ПОРУБАННАЯ КНИГА ПУШКИНА
Цензурные мытарства с произведениями А. С. Пушкина начались, как известно, еще при его жизни. Как особую «милость» ему было объявлено, что все его сочинения будет цензуровать только сам царь Николай I.
В Пушкинском доме Академии наук в Ленинграде мне довелось посмотреть (сознаюсь, что не без сердечного трепета!) беловую рукопись «Медного всадника» с помарками и купюрами, сделанными рукой царя. Это незабываемый документ!
На страницах, написанных рукой Пушкина (по–видимому, специально на сей случай разгонистым, нарочито разборчивым почерком), гуляет карандаш венценосного палача, безжалостно вычеркивающий отдельные слова, четверостишия, целые большие куски.
Каким надо было обладать чудовищным самомнением, уверенностью, что ты действительно какой–то «сверх–человек», «помазанник божий», чтобы позволить себе подобную вивисекцию над творением поэта, которого и тогда безоговорочно считали гением.
Потрясающее бесстыдство тупоголового, неумного, малообразованного солдафона чувствуется в каждом взмахе карандаша коронованного цензора. Когда видишь перечеркнутые им пушкинские строчки:
«И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова…»,
начинаешь понимать, что «помазанник божий» действовал не только как охранитель устоев самодержавия (что же в этих строчках опасного, противоправительственного?), нет, он пытался учить Пушкина такту, прививать ему «вкус». Царь брал на себя роль не только цензора, но и литературного критика. Удивительная нелепость!
Однако подобная нелепость в отношении сочинений русского национального гения продолжалась почти до самой Октябрьской революции.
На разных этапах по–разному царская цензура коверкала, запрещала и сокращала произведения поэта.
Особым вниманием цензуры пользовались дешевые издания, предназначенные для народа. Помимо общей цензуры была создана еще цензура «педагогическая», которой подвергались уже напечатанные, прошедшие общую цензуру издания. При Ученом комитете Министерства народного просвещения был организован специальный «особый отдел», в чьи функции входило охранять народ от «тех немалочисленных изданий, которые имеют целью или могут расшатать умы и внести в них смуту в религиозном, политическом, социальном и нравственном отношении» х.
Что именно считалось опасным в сочинениях Пушкина — можно узнать из сохранившегося в архиве «Отзыва» члена особого отдела Ученого комитета Министерства народного просвещения А. Г.Филонова об изданной Ф. Ф.Павленковым «Иллюстрированной пушкинской библиотеке» (книжки 1–40) — 24 октября 1897 года 2.
Если бы это не было официальным документом и на нем не было бы резолюции товарища министра Н. М. Аничкова — «Согласен. 30?го ноября 1897 года», — все нижеперечисленные высказывания о сочинениях Пушкина можно было бы принять за пародию.
Трудно представить себе, чтобы человек, по–видимому, образованный, занимающий официальное положение в «ученых советах», мог бы сказать, например, о пушкинской поэме «Руслан и Людмила», что «в этой поэме много эротического, описывается баня, где хана моют девы молодые, описывается жестокая страсть и нежные затеи Киприды, а на страницах 76 – 77 опять представляется картина сладострастия».
И это о пушкинском «Руслане»! Именно в этой поэме господин Филонов нашел, что в ней еще «местами высказываются недобрые мысли», и в качестве примера приводит пушкинские строки:
«Она чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна.
Немножко ветренна… так что же?
Еще милее тем она».
И господин Филонов делает вывод, который следовало бы высечь на его памятнике: «Эта поэма не пригодна для народа».
О «Кавказском пленнике» Пушкина сей «ученый муж» пишет, что и «в этой поэме есть эротические места, но не столь соблазнительные, как в первой».
О «Бахчисарайском фонтане» Филонов отозвался кратко, сказав, что это сочинение Пушкина «и по эротическим местам и по отсутствию необходимых объяснений (на стр.7 слово «шербет») — допустить нельзя».
Так же «допустить нельзя» оказалось и поэму Пушкина «Цыганы», потому что «здесь высказываются мысли односторонние. Например, на странице 8 Алеко говорит:
…В городах
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег и цепей».
Сказка Пушкина «О попе и работнике его балде» вызвала такое суждение Филонова: «Не следует, по нашему мнению, пускать в народ подобного рода сказки и тем усиливать не совсем благоприятное отношение народа к духовенству».
В идиотской оценке этой прелестной сказки Пушкина Филонов был не одинок. В 1902 году Цензурный комитет запретил перевод этой сказки на татарский язык, сделанный Енакиевым. Цензура признала нежелательной и вредной тенденцией стремление «досужих татарских грамотеев» выбирать «для ознакомления своих единомышленников с русским народом и его литературой лишь то, что может доставить им лишний случай и материал злорадно посмеяться над русским человеком».
