Глава восемнадцатая

Насколько мне известно, нейронный клан гиперполиглотов собирался лишь дважды, оба раза в Бельгии. С небольшой долей везения мне удалось найти того, кто смог организовать встречу.

Его зовут Юджин Германс, и встретились мы с ним на площади Лёвена, университетского городка рядом с Брюсселем, в уличном кафе. Юджин – приятно угловатый лысый мужчина, родился в 1943 году и в настоящее время находится на заслуженном отдыхе. Он с нежностью вспоминает свою работу директора в языковой школе Хасселта, куда фламандские бизнесмены приходили, чтобы сбыть свой товар, а домохозяйки – расширить кругозор. Он рассказал мне, как в 1986 году оказался на мероприятии, где присутствовал и консул Соединенных Штатов, свободно владевший семью языками. Германс подумал, что этот консул не может быть единственным человеком в мире (не считая бельгийцев и, возможно, норвежцев с голландцами), говорящим на большом количестве иностранных языков. Почему бы, решил он, не попытаться найти подобных людей? Начать поиски он решил с Фландрии.

Найдя банк, согласившийся спонсировать конкурс, Германс созвал пресс-конференцию, на которой сообщил о намерении привлечь участников, способных говорить как минимум на семи языках. Он установил очень четкие и даже оригинальные правила: ни один из этих языков не должен быть диалектом; все языки должны быть официальными. Никаких мертвых языков. Никаких искусственных языков (таким образом, эсперанто исключался). И даже с учетом этих жестких ограничений Германсу пришлось пообщаться с помощью видеосвязи со многими претендентами, чтобы сократить их число до двадцати шести человек. Общее количество известных им языков составило сорок шесть. Жюри могло давать до двадцати очков за каждый язык, а также вычитать их за незнание. Голландец мог попробовать схитрить, выбрав африкаанс, родственный диалект (он подходил под условия конкурса, поскольку является государственным языком), но если он не мог убедить жюри в знании языка, то терял очки. В целом система оценивания предоставляла несколько путей к победе. Участник мог набрать большое количество очков за сравнительно небольшое число языков или – понемногу за каждый, выбрав больше языков.

Германс осознавал, что ему удалось совершить нечто особенное, собрав в одном месте многочисленных представителей клана полиглотов. «Это люди, которые при иных обстоятельствах вряд ли могли встретиться друг с другом, и вдруг они оказались среди родственных душ, среди более или менее похожих на них, интересующихся тем же, что они, обладающих теми же способностями, – сказал он. – Они все относились друг к другу с большим уважением».

Я спросил, предполагал ли он, кто станет победителем.

Он ответил, что в своей школе видел очень много студентов, владеющих пятью-шестью языками, и предположил, что победителем будет один из них. Но реальные итоги конкурса стали для него сюрпризом.

В среде гиперполиглотов мифы являются естественными спутниками научно подтвержденных фактов. При проведении своих исследований я время от времени обращался к книге французского зоолога Бернарда Хёвельманса «По следам неизвестных животных», в которой он утверждал, что в наше время еще можно было бы открыть неизвестные виды крупных млекопитающих – если бы зоологи любили слушать народные предания.

Возьмите, например, окапи – парнокопытное животное, которое водится в Центральной Африке. В зависимости от того, насколько вы знакомы с африканскими млекопитающими, окапи можно описать либо как рыжеватую зебру с непривычно длинной шеей, либо как жирафа с непривычно короткой. В современных зоопарках окапи – экзотические животные. Но что вам точно не расскажут таблички с названиями животных в зоопарке, так это что западные натуралисты девятнадцатого века отрицали существование окапи. Они считали, что местные племена выдумали их или просто увидели мутировавшую зебру. Как только зоологи собственноручно потрогали окапи и своими глазами засвидетельствовали их существование, животных признали новым видом. Хёвельманс рассматривает и другие виды животных: камчатского бурого медведя, горную гориллу, комодского дракона, бонобо и коелаканта, существование которых долгое время ставилось под сомнение учеными, но доказывалось местными жителями. Автор демонстрирует непоколебимую веру в научный прогресс, но ему свойственен несколько циничный взгляд на самих ученых, которые (как он считает) не разделяли его подозрений о существовании затерянных миров. Чтобы найти подобных существ, нужно прислушиваться к местным жителям. Несмотря на то что Хёвельман сам является ученым, ему не претило жить среди мифов. Мне довелось испытать то же самое.

