка входят в баню. Когда бабы входят в баню, то роженица кланяется каждой и говорит: «Дунечка, прости меня, грешную!» Вошедшая баба тоже кланяется и говорит: «Бог тебя простит, Марьичка! Свой закон надо исполнять». Когда войдут все бабы, бабка начинает мыть и парить родильницу».[367] В том случае, если в баню шли две женщины, имеющие в данный момент очистительную кровь (менструальную или послеродовую), им положено было, «взяв друг друга за правые руки, правыми ногами переступить через порог бани в знак того, что не желают друг другу ничего худого».[368]

Возможность смешения сроков кровотечения существовала и вне бани, при контакте двух женщин с месячной или послеродовой кровью, что сказывалось, например, в обычае женского проведывания роженицы. Корреспондент из Череповецкого уезда Новгородской губернии сообщал, что «родильница, не получившая очистительную молитву в церкви, не понесет «здоровья» только что родившей другой женщине, потому что от нее могут пристать крови».[369] Точно так же Н. Я. Никифоровский писал, что у белорусов, «если какую-нибудь родственницу или соседку застало месячное очищение в дни «проведков», она проведывает «родиху», только после «кета». Но и тут, чтобы не принести матери и дитяти «находа», она приходит с воткнутою в подол рубашки иголкою».[370] Нарушение естественных функций могло быть и следствием смешения нечистого белья во время стирки: «Если две или три женщины, живущие в одном доме, имеют месячные очищения в одно время, то по мытому или омоченному в одном корыте белью по какой-то симпатии переходит это очищение на одну которую-нибудь, проявляясь в излишестве и продолжительности, а у другой — в малейшем виде».[371]

В народе считалось, что болезни, появление которых нельзя объяснить естественными причинами, не поддаются рациональным способам лечения. Избавить от них могли лишь определенные магические акты.[372] Приведем некоторые примеры лечения женских дисфункций: в Череповецком уезде женщина при длительных кровотечениях «моет грязную рубашку, воду несет к березе, повернув ладони рук вниз, погружает их в грязную воду, потом быстро вынимает, делая вид, будто черпает затылками кистей рук воду и дает ей стекать, говоря: «Добром пришло», — а потом переворачивает ладонями кверху, черпает воды из пригорошни, льет на березу и продолжает: «Добром и уйди». Повторяет три раза, и женское «на себе» передано березе».[373] При нарушении месячных в результате «смешения» женщины Сергаческого уезда поступали следующим образом: «Замывши в воде нечистую рубаху, плещет водой вправо и влево ничками рук и говорит: «Это твоя», — а вправо пригорошнями: «А это моя», — и наконец выливает остаток воды, говоря: «Откуда пришла, туда и ступай».[374]

Иное значение имела месячная кровь в любовной магии. По описаниям из разных мест известны женские обрядовые действия, цель которых — привораживание: «Говорят, присадила рубахами — значит, приворожила месячными к себе».[375] Для этого старались каким-либо образом подмешать кровь в пищу: «Если в пиво или вино добавить месячные, то парень полюбит»; «Если в красное вино добавить месячные со словами: «Как месячные от меня не отходят, так чтобы и ты от меня не отходил», — то приворожишь парня».[376] Во Владимирской губернии с той же целью «женщины и девушки пекут лепешки на воде, взятой после мытья сорочки от месячных очищений, и кормят ими мужчин».[377] Употребление крови в любовной магии обязательно включало и непосредственный контакт объекта действия с кровью. Возможно, это было связано, хотя и косвенно, с древними представлениями о возникновении кровной близости в результате смешения крови. Как считали в Гжатском уезде, девушке во время месячных очищений нужно мазнуть своей кровью одежду парню с той мыслью, что «парень после этого будет любить ее как «кровную родню».[378] Действия эти в реальной жизни практиковались, по-видимому, не часто. Слишком сильны были представления о «сакральной нечистоте» и негативном характере действия месячной крови, да и способы ее употребления как атрибута любовной магии близки к приемам порчи. Поэтому всегда была опасность вместо привораживания нанести вред. Вот что сообщила пожилая женщина из Вожегодского района Вологодской области: «Привораживали дружков, поили месячными. Насмерть можно было уморить. У нас в Порохино молодой был, так его привораживала племянка, и он умер».[379]

Таким образом, «женская» кровь — месячная и послеродовая — воспринималась обычно как источник негативного магического воздействия. Иным было отношение к крови новобрачной. Если наличие месячных или послеродовых очищений делало женщину «опасной» для окружающих, то кровь девушки после первой брачной ночи, свидетельство ее невинности, лишение которой должно было происходить в течение обрядового свадебного времени, насыщенного актами продуцирующей магии, наделялась способностью положительно влиять на плодородие окружающего мира. Например, обычай класть испачканную кровью новобрачной рубашку на жито имел явно продуцирующий смысл. Связь акта лишения невинности с магией плодородия объясняет и требование «чистоты» девушки до брака, жесткое осуждение проштрафившейся невесты и ее родителей, разгульный и даже малоприличный характер публичной демонстрации доказательств лишения невесты девства. Сохраненная до свадьбы невинность оказывала, иногда опосредованным обрядовым путем, продуцирующее действие: Так, например, в Масальском уезде Калужской губернии бытовал следующий обычай. На «княжьем пиру» (до брачной ночи) подавали непочатый горшок каши, им распоряжалась сваха невесты, которая должна была знать, честна ли ее подопечная. Как сообщал корреспондент, если «честна», то вершонки с каши отдавали скоту, если же нет — клали под навоз. Невеста трижды во время обеда откладывала кашу и клала ее как считала нужным. В связи с этим на молодую потом бывало много нареканий: если пропадала скотина, то «валили вину на нее, говоря: «Не туда кашу положила».[380]

В данной статье обобщены немногочисленные сведения о приметах, поверьях и обрядовых действиях, связанных с женщиной в период месячных или послеродовых очищений и собственно с «женской» кровью. Изучение их, как и изучение любого проявления народной культуры, в том числе и суеверий, представляет большой интерес. Но нужно признать, что в жизни русской крестьянки 2-й половины XIX — 1-й четверти XX в. они заметной роли не играли. Общерусской неизменной традицией можно считать лишь соблюдение определенных норм религиозного поведения, что стойко держится и до наших дней.