ТЕТРАДЬ ПЕТРА КАРАТЫГИНА
Примерно в 1935 году, в руках одного московского
букиниста оказалось несколько старинных книг «по театру» и небольшая связка рукописных тетрадей и бумаг, приобретенных, по его словам, у дальних родственников известного историка театра А. А. Чебышева.
Самые рукописи, среди которых выделялась толстая, старенькая тетрадь с какими–то черновыми записями стихов и экспромтов, по мнению букиниста, принадлежали перу владельца — театроведа А. А. Чебышева и за таковые были уступлены мне, вместе с книгами.
При проверке тетрадь и бумаги оказались, однако, значительно более интересными. Все они являлись частью личного архива артиста петербургского Александрийского театра Петра Андреевича Каратыгина, брата знаменитого русского трагика Василия Каратыгина.
В толстенной тетради, переплетенной в старенький того времени переплет, содержались черновики и переписанные набело рукой самого Каратыгина его стихи и экспромты. Они же были написаны и на многочисленных отдельных листках. Здесь же имелась рукопись переделанной Каратыгиным с французского пьесы «Черное пятно», представленной «в первый раз на Александрийском театре 8?го января 1865 года».
На задней крышке старинного марокена, в который была переплетена рукопись, наклеена исполненная маслом самим Каратыгиным (он был и художник) иллюстрация к этой пьесе — «Действие первое, явление десятое». Пьеса, по–видимому, была подготовлена к печати, и к ней приложена программа первого представления с указанием исполнителей.
В отдельном пакете собраны различного рода письма и документы, относящиеся к Каратыгину. Среди них — официальные послания от «Министерства Императорского двора», — одно с извещением Каратыгина, что он назначен преподавателем Театрального училища, а другое — предваряющее об его отставке. Кроме того, имелось несколько писем, повесток, приглашающих на репетиции, печатные листки с некоторыми произведениями Каратыгина, автограф любопытнейшего стихотворения поэта А. Н. Криницына («Барон Пузин») и ответ Каратыгина на это стихотворение. Оба последние произведения были напечатаны в «Русской старине»1. Зато кое–что в черновиках самого Каратыгина было явно и «непечатного» содержания.
Все это, разумеется, интереснейший материал для историка театра. Букинист, которому этот материал «приплыл» в руки, очевидно за недосугом, не успел в нем разобраться и расстался со всеми книгами и бумагами, что называется, «без печали и воздыхания».
Петр Каратыгин (1805–1879) — современник Пушкина, Грибоедова, Гоголя, Щепкина, Сосницкого, Шаховского, Семеновой, Яковлева, Брянского, а во второй половине своей жизни — Белинского и Некрасова, Чернышевского, Герцена и Добролюбова, — был актером, о котором В. Г. Белинский писал, что он — «талант односторонний, годный не для многих ролей, но тем не менее весьма замечательный». Роль Репетилова в грибоедовской комедии послужила началом его успеха.
Более известен Петр Каратыгин, как автор замечательных «Записок»2, обнимающих полувековую историю русского театра, а так же как драматург, написавший свыше семидесяти водевилей, не сходивших, в свое время, со сцены. Переделывая и приспособляя к «русским нравам» французские, и отчасти, немецкие комедии, Каратыгин обильно снабжал их куплетами на злобу дня, придавая водевилям сатирическую направленность. Его водевиль «Авось, или Сцены в книжной лавке» — бил по Гречу и Сенковскому, «Знакомые незнакомцы» — по Булгарину и Полевому; особенно долго держались в репертуаре «Вицмундир», «Черное пятно» и другие.
Но больше всего способствовали популярности Петра Каратыгина его злободневные эпиграммы, экспромты, стихи и басни на политические, театральные и литературные темы, которые потом долго ходили по Петербургу, обижая одних и доставляя радость другим. Кое–что из этого его литературного наследия было напечатано еще при жизни автора, кое–что — после его смерти, но громадное большинство осталось в черновиках, значительная часть которых находится сейчас в поле нашего зрения.