Я замышлял свою книгу по типу повести о, скажем, некоем сказочном создании наподобие лох-несского чудовища. В такой книге допускалось бы переплетение мифов, истории и науки, и для ее написания потребовалось бы найти исторические свидетельства о случаях наблюдения чудовища – доказательства, которые по различным причинам просто разваливаются при проведении более тщательного изучения. И вот автор отправляется на озеро Лох-Несс: повсюду нераспакованные камеры и эхолокаторы, толпы людей; идет опрос местных жителей. Автор садится в лодку, бороздит озеро вдоль и поперек, надеясь на встречу с чудовищем лицом к лицу. Автору нравится плавать на лодке и нравится причастность к культуре искателей Несси с их серьезными намерениями выяснить, какую долю правды содержат мифы и народные сказки о неизвестном науке чудовище. Проделав все это, автор составляет список вопросов и выводов по поводу наличия в озере разнообразия более простых форм жизни. Он возвращается из своих странствий просветленным и заинтересованным. Только без чудовища в клетке.

Пробегая глазами по строчкам книги Хёвельманса, я почувствовал в нем родственную душу. Однако у моего проекта есть одно важное отличие от стандартной криптозоологии: я сделал настоящее открытие, и не одной особи, а целого клана.

Вспомните, что изначально я хотел найти ныне живущего человека, могущего разговаривать на многих языках (а не просто читать или переводить), при условии, что его способности засвидетельствованы не просто знакомыми или им самим, а целым рядом ученых наблюдателей. Я хотел доказательств, результатов естественного эксперимента над гиперполиглотами и ответа на вопрос, каков предел способностей изучения и знания языков.

Йохан Вандевалле – которого, пожалуй, можно назвать Эмилем Кребсом двадцать первого столетия – с 1987 года периодически становился объектом интереса со стороны СМИ. Он оказался таинственной личностью. Он не отвечал на мои электронные письма с мольбами встретиться для интервью, а когда я решил связаться с ним напрямую и позвонил, мужчина, взявший трубку, продиктовал мне адрес своего сайта с контентом на голландском. Немецкие газеты во время проведения конкурса полиглотов описывали его как стремящегося к уединению молодого человека, квалифицированного инженера, обладающего страстью к языкам. Я хотел немного подтолкнуть его к тому, чтобы он рассказал о своем участии в конкурсе полиглотов. В конце концов я связался с ним через его жену, и мы договорились о встрече в небольшом городке Алст неподалеку от Брюсселя, где он живет.

Я приехал в Алст за день до встречи, чтобы познакомиться с городом – бывшим центром текстильной промышленности, – и, прогуливаясь по оживленному торговому кварталу, потягивал кофе или пиво, устроившись подальше от грохота рок-группы, соорудившей сцену на площади. Внезапно мне бросился в глаза мужчина, явный домохозяин, в мешковатой одежде, сгорбленный под тяжестью сумок, которые нес в руках. Создавалось впечатление, что, погрузившись в свои размышления, он движется по инерции. Не знаю, почему это меня так поразило. Я не искал его и не смог бы узнать по фотографиям, которые видел. И все же я знал. «Это гиперполиглот», – подумал я. Следующая мысль – какой абсурд. Ты просто знаешь, что уникумы не всегда выглядят адекватно… Сначала я решил пойти за ним и посмотреть, куда он направится, но даже если это тот, кто мне нужен, что бы мне дало это знание, кроме того, что я смог бы описать, как он нес продукты?

Йохан собрался встретиться со мной на следующее утро в ирландском пабе рядом с моим отелем. Когда он шаркающей походкой зашел в паб, я узнал его немедленно – не по фотографиям, а благодаря вчерашней случайной встрече.

Я порадовался, что не стал следить за ним днем ранее. До его дома, бледно-желтого таунхауса, нужно было ехать на машине; наша поездка прошла в полном молчании. К тому моменту я уже знал, что мне не придется сидеть с ним в темном подвале и потягивать воду из бумажных стаканчиков. И действительно, его дом был уютным, а на кухне жена Йохана, Линда, уже соорудила угощение в виде пирожных с миндальным кремом и кофе, и мы сели за стол вместе с их детьми – мальчиком и девочкой. Мы долго разговаривали, обсуждая языки и жизнь Йохана как гиперполиглота, заедая все это сыром, фруктами, мясом и хлебом.