По мнению Филонова, нельзя допустить, оказалось, и «Повести Белкина», потому что, видите ли, «Гробовщик» производит тяжелое впечатление своими описаниями ужасов и пьянства», а «Выстрел» «непригоден для простого человека, ищущего в книге чего–нибудь полезного или наставительного».
В «Песнях западных славян» внимание Филонова остановили строчки Пушкина:
«Против солнышка луна не пригреет,
Против милой жена не утешит».
И Филонов пишет: ««Подальше бы от народа издания, такими дурными мыслями исполненные. — Допустить нельзя!».
О «Евгении Онегине» член «особого отдела» Ученого комитета Министерства народного просвещения написал, что «роман этот для народа нельзя одобрить». В романе, оказывается, тоже «много эротических мест» и, кроме того, «мыслей много неудобных», например:
«Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей…»
Филонов вряд ли предполагал, что эта «неудобная мысль» касается и его самого: не презирать этого человека действительно трудно.
Своими резолюциями «нельзя допустить» он «украсил» и «Графа Нулина», и «Анджело» («В этой поэме много соблазнительного»), и «Каменного гостя», и «Русалку», в которой «мужчина сравнивается с петухом, а женщина с наседкой».
«Неудобными» были признаны «Моцарт и Сальери», «Дубровский», а в «Пиковой даме» Филонова особо возмущало, что «графиня стала раздеваться — а герой, тайком пробравшийся в ее кабинет, глядел в щелку…»
Трудно поверить, что пушкинский «Домик в Коломне» был одобрен Филоновым только потому, что «в этом игривом рассказе дается добрый совет»:
«Тогда блажен, кто крепко словом правит
И держит мысль на привязи свою».
Этого «умения держать мысль на привязи» господин Филонов не нашел в «Борисе Годунове», ни, тем более, в «Истории Пугачевского бунта»: оба этих произведения по его «просвещенному» мнению тоже оказалось «допустить нельзя».
Не хочется перечислять все анекдотические частичные «изъятия», которые рекомендовал Филонов сделать в остальных произведениях Пушкина. В своей совокупности высказывания Филонова напоминают гоголевские «Записки сумасшедшего».
В заключение, приведу только его суждения о «Письмах А. С. Пушкина», издания которых также были представлены на его рассмотрение и которые он также украсил резолюцией: «Допустить нельзя».
Свои обоснования к запрещению писем Филонов разбил на три раздела: 1. По ненадлежащему отношению поэта к религии, 2. По суровым отзывам о цензуре и 3. По резким отзывам о разных предметах.
Опуская филоновский «анализ» отношения поэта к религии и его «резких отзывов о разных предметах», стоит остановиться на отношении Пушкина к цензуре, возмутившем Филонова. Оказывается, Пушкин «называет цензуру своей «приятельницей», «голубушкой», признает цензуру «ужасно бестолковой», «очень глупой», пишет: «Признаюсь, что я думал увидеть знаки роковых ее когтей в других местах», «Я выбросил то, что цензура выбросила бы и без меня… не уступай этой суке… огрызайся за каждый стих», «Бируков и Красовский невтерпеж были глупы», «Богатая мысль напечатать Наполеона, да цензура–дура…»
Вряд ли думал поэт, когда писал о цензуре–дуре, что тоже самое он мог бы сказать о ней и в 1897 —1902 годах. А, как видите, мог бы!
В архивах хранятся протоколы и доклады Филонова не только по поводу именно этого издания пушкинских сочинений. То же самое он изволил «начертать» и по поводу сытинского издания 1899 года, в котором Филонова возмутила даже и биография великого поэта.
Разумеется, и позже Филонова настороженность царской цензуры к сочинениям Пушкина не ослабевала.
Об одном из таких более поздних нападений цензуры на сочинения Пушкина делается попытка рассказать здесь.
В 1908 году издатель А. И. Маслов напечатал в Москве, в типографии А. Поплавского, небольшую книгу под названием: «А. С.Пушкин. Стихотворения, не изданные в России»3
В книге были напечатаны отрывки из «Гаврилиады», сказка «Царь Никита», «Андрей Шенье», ряд других стихотворений и эпиграмм, либо, действительно, вовсе не напечатанных в России, либо напечатанных в недоступных народу изданиях. Для искушенного читателя нового в книжке ничего не было. Издатель ее, по всей вероятности, еще помнил относительную «свободу печати» в период 1905–1906 гг. и наивно писал в своем предисловии: «При жизни самого поэта об опубликовании этих произведений не могло быть и речи. Это как нельзя лучше характеризует первую половину прошлого столетия — годы мрачной реакции и боязни всего светлого и живого».