Эпиграммы и экспромты Петра Каратыгина — это тоже своеобразная летопись его эпохи, носящая, правда, негативный характер, вследствие отсталых взглядов автора. Воспитанный в традициях классицизма, преклоняясь перед Шекспиром, Мольером, Шериданом, Бомарше и Гольдони, Петр Каратыгин ненавидел бытовой репертуар и во второй половине своей жизни стал ярым врагом «натуральной школы». Человеку с воззрениями двадцатых и тридцатых годов пришлось встретить сороковые годы — эти переходные годы между двумя этапами русского освободительного движения — дворянским и разночинским, или буржуазно–демократическим. Он пережил эпохи шестидесятых и семидесятых годов, не поняв крушения старого и не оценив наступления нового.
Черновая тетрадь его эпиграмм, стихов и экспромтов начинается периодом Севастопольской войны 1853 года и кончается почти последними днями его жизни. Для образца стоит взять наудачу немногое. Вот, например, басня «Русский молодец и заморские гости». Она из серии тех многочисленных «ура–патриотических» стихотворений, которые в изобилии выходили в первые месяцы Севастопольской кампании.
Кончается басня «шапкозакидательским«возгласом: «Еду не свищу, а как наеду — не спущу».
Только в 1862 году Каратыгин делает приписку к басне:
«Не я один–мы все так рассуждали,
За песни громкие мы рано принялись,
На бога мы свои надежды возлагали
И здесь и в небесах в расчетах обожглись…
И оправдалась та пословица над нами:
«Надейтеся на бога вы, да не плошайте сами!»
Кажется, что нет события, на которое не откликнулся бы в своей тетради Каратыгин. В 1855 году праздновался юбилей М. С.Щепкина. Вот какими стихами приветствовал юбиляра со сцены Петр Каратыгин:
«Театру русскому еще столетья нет,
А ты уж в нем полвека служишь честно,
Прими же от своих товарищей привет —
Всем торжество твое приятно нам и лестно!
Хотя завиден твой почетный юбилей,
Но не найдешь ты в нас ни зависти, ни лести,
Вот общий голос всех твоих друзей:
Художник! Ты вполне достоин этой чести!»
В тетради множество эпиграмм и экспромтов, посвященных Сосницкому, Дюру, выступлению трагика Ольриджа, попадаются «послания» к Нестору Кукольнику, Тургеневу, Данилевскому, Некрасову, Островскому и другим. Вот эпиграмма на скандальное, в свое время, выступление артистки Вестфали в мужской роли Гамлета:
«Скажите нам, мамзель Вестфали,
«Зачем вы «Гамлета» играли?
Ведь эта штука не легка:
В мужском костюме нам вы только показали
Вестфальские окорока,
А принца датского мы вовсе не видали!»
Появление журнала «Весельчак» (1858 г.), издававшегося А. Плюшаром под редакцией О. Сенковского (Барона Брамбеуса), Каратыгин встречает следующей эпиграммой:
«Ну вот «Весельчака» прочли мы первый нумер,
Однако со смеху никто из нас не умер,
В насмешку назвали его «Весельчаком»
И кажется, что нас подписчиков дурачат,
Плюшару весело с Брамбеусом вдвоем,
Нам вовсе не смешно, а деньги наши плачут…»
Журналу «Москвитянин», который издавался М. П. Погодиным, Каратыгин посвящает такую эпиграмму:
«Кто хочет разницу постичь,
Что значит «Москвитянин» и москвич?
Москвич подчас смешон и зачастую тучен,
А «Москвитянин» — сух и скучен».
Нападки Каратыгина на некоторые реакционные явления в литературе того времени отнюдь не значат, однако, что он был настоящим приверженцем демократической литературы.
Когда газета «Северная пчела», избавившись, наконец, от мракобесов Фаддея Булгарина и Николая Греча, попыталась встать под новым редакторством на какие–то иные, более прогрессивные рельсы, Каратыгин разразился таким стихотворением:
«Читая нынешнюю «Пчелку»,
Спросить хочу я, под рукой,
Скажите: что же в этом толку,
Что в ней редактор стал другой?
И чем же он газету улучшает?
Не в том ли весь ее прогресс,
Что Гоголя в ней с жаром выхваляют
И что Белинского возносят до небес?
Хоть против прежнего газета шире стала,
Но не прибавилось ума в ней ни на грош,
И тут пословицу невольно приведешь:
«Хоть лоб широк, да мозгу мало»…
Время повернуло эту пословицу против самого Каратыгина, но что мог знать тогда этот талантливый, но явно обывательски настроенный «артист императорских театров?»