Йохан – шатен, он носит квадратные очки и говорит мягким голосом. В настоящее время он является заведующим кафедрой турецкого языка в университетском колледже Гента, где заканчивает писать докторскую диссертацию по грамматике турецкого, узбекского и русского языков. Он выглядит как человек, которого хорошо кормят и сильно любят; он встречает взгляды с невозмутимостью, смеется над шутками, позволяет Линде вставить комментарий – а ей всегда есть что сказать. Будучи сама искательницей языковых приключений, она изучала китайский и русский, готовясь к поездке по Транссибирской магистрали, и влюбила в себя Йохана, отправив ему в начале 1990-х годов рождественскую открытку на изобретенном им языке. Йохану удалось найти, пожалуй, одну из немногих женщин на свете, которые могли бы составить ему пару. Он вырос в семье фламандцев, так что уже в раннем возрасте изучил три языка. Он сказал, что во Фландрии живут тысячи полиглотов; изучение иностранных языков очень престижно, и «это нормально – изучать языки в свободное время, так же как заниматься спортом, например». Следующим его языком после трех усвоенных в детстве стал турецкий, который он открыл для себя в тринадцать лет, когда путешествовал с отцом, учителем математики. В турецкий он углубился спустя два года (1975), после очередной поездки в эту страну. Турецкий является агглютинативным, то есть в нем морфемы, несущие грамматическое значение, присоединяются к существительным и глаголам. После языковой реформы 1930 года язык избавился от большинства исключений – источника всех бед для изучающих языки. Иными словами, он идеален для систематизатора с хорошей памятью. «Турецкий спас мне жизнь», – поведал Йохан. Позднее он признал, что это было слишком сильно сказано: он имел в виду, что турецкий язык вошел в его жизнь, чтобы остаться в ней навсегда.

Когда в 1987 году был объявлен конкурс «Лучший полиглот Фландрии», отец Йохана посоветовал ему принять участие. К тому времени Йохан знал турецкий и родственные ему языки (узбекский, киргизский, казахский, туркменский, азербайджанский) – на большинстве из них говорили тогда в Советском Союзе, так что все словари и грамматики были составлены по-русски. Чтобы разобраться в них, он изучил и русский (Юджин Германс принял бы в конкурсный зачет все эти языки, поскольку каждый из них был официальным языком республик СССР). Чтобы освоить арабские и персидские заимствования в турецком, от которых язык был очищен в 1930 году, он изучил еще и их.

Когда Йохану позвонили организаторы конкурса, он стал перечислять известные ему языки и только в этот момент осознал, что их набралось тридцать один. Семь из них были мертвыми языками; знание еще семи он оценивал как поверхностное. В то время он отслужил в армии половину положенного срока. За некоторое время до начала конкурса он нашел заброшенные казармы, принес туда свои книги и несколько недель готовился по ночам. Узнав об этом, я был разочарован – в том смысле, что он ничем не отличался от гиперполиглотов, которые активно используют не более полудюжины языков, а гораздо большее их количество держат в замороженном состоянии. Я надеялся, что он просто шагнул из своей жизни в этот конкурс со всеми языками наготове. Оказалось, что это не под силу даже Лучшему Полиглоту Фландрии.

Я спросил, возможно ли было активно использовать все языки.

Йохан посмеялся над такой идеей:

– Какой в этом смысл? Сейчас я владею киргизским уже не так хорошо, как раньше, но не думаю, что он мне понадобится сегодня или завтра.

Чтобы поддерживать знание всех языков, ему понадобился бы четкий распорядок дня: встать в шесть утра, позаниматься таджикским, в семь переключиться на туркменский, и так далее. «Я считаю это абсурдным», – заметил Йохан. Он никогда не задавался целью изучить столько языков, сколько он в силах освоить: «Я люблю ездить в разные страны и говорить там на местных языках» (тут я вспомнил о туристическом подходе к изучению языков Рейнера Гэнала). Он рассказал, что прошлым летом они с семьей ездили в Египет; он купил книгу по иероглифике и успешно расшифровывал надписи на стенах храмов и обелисках. «Некоторые люди могут быть безразличными к этому, но я считаю важным удивляться чему-нибудь. Продолжать удивляться языку».