Наивный, повторяю, издатель не рассчитал, что первые же годы нового столетия не только не уменьшили эту «боязнь светлого и живого», а наоборот–усилили. Перепуганные революцией 1905 года, царские чиновники начали усердствовать куда больше, чем их коллеги в первой половине прошлого столетия.
Весь напечатанный тираж книги был немедленно арестован еще в типографии, и специальным постановлением Совета министров было приказано уничтожить «крамольного Пушкина» 4.
Уничтожение «крамольных» книг делалось двояким способом: книга либо сжигалась в печах или на костре, либо уничтожалась путем переработки в бумажную массу. В последнем случае книга предварительно пускалась под нож типографской резальной машины и рубилась на три, на четыре части. В таком «порубанном» виде книга запечатывалась в мешки и отправлялась на бумажную фабрику для переварки.
Производилась вся эта процедура под неусыпным оком полиции, в присутствии специального «инспектора типографий» и некоторого количества городовых, зорко следящих, чтобы «крамольная» книга была уничтожена вся, без остатка.
Однако «остаток» всегда был, и вот почему в библиотеках любителей–собирателей, а также в государственных хранилищах, можно найти редчайшие экземпляры уцелевших от уничтожения казненных книг.
Как же образовывался этот «остаток», всегда, правда, из крайне незначительного количества экземпляров?
Во–первых, для этого существовал путь официальный; Уничтожалась книга или не уничтожалась, но 20–30 экземпляров ее всегда отсылалось в Главное управление по делам печати, из которых некоторую часть получали особые фонды государственных публичных библиотек в Петербурге и Москве, некоторые экземпляры забирали для личных собраний министры, крупные чины управления и т. д. Часть хранилась в архивах цензуры.
Был, однако, и другой путь спасения книг от костра или ножа палача, сохраняющий, разумеется, тоже лишь незначительное количество экземпляров. Эти экземпляры успевали спрятать за пазуху рабочие–типографщики, которые обязаны были под наблюдением чинов полиции уничтожать книги. Да и сами «чины полиции», зная, что за такую припрятанную книгу можно с любителей взять порой немалые деньги, не прочь были сунуть в портфель (а городовые — просто за голенище) один–два экземпляра «крамольной» книги.
Этим путем часть книг избегала казни и потом попадала в частные собрания. Конечно, такие книги очень редки.
До Октябрьской революции был собиратель С. Р. Минцлов, библиотека которого особенно славилась обилием экземпляров арестованных, уничтоженных и сожженных книг. В полиции у него были «свои люди», специально поставлявшие ему подобную литературу.
Любопытно, что С. Р. Минцлов сумел даже выпустить каталог таких запрещенных книг. Сделал он это довольно ловко. Он спросил в цензуре: могут ли в его каталоге фигурировать запрещенные книги? Ему ответили, что если такие издания в его библиотеке занимают случайное и незначительное место, то, пожалуй, их можно и поместить в каталоге.
— А скажите, — спросил далее Минцлов: — я могу, после того, как каталог мой пройдет цензуру, что–нибудь в него вставить?
Ему ответили: — Боже вас сохрани!
— А что–нибудь из каталога выбросить?
— Это можно.
Минцлов так и поступил. Он представил в цензуру обширный каталог бывших и не бывших у него книг, среди которых арестованные издания занимали, действительно, лишь незначительную часть. Получив разрешение на напечатание такого каталога, он выбросил из него все, представленное лишь для обмана цензуры, а необходимый для каталога список имеющейся нелегальной литературы оставил. Таким образом и получился известный каталог запрещенных книг, в свое время вызывавший немалое удивление своим выходом в свет 5.
Возвращаясь к книге «А. С. Пушкин. Стихотворения, не изданные в России», надо сказать, что ей особенно не повезло. Не знаю, сколько экземпляров ее сохранилось на пути «официальном», но на втором, назовем его условно «любительском», пути, ее не сохранилось вовсе. То ли пристав, присутствовавший при «порубании» книги, оказался более бдительным, чем другие, то ли по каким иным причинам, но только весь тираж, до последнего экземпляра, попал под нож резальной машины.
Самому владельцу типографии А. Поплавскому удалось выкрасть буквально единственный экземпляр и то не в целом, а уже в «порубанном» виде. Этот экземпляр, с весьма своеобразным экслибрисом А. Поплавского, попал ко мне в библиотеку.
Экземпляр разрублен поперек на три части, которые едва–едва скреплены между собой полосками клейкой бумаги. Экземпляр — своего рода уника.
При всем понимании дореволюционных условий книгопечатания, при самом холодном отношении к этой своеобразной казни, совершенной над книгой поэта, смотреть на «порубанную» палачами книгу Пушкина — очень тягостно.