Убежденный ретроград, он принимает активное участие в организованной травле Н. А. Некрасова, когда 16 апреля 1866 года, в дни разгула реакции редактор «Современника», рассчитывая спасти журнал от неминуемого разгрома, делает величайшую и роковую ошибку в своей жизни — читает в Английском клубе вынужденные стихи в честь Муравьева–вешателя.
Играя словами, Каратыгин пишет по этому поводу эпиграмму:
«Из самых КРАсных наш НеКРАсов либерал,
Суровый демоКРАт, неподкупной сатирик,
Ужели не КРАснел, когда читал,
Ты Муравьеву свой преКРАсный панегирик?»
Многократно повторяемое в эпиграмме «Кра–кра–кра» прозвучало в то время зловещим карканьем могильного ворона над головой травимого со всех сторон редактора «Современника».
Каратыгин, не поняв поэта–революционера, посвящает ему и такую эпиграмму:
«Кого стихами ты своими обманул?
Куда девалася Маратова свирепость?
Иль ветер на тебя с той стороны подул,
Где Петропавловская крепость?»
История давно поняла неверный, но вызванный необходимостью, тактический шаг революционного поэта–демократа Н. А. Некрасова. Но поднятая в то время травля и злопыхательство вокруг его имени, доставили поэту неописуемые страдания. Впрочем, возлагать особую вину на одного Каратыгина тоже не следует, так как этой тактики Некрасова не сразу понял даже и Герцен.
Реакционная позиция Каратыгина становится ясной из целого ряда его эпиграмм, посвященных представителям «натуральной школы» и больше всего А. Н. Островскому. Сейчас, например, даже странно читать эпиграмму, которой он «приветствовал» в 1871 году постановку «Леса».
«Островскому везет теперь не так счастливо
И неудачи все ж — пришлось ему терпеть:
От «Денег бешеных» была плоха пожива,
«Горячим сердцем» он не мог нас разогреть.
Теперь является с каким–то диким «Лесом»,
С обновкой сшитою из пестрых лоскутков —
И «Лес» провалится подобно тем пиесам:
Чем дальше в лес — тем больше дров!»
Вот другое стихотворение Каратыгина, которое еще яснее рисует его идейные позиции:
«Вот по дороге по Московской,
Несутся тройкой удалой —
Потехин, Писемский, Островский,
Триумвират — передовой!
То — земляки одной деревни,
Поэты в грязных зипунах,
Их вся поэзия в харчевне,
Или в разгульных кабаках.
Для них — амброзия — настойка
И славы храм–питейный дом,
Вперед, вперед лихая тройка,
Катай, валяй по всем по трем!»
Какую же борьбу пришлось вынести мастерам русского реалистического искусства с косностью и ретроградством, царившими тогда в «императорских» театрах! Сам Каратыгин не скрывает, что взгляды его устарели и что он не понимает и не хочет понимать нового. Одно из его стихотворений так и называется «Отсталый человек»:
«Да, сознаюся я, пожалуй,
Что слишком устарел мой вкус,
Я точно — человек отсталый
И в слабости своей винюсь…»
Но, будучи отсталым, он «не складывает оружия» и продолжает стихотворение так:
«Пусть буду старого я складу,
Но отличу от правды — чушь
И не приму за «Илиаду»,
Я знаменитых «Мертвых душ!»
Какими жалкими выглядят сейчас все эти высказывания «жреца чистого искусства», воспитанного в «храмах славы», руководимых бездарнейшими чиновниками николаевского режима. Выросший в нравах времен крепостного права, Каратыгин не сумел разглядеть всей мерзости царского строя, не понял и не оценил величия людей, пытавшихся сломать старое. Впрочем, он ли один? В патриархальном быту старого Александрийского театра царила затхлая атмосфера жреческого служения «чистому искусству», атмосфера, которая была способна раздавить все живое, новое.
Застыть на «любви к Шекспиру» и не искать новой сегодняшней драматургии, любить Пушкина и не суметь из–за этого найти достоинств в стихах современного молодого поэта — вовсе не значит быть «хранителем традиций святого искусства». Это — позиция кладбищенского сторожа, незавидная позиция во все прошедшие и настоящие времена.
В этом отношении старенькая черновая тетрадь стихов Петра Каратыгина достаточно поучительна и для некоторых сегодняшних деятелей искусства.