Революция за революцией

В разгар Великой депрессии Рузвельт в своей первой инаугурационной речи сказал, что «наши общие трудности… суть, слава Богу, только трудности материальные».

Нашему поколению повезло меньше. Наши трудности не только материальные, но и моральные, ибо мы сражаемся за убеждения по наиболее фундаментальным, критически важным вопросам. Кто мы? Что представляет собой хорошее общество? Что такое благо и что такое зло? Какой страной должна быть Америка?

События недавнего прошлого оказались самой настоящей революцией, чередой восстаний, целью которых было свергнуть «старый порядок», и критической массы эти попытки достигли в 1960-х годах.

Сначала была сексуальная революция, открытый отказ от этического кодекса христианства в таких вопросах, как промискуитет, семейная верность, гомосексуализм и аборты. Ваш Бог мертв, утверждали революционеры, подавитесь своей моралью.

Феминистское движение, с его смехотворными притязаниями на брак и требованиями абсолютной сексуальной свободы для женщин, неограниченного права на аборт, развода по желанию, гендерных предпочтений и подлинного равенства мужчин и женщин, олицетворяло собой лобовую атаку на меритократию и традиционную семью.

Движение за права геев, с бунта в «Стоунволл-инн» в 1969 году[270], добивалось отказа от иудео-христианских этических норм и отмены в судебном порядке всех законов, призванных поддерживать эти нравственные нормы. Спустя тридцать лет Верховный суд навязал Америке идеологию этого движения, признав государственные законы о наказании за гомосексуализм нарушением конституционных прав.

Сексуальная революция остановилась всего в шаге от решения Верховного суда, подтверждающего законность однополых браков и приравнивающего их к традиционному браку во всей полноте последнего.

Избиратели тридцати одного штата отвергли однополые браки, но для наших судов это не имеет ни малейшего значения. В сегодняшней Америке нет правительства во имя блага людей. Часто наше правительство выступает против народа. Более того, государство находится в состоянии войны с народом.

Далее было антивоенное движение, представлявшее собой нечто большее, нежели акции протеста по поводу Вьетнама. В его основе лежало отрицание антикоммунистической внешней политики и убеждения, что Америка – хорошая страна и благотворная сила. Многие участники антивоенного движения одобрили выдвинутое «третьим миром» обвинение Запада в пяти столетиях лет рабства, колониализма, капиталистической эксплуатации и империализма.

Третьей стала революция гражданского права, которая началась с законного притязания на равенство прав и отмену государственной политики сегрегации, однако с годами превратила Америку в безнадежно расистское общество. В том же году, когда он получал Нобелевскую премию, Мартин Лютер Кинг заявил в Берлине, что кампания Голдуотера «демонстрирует опасные признаки гитлеризма»{1082}. Три года спустя Кинг упрекнул свою страну в убийстве миллионов вьетнамцев, «в основном детей», и в том, что она «выступает сегодня основным источником насилия в мире»{1083}.

Америка забывает. Джон Ф. Кеннеди приказал прослушивать телефонные разговоры Кинга из-за связей последнего с коммунистами, а брат президента Роберт Кеннеди лично контролировал выполнение этого распоряжения. Администрация Линдона Джонсона передала результаты прослушки в прессу, чтобы дискредитировать и морально уничтожить Кинга. Его порой именуют консерватором, но Мартин Лютер Кинг, которого знали некоторые из нас, консерватором не был.

В разгар этих восстаний Линдон Джонсон совершил этакий «большой скачок», примкнув к революции: он возвестил, что целью Америки является не равенство прав, но равенство результатов. За полвека машина государственного управления сделала очень многое для осуществления этого эгалитарного социалистического идеала. Разумеется, в реальность он никогда не воплотится, но старая республика, конечно же, погибнет от эксперимента.

Революция была. Ее бессмысленно отрицать. Первым ее политическим проявлением стала президентская кампания Макговерна, вторым – кампания феминисток за принятие конституционной поправки о равенстве прав; в итоге же революция случилась везде и всюду. Революционные взгляды доминируют в культуре, искусстве, науке и в средствах массовой информации. «Пятая колонна» культурной революции обнаруживается в судах, где постоянно выясняется, что конституция, которую судьи клялись защищать, не соответствует задачам революции. Правовед Рауль Бергер писал о легендарном либеральном судье Уильяме Бреннане, что тот «был склонен отождествлять личные пристрастия с конституционными нормами»{1084}.

Олицетворение этой революции – Обама. Сторонник прав геев, приверженец свободы абортов, борец за амнистию нелегалам, адепт позитивных действий, неразрывно связанный происхождением со странами «третьего мира», он выступал за повышение налогов на богатых и за перераспределение богатства.

