Глава III Грим и свет рампы

Неверно полагать, будто наш вкус формируют исключительно эстетичные вещи: нередко их художественная ценность сомнительна. Известно, что даже для великих писателей источником вдохновения служили стихи и проза весьма низкого сорта, Моцарт и Бизе черпали идеи в популярных народных песнях, а Генри Джеймс с упоением внимал старушечьим пересудам. Для меня таким источником вдохновения стали первые увиденные мною в жизни театральные постановки, декораторами для которых выступали люди явно невысокого художественного таланта, но я решительно признаю, как глубоко они на меня повлияли. В начале века было модно подсвечивать сцену янтарными софитами – декорации и костюмы обретали четкость линий, но вот цветовая гамма совершенно терялась. В оперетте, практически без исключения, господствовали пастельные оттенки. В аванзале приюта Мельпомены можно было увидеть мраморные колонны, обои, обюссоновские ковры, гортензии, в нежной темно-розовой гамме. Пастельного цвета наряды украшали и дам, причем в этом однообразии имелись особый шарм и притягательность. В театральной программке помимо непременных рекламных объявлений «Папиросы от Абдуллы», «Туфли от Бейнса» и «Декорации расписаны Харкерами» неизбежно значилось также: «Цветовая гамма Комелли». Кем был этот синьор Комелли, узнать мне так и не довелось, наверно, жил за кулисами такой добрый волