4. Амбивалентность воспитания

Мы воспитываем не только на оптимистическом, но и на трагическом, на печальном. Но сколько же ума, такта, истинного гражданского чувства и народной мудрости нужно, чтобы прикасаться к таким явлениям, как смерть человеческая…

То ли глаз выхватывает именно то, что необходимо сердцу. То ли чистая случайность подстерегала меня именно в том месте, где я оказался. Застигла меня эта чистая случайность врасплох, напомнила, повела за собой, ткнула мою физиономию в ту единственную необходимость, которая именно сейчас нужна была мне, чтобы не заглохло во мне то, что так беспокоило в последние дни.

А беспокоило сильно, как-то нелепо заявляя о себе, делая меня виноватым в чем-то. Виноватым и перед моей совестью, и перед теми усталыми учителями Волгоградского района Москвы, которым я читал лекцию о гармоническом развитии детей и вдруг стал рассказывать о Сашке, о его трагической судьбе.

И вот после лекции в подавленном состоянии я вышел из здания школы с двумя учителями.

Напротив школы, на территории детского садика, на улице Скрябина я увидел странное сооружение. Это была совершенно необычная скульптура, напоминающая огромный ствол дерева, украшенная лепкой и увенчанная фигурой веселого мальчика. Я присмотрелся. На огромном постаменте были фигурки, лица и огромные буквы – весь алфавит.

Была метель, мне неловко было задерживать учителей, и все же я приостановился и спросил:

– Что это?

– Понимаете, произошел трагический случай: утонул мальчик. И отец в память о сыне построил этот фонтан.

– Отец? Он скульптор? – Я всматривался в памятник: в нем не было безвкусицы. В это затейливое сооружение было вложено человеческое чувство. И страдания не было, скорее великодушие застыло в одном прекрасном мгновении: весело скакали буквы, точно кричали: «Запомните нас», детские головки шаловливо играли щечками (очевидно, струи воды разбрасывали перед собой), и крепкий малыш на самом верху был полон спокойной радости. Одним словом, ничто не напоминало о трагическом. И только зная о самом факте, можно было задуматься о случившемся.

– Отец его – завхоз этого садика, – пояснил учитель.

– И этот ребенок был воспитанником садика? – спросил я.

– Да.

Мне очень хотелось оставить провожатых и зайти к родителям, поговорить с ними. И в этом желании я ощутил нечто мелкое, праздно-любопытное. Я каким-то седьмым чувством понимал, что все, что есть вокруг: и эта метель, и этот памятник, и ровный, совершенно спокойный голос учителя (точно он рассказывал о чем-то банальном, ну, скажем, о новом полете на Луну) – все это было делом естественным, стало нормой для этих людей – жителей микрорайона. А вот мое намерение зайти в детский садик, поговорить с матерью и отцом погибшего мальчика показалось мне какой-то нелепой бестактностью, нарушением этой ровной и внутренне напряженной естественности. Я знал, что потом непременно вернусь к этим людям, непременно увижу играющих детей у этого прекрасного фонтана летом.

Я рассказал об увиденном опытному дошкольному методисту, человеку тонкому, образованному.

– Я понимаю вас, – мило улыбнулась Инна Ивановна. – Вас поразила эмоциональная сторона этого факта. Но программой дошкольного воспитания в достаточной мере предусмотрены мероприятия, которые должны обеспечивать (так и сказала: обеспечивать) эмоциональную сторону формирования личности. И перенасыщенность просто ни к чему. Да и вообще нельзя, чтобы жизнь наших детишек проходила под эгидой трагизма.

Я попытался было возразить, хотел сказать, что дети, возможно, и не знают, что здесь произошел трагический случай, что в память о мальчике сооружен этот фонтан.

– Это ведь живой укор всем, – уверенно сказала Инна Ивановна. – Как можно вынести такое? Это все равно что водить детей на кладбище. Нельзя смерть делать фактором воспитания.

– Простите, а разве детям мы не читаем о смерти Гавроша, о смерти Мальчиша-Кибальчиша?

– Книжная смерть – это совсем другое. Это необходимо. Да и разница здесь огромная. Там героическая смерть за большое дело, а здесь? Несчастный случай. Дети должны проходить школу чувств на другом материале.

– Но жизнь ведь не согласовывает с нами свой материал, – попытался я возразить.

– А на что мы – воспитатели, методисты? Наша задача отобрать материал, который непременно будет воспитывать ребенка в нужном нам направлении.

Все вроде бы правильно. И в этой правильности (отструганной и обтесанной: она как береза с обрубленными ветками – до жалости ущербна) своя беда, свой трагизм неполноценности, своя убогость мышления. Дело в том, что Инна Ивановна была действительно добрым и образованным человеком. Прекрасный методист, широкий кругозор, знание искусства, человеческой культуры. Но логика ее почему-то вызывала у меня протест.

Как-то я разговорился с другим человеком.

– А в чем вы сомневаетесь? – спросил меня Андрей Петрович, учитель литературы. – Вас же это тронуло, что-то оставило в вашем сердце.

И меня поразил сам факт отношения к детской жизни.

– Да, но необычно, – робко сказал я.

– Ну а почему, собственно, все должно быть запрограммировано, формализовано? Если, как вы говорите, этот памятник не безвкусица, то для меня он больше значит, чем Бахчисарай. Бахчисарай мы воспринимаем как памятник культуры, а этот – как память о живом ребенке. Наша духовная бедность иной раз сказывается и в том, что мы боимся печали. Мы бедны в своей скорби. Наши возможности порой настолько малы, что мы оказываемся несостоятельными должниками перед ушедшими от нас. Может быть, поэтому нас и устраивают трафареты.

– Ну а каково самим родителям, воспитателям?

– Мне кажется, что родители этим своим отношением обнаружили высокую человечность. Здесь, конечно, сказалась прекрасная духовная сила людей. Какое-то приобщение к возвышенному. Чтобы выполнить такую работу, надо немало сил – душевных, физических. Редкий человек на такое способен. Нет, здесь область истинно духовного.

Итак, два способа мышления, два отношения к критическому. Кстати, замечу, что об Инне Ивановне говорят: очень образованна и, знаете, без этих самых «интеллигентских загибов». А об Андрее Петровиче можно услышать и противоположное: «Прекрасный словесник, но, знаете, несколько эстет. «Евгения Онегина» ребятам подавал через блики лунного света, через белый снег… Нет, что-то в нем сдвинуто…»

Итак, два талантливых человека: один с очень здоровым нутром, а другой якобы с трещинкой…

Я не берусь присоединяться ни к первому, ни ко второму. Больше того, мне в чем-то близка Инна Ивановна. Наверное, в своей ориентации на оптимизм. Я тоже склонен думать, что минорные интонации по своему удельному весу должны занимать меньшее место в сравнении с мажорными.

Но позиция педагога-словесника мне ближе: она точнее и глубже передает суть дела.

А теперь вернемся в Сашкину школу.