Идеалы, изложенные в книге «Мечты моего отца: история расы и наследия», суть идеалы Барака Хусейна Обамы-старшего, убежденного афронационалиста. Христианство, которому Обама следует вот уже двадцать лет, есть доктрина преподобного Иеремии Райта, проповедника «теологии освобождения», отрицающего традиционные американские ценности. Обама чувствует себя как дома в Объединенной церкви Троицы, преподобный Райт венчал его с Мишель и крестил его дочерей, Сашу и Малию. Обама отнюдь не ненавидит белых. Но он считает, что белые за многое должны ответить, и своей реакцией на конфликт сержанта Кроули и профессора Гейтса показал, насколько важно для него расовое сознание.

Реальный Обама проявил себя на встрече за закрытыми дверями в Сан-Франциско, когда он объяснял bien-pensants[271], почему не может «достучаться» до жителей Пенсильвании в промышленных и малых городах.

История ушла вперед, а эти люди отстали, объяснял Барак.

«Они злятся, они цепляются за оружие, за религию, или за антипатию к людям, которые их не любят, или за антииммигрантские и антиглобалистские настроения в попытках оправдать свое недовольство»{1085}. Обычные жители Пенсильвании не внемлют голосу разума, прибавил Обама; они реагируют в соответствии со своими «библейскими верованиями, отсталой культурой и фанатизмом, впитанным с молоком матери».

Они просто не могут сопротивляться недовольству. Потому-то они отказываются от достижений прогресса, например, от тех, которые неизбежно принесут глобализация и иммиграция. В приведенном ниже отрывке из выступления в Филадельфии, посвященного преподобному Райту и гражданским правам, Обама дает понять, как он воспринимает жалобы чернокожих и белых американцев:

«Большинство белых рабочих и представителей среднего класса не считают, что расовая принадлежность обеспечивает им существенные привилегии… По их убеждениям, никто и никогда ничем их не одаривал… Они… ощущают, что мечты ускользают… что возможности следует воспринимать как игру с нулевой суммой, в которой мечты одного реализуются за счет другого.

Недовольство социальным обеспечением и позитивными действиями помогли сплотить коалицию Рейгана. Политики обычно эксплуатируют страх перед преступниками в электоральных целях. Ток-шоу и консервативные комментаторы строят карьеры на мнимых разоблачениях фиктивного расизма, отмахиваясь при этом от содержательной дискуссии о расовой несправедливости и неравенстве, ссылаются на политкорректность или обратный расизм»{1086}. (Курсив мой. – П. Б.)

С точки зрения Обамы, недовольство чернокожих «расовой несправедливостью и неравенством» вполне обоснованно. Недовольство же белых программой позитивных действий, преступностью и социальным обеспечением – нет. Почему? Белые, конечно, «ощущают» себя жертвами расовой несправедливости, но это ощущение никак не связано с реальностью, это иррациональное чувство, которое в злонамеренных целях «эксплуатируют» консервативные оппортунисты.

Приведенный фрагмент демонстрирует слепоту и растерянность левых. Они не в силах признать, что недовольство белой Америки оправданно. Обама не может признать, что к белым относятся несправедливо именно из-за цвета их кожи, потому что иначе ему придется спросить себя: а кто совершает эту несправедливость?

Для левых согласиться с тем, что недовольство белых обоснованно, что это реакция на расовую несправедливость по отношению к ним, означает признать собственную вину в тех самых грехах, в которых левые обвиняют правых.

Противопоставление обоснованного недовольства чернокожей Америки «неоправданному» недовольству Америки белой побуждает вспоминать слова Мюррея Ротбарда:

«Недовольство хороших парней, признанных жертв, обозначается как «ярость», которая считается благородной… С другой стороны, недовольство тех, кого признают угнетателями, характеризуется как «обиды»: сразу представляешь себе этаких злых колдунчиков, которые завидуют хорошим парням и пакостят им исподтишка»{1087}.

Идеология Обамы проявила себя в дебатах по поводу мечети на Граунд-Зиро. Многие интеллектуалы уверяли, что за аргументами противников мечети скрываются невежество и предрассудки. Так, Майкл Кинсли писал: «Есть ли какая-либо причина выступать против мечети, кроме лицемерия, демагогии или пренебрежения конституцией? Лично мне такой причины не встречалось»{1088}.

Обама первоначально и инстинктивно занял аналогичную позицию. Однако его настолько ошеломила реакция общественности, что он заявил на следующий день, что не одобряет возведение мечети на Граунд-Зиро – мол, одобрить подобное решение вправе только имамы.

Если Обама – олицетворение революции, то Пэйлин была его антитезой. Убежденная христианка, мать пятерых детей, сторонница «истинной Америки», Пэйлин стала «знаменем» тех, для кого Обама оказался неприемлемым. Вот два антипода нынешней культурной войны.