Раньше Йохан считал, что освоить языки может каждый и не нужно быть уникумом, чтобы процесс шел легко. Он высказывал это мнение снова и снова в своих первых интервью. Теперь он изменил свои взгляды. Имея за плечами двадцатилетний опыт преподавания, он не считает, что основой успеха является упорный труд. «Мне кажется, у некоторых людей действительно есть предрасположенность к языкам или они лучше приспособлены к этому», – сказал он.

В день соревнования, проходившего в тусклом конференц-зале государственного учреждения, участники переходили от одного стола к другому, по десять минут разговаривая на каждом языке с членами жюри – носителями языка. Перерыв между выступлениями составлял всего пять минут. Способности Вандевалле были проверены на двадцати двух языках. Пять из них он знал поверхностно. Спустя несколько недель отец встретил его на железнодорожной станции на машине, увешанной гирляндами. «Вот тогда я и узнал», – сказал Йохан. Ему было двадцать шесть. Он набрал в общей сложности двести пятьдесят один балл по результатам тестирования знаний двадцати двух языков, по девятнадцати из которых «доказал коммуникативную компетентность». Второе место занял русский профессор, который набрал всего сто восемьдесят один балл. За некоторые языки, например гэльский, Вандевалле не получил ничего (он мог сказать только «Я солдат»); некоторые языки не были приняты в зачет, например латынь и старославянский.

Жизнь скромного студента, в один момент превратившегося в языкового гуру, Polyglot van Vlaanderen[81], закружилась вихрем. Он дал более семидесяти интервью для радио, газет и телевидения. Его появление на турецком телевидении привело к тысячам предложений руки и сердца. При этом вера турчанок в его славу или в почтовую службу Бельгии была настолько сильна, что некоторые отправили письма по следующему адресу: Северная Венеция, Лучшему Полиглоту Фландрии.

Вандевалле четко понимал, что произошло. Германс огласил правила, конкурс прошел по этим правилам, и он выиграл. Будь правила другими, возможно, выиграл бы кто-то другой. Но те, кто обрушил на него шквал внимания, не придавали этому никакого значения. «Йохан Вандевалле свободно говорит на двадцати двух языках», – пестрили газетные заголовки. Повышенное внимание веселило Йохана, но и докучало ему. «Мне задавали одни и те же вопросы сотни раз, и мне не хотелось рассказывать все заново, – поделился он со мной. – Вот поэтому я и не принял участия во втором конкурсе».

Во втором конкурсе?

Шел 1990 год, повышенное внимание к участникам «Полиглота Фландрии» успело улетучиться, и Юджин Германс направил свои организаторские способности на реализацию очередного проекта. Он решил, что проводить конкурс по тем же правилам не имеет смысла; если Вандевалле примет в нем участие, он снова выиграет. Поэтому Юджин решил расширить рамки конкурса и пригласить к участию все страны Евросоюза (в то время их было двенадцать). Бельгиец изменил некоторые правила. Теперь для участия в конкурсе необходимо было знать как минимум девять языков и предоставить в качестве доказательства своих знаний дипломы, сертификаты или письма от преподавателей. Система оценивания также поменялась. Вместо двадцатибалльной системы использовалась пятибалльная (низший балл – уровень «выживания» – минимум тысяча пятьсот слов; первая ступень промежуточного уровня владения; вторая ступень промежуточного уровня – ошибки встречаются, словарный запас варьируется от пяти до шести тысяч слов; продвинутый уровень, «достигнутый выпускником университета, изучавшим иностранные языки»; и наконец, высший балл – уровень носителя языка).

Жюри могло также давать дополнительные баллы за набор языков. «Если вы знаете все германские и все романские языки, это не слишком впечатляет, – рассказал мне Германс. – Но если в вашем языковом репертуаре китайский, арабский и испанский, это свидетельствует о наличии бо?льших языковых способностей, нежели знание испанского, французского и итальянского», и это может позволить заработать больше дополнительных баллов. Это исключает возможность победы за счет знания всех языков из одной семейства. Победителем уже не будет некто похожий на Вандевалле.

Германс дал членам жюри указание задавать участникам собственные вопросы, чтобы обеспечить настоящее общение, спонтанное и динамичное. Во время первого конкурса лучшие гиперполиглоты умело начинали беседу, «так как они точно знали, что нужно говорить, а чего не нужно».