Дилемма Обамы такова. Миллионы демократов, которые чтят память Рузвельта, Трумэна и Кеннеди, никогда не одобряли революцию 1960-х, никогда не разделяли ее ценности. Они не верят, что во Вьетнаме мы вели безнравственную войну. Не верят, будто все религии и все образы жизни равны. Не считают Америку расистским государством. Для них это лучшая на свете страна. Они ее любят. Да, еще они цепляются за свои библии, убеждения и оружие и возмущаются, когда их называют фанатиками.

Революция, начавшаяся в 1960-х, получила много имен – радикальный либерализм, светский гуманизм, культурный марксизм, грамшианская революция. Но важно следующее: изменив мышление миллионов американцев, она не затронула сердца, а потому, следовательно, ей не суждено победить. Минуло уже полвека, и большинство американцев отвергают и презирают идеалы этой революции.

Шестьдесят два процента американцев считают, что аборты необходимо радикально ограничить или вообще запретить. Кампания Уорда Коннерли за отмену позитивных действий получила поддержку в штатах Мичиган, Калифорния, Вашингтон и Аризона, где осенью 2010 года набрала 60 процентов голосов. Поправки, признающие английский официальным языком страны, одобряются почти повсеместно. Однополые браки отвергаются на каждом референдуме. Даже Обама отказывается их одобрить[272]. Пока конгресс и Обама навязывают ценности Файер-Айленда острову Пэррис[273], контрреволюция будет очевидной. Культурная война не закончена. Культурная война не закончится никогда. Ведь она вызвана расхождениями в понимании правильного и неправильного, Бога и страны, добра и зла. Культурная война будет с нами всегда.

«Развитой либерализм, – пишет Чилтон Уильямсон-младший, – делит Соединенные Штаты на старую и новую Америки, это разделение вряд ли удастся преодолеть в обозримом будущем, наоборот, оно становится все отчетливее.

Либерализм в эпоху Обамы выступает для старой американской культуры такой же силой, какой ислам выступает для культуры старой Европы… Линия фронта определена. Америка обречена оставаться домом разделенным, причем на протяжении многих поколений, а потом ее ждет неизбежная участь всех разделенных домов – по своей природе они неуправляемы, а значит, нежизнеспособны»{1089}.

Американцев ожидает «настоящая гражданская война, война между гражданами, исход которой невозможно обеспечить простым физическим разделением двух сторон, ибо эти стороны тесно интегрированы по всему континенту»{1090}. Чернокожий журналист Карл Роуэн пришел к еще более мрачным выводам в своей книге «Грядущая расовая война в Америке» (1996).

Революционеры и радикалы 1960-х годов не желают жить в Америке Эйзенхауэра, а традиционалисты не хотят жить в новой Америке. Социальный мир, очевидно, требует разделения.

Правовед из Университета Вандербильта Кэрол Суэйн считает, что в Америке «возрастают риски масштабного расового конфликта, не имеющего прецедентов в истории нашей страны». Риски растут, пишет она, вследствие «демографических изменений, сохранения и упрочения политики расовых привилегий, удовлетворения ожиданий этнических меньшинств, продолжения либеральной иммиграционной политики, роста опасений потерять работу в связи с углублением глобализации, торжества мультикультурализма и развития Интернета, который облегчает нахождение единомышленников и позволяет не просто делиться озабоченностью в режиме реального времени, но разрабатывать тактику воздействия на политическую систему»{1091}.

Суэйн определяет, что именно нас разделяет. Но это все-таки не должно привести к насилию. Несмотря на угрозы устроить «долгое жаркое лето»[274], если Никсон не капитулирует перед «не подлежащими обсуждению требованиями», городские беспорядки затихли после 1968 года. Насилие в кампусах сошло на нет после отмены призыва. Преступность сократилась, когда бэби-бумеры повзрослели, перешли в более зрелую возрастную группу, а самые упорные злодеи оказались в тюрьмах. Прогноз Роуэна насчет последствий Оклахома-Сити, по счастью, не сбылся.

Намного выше вероятность того, что нашу несчастливую семью ожидают годы ожесточенного сосуществования. Выявленные Биллом Бишопом, Ричем Бенджамином и Орландо Паттерсоном факты и особенности никуда не делись – самосегрегации и замыкание американцев в этнокультурных анклавах являются естественной и объяснимой реакцией на политику многообразия. Америка огромна. Если не получается жить вместе, давайте жить раздельно.

«Человеческое сердце способно вынести многое из того, что короли и суды способны причинить или же от чего избавить»[275], – писал доктор Джонсон. После Нанкина и Нагасаки вряд ли современные «короли» в состоянии причинить больше душевной боли. Но избавить? Мнение доктора Джонсона отнюдь не устарело.