Около двухсот человек отправили заявки на участие в этом конкурсе, получившем название «Полиглот Европы»; среди них были определены двадцать финалистов: трое греков (одна из них – Хелен Абадзи), трое англичан, двое шотландцев, трое бельгийцев, двое итальянцев, двое датчан и по одному представителю от Франции, Германии, Португалии, Нидерландов и Люксембурга. Йохан Вандевалле участия в конкурсе не принимал. Он устал от интервью представителям каждой газеты, каждого еженедельного журнала, каждой местной радиостанции, от ответов на одни и те же вопросы, от того, что с ним обращались как с диковинкой, редко проявляя научный интерес.

«На скольких языках вы говорите? Почему вы изучаете языки? Каков ваш метод?» Их постоянно интересует метод. «Что за метод вы используете?» Германс не стал уговаривать Йохана поучаствовать. Он сам уже начал сомневаться в полезности своего начинания. Не было ли все это просто шоу-бизнесом? Не подверг ли он этого человека слишком пристальному вниманию? Стоило ли оно того?

Дерик Гернинг, шотландец, выросший на севере Эдинбурга и теперь проживающий в небольшом городке Лервике на Шетландских островах, стал победителем конкурса «Полиглот Европы», продемонстрировав знание двадцати двух языков. Поскольку правила на этот раз были более строгими, мы можем предположить, что Гернинг оказался еще гениальнее Вандевалле. Он родился в 1932 году; в семьдесят с лишним лет Гернинг путешествует и играет на органе в своей церкви (он убежденный христианин, хотя сам называет себя «иесюитом», это его собственный неологизм) и доверяет своей жене, русской художнице, «включать Интернет» для него (фраза, которую, я уверен, до дерзости остроумный Гернинг употребляет нарочно).

Во время нескольких телефонных разговоров Гернинг описал свою жизнь, посвященную изучению языков, очень знакомым мне образом. В ней было увлечение во время Второй мировой войны немецким, пропагандистские передачи на котором он слушал на Би-би-си и который выучил потому, что это был язык врага. В старших классах он выучил французский (который он считал слишком «изнеженным», но был вынужден изучать) и опять немецкий. Латынь («была бессмысленной в то время, но помогла в будущем») обеспечила его словарным запасом для романских языков и подготовила в грамматическом плане к богатой системе падежей в русском, финском, эстонском и венгерском. В Эдинбургском университете он преуспел в немецком, сам обучился голландскому, увлекся фризским; пошел в армию и изучил русский (еще один язык врага), затем работал в разведке. Гернинг часто бывал в России и Германии, влюбился в немку и жил в Германии четыре года, изучил румынский при подготовке к путешествию в Молдавию и освоил гэльский. В его повествовании содержались уже знакомые мне признаки, указывающие на страсть к накоплению языков, к пластичности и на лингвистическую бесприютность (хотя и не безысходность). Он перебрался в Лервик в конце 1960-х, освоил исландский, фарерский, шведско-датско-норвежский набор и еще несколько славянских языков. Мне Лервик представлялся городом где-то на краю земли, но Дерик убедил меня, что это многонациональная гавань, в которой встречаются моряки, рыбаки и яхтсмены со всей Европы. В середине 1990-х он заявил о себе, начав работать переводчиком у болгарских моряков, бастовавших на борту плавучего рыбозавода; однажды он сопровождал психически больного русского моряка домой в Москву.

Я спросил его, почему он видел возможности там, где другие, скорее всего, видели языковой барьер.

Дерик ненадолго задумался.

– Мне кажется, это зависимость. Другие употребляют наркотики. А у меня значительно безобиднее.

Затем он рассказал мне следующее:

– Однажды я подал заявление на вакансию директора школы на Внешних Гебридских островах и был включен в список претендентов. Чем больше я думал об этой работе, тем меньше она мне нравилась. Ладно, директор школы – это замечательно. А потом я подумал: что я буду делать по вечерам? Единственным языком, который я мог там использовать, был гэльский. Возможно, я был совершенно неправ, думая так, но мне не кажется, что в Уэстерн-Айлс столь же многонациональная атмосфера, как в порту Лервик. А я нуждался в подобной атмосфере. Я подумал: что я буду делать, кроме походов в местные пабы и общения на гэльском с местными жителями? Я мог бы найти себе жену, говорящую на гэльском, но как только я думал о том, что буду говорить дома только на гэльском, на улице только на гэльском, по вечерам на гэльском – то понимал: мне это не подходит.

В 1990 году его жизнь приобрела новый оборот. Когда он начинает рассказывать о конкурсе и обрушившейся на него внезапной славе, в его голосе появляются то нотки раздражения, то нотки гордости. Он преподавал немецкий и французский в лервикской школе, когда директор школы рассказал ему о конкурсе, проводимом в Брюсселе. Он сказал, что Дерику необходимо в нем поучаствовать. «Я ответил, что у меня нет шансов, но директор возразил, что надо попробовать, так что я подал заявление».

Вскоре ему позвонил Германс и сообщил, что Дерику придется пройти телефонное тестирование, во время которого ему будут задавать вопросы максимум на десяти языках. «Было довольно трудно общаться таким образом, – рассказывал он, – один язык за другим без пауз. Меня будто обстреливали из пулемета». Но он достаточно хорошо прошел испытание, чтобы оказаться в числе приглашенных в Брюссель.

Как и Йохан Вандевалле и Хелен Абадзи, многие из известных ему языков Дерик держал в замороженном состоянии. «За месяц до конкурса мне пришлось сконцентрироваться на упорной зубрежке. Каждое утро я вставал на два часа раньше, чем обычно, и просто работал над языками, перебирая их один за другим. И когда я приходил домой поздно вечером, продолжал делать то же самое. Я проделывал это изо дня в день, пока мне не надоело». Он засмеялся.

По завершении насыщенного многоязыковым общением конкурсного дня все участники рассказывали о себе. Дерик сказал мне, что многие из них родились в середине лета и многие были левшами.

– А вы левша? – поинтересовался я.

– Да.

Тем же вечером Дерик узнал, что победил, набрав баллы по двадцати двум языкам и продемонстрировав знания в большем количестве языков национальных меньшинств, чем кто-либо другой. Однако его ждали и плохие новости. Его мастерство в многоязычии не исчерпывалось участием в конкурсе: уже на следующий день он должен был выступить с речью на девяти языках. Когда он узнал об этом, было уже десять часов вечера. Изнуренный Гернинг принялся за работу, хотя к тому моменту уже был «сыт по горло этими языками». К двум часам ночи речь была готова, но взволнованный шотландец так и не смог заснуть. Во время церемонии награждения он получил бронзовую статуэтку, на которую любит пожаловаться, так же как и на некоторые другие вещи, связанные с конкурсом.

– Они даже не дали мне к ней никакой упаковки, и я тащился с этой проклятой корябающейся статуэткой сначала в отель, а потом вез ее домой в трех самолетах.

– Но вы ее сохранили? – поинтересовался я.

– О да. Моя жена вешает на нее шляпку.

Дерик был внесен в Книгу рекордов Гиннесса в 1991 году, и его рекорд продержался до 1994 года, когда на сцену вышел Зиад Фазах. В Лервике Дерик известен как «человек, знающий все языки» – преувеличение, которое он уже и не пытается опровергать. «Понимающим людям» он говорит, что имеет «поверхностное знакомство» с более чем тридцатью языками, но только на двенадцати «говорит без труда» – остальные, чтобы он смог их использовать, требуют погружения в среду. Но, насколько мне удалось выяснить, задавая наводящие вопросы, даже эти двенадцать языков не лежат у него наготове.

– На скольких языках вы сможете легко поговорить прямо сейчас?

– Ну, на двенадцати. Скажем так.

– Без курса погружения?

– Давайте ограничимся десятью. Я не пытаюсь использовать все языки, это невозможно.

– То есть вы активно используете только десять из них?

– Нет, нет, – засмеялся он.

Оказалось, что все зависит от конкретного языка. Чтобы активировать свою память, на некоторых из них ему нужно было что-нибудь почитать, но для немецкого, голландского и русского никакой разминки не требовалась. Для активации французского ему требовалось тренироваться в течение нескольких часов. Гэльский он использует часто. Что насчет остальных? Полагаю, ему требовалось время, чтобы иметь возможность их использовать.

– Я довольно легко осваиваю иностранные языки, – сказал он. – Должен признать, для большинства людей это чрезвычайно трудно.

– Вы можете сказать, что любой смог бы освоить языки, как вы?

– Скорее всего, нет.

– Почему?

– Хмм, – протянул он и замолчал на долгое время. – Многие люди могут плавать. Я не умею. Я безнадежный пловец. Можно считать, что плавание – это естественный процесс, и люди чувствуют себя как утки, но у меня не получается. Я могу лишь барахтаться и отфыркиваться. Это все, на что я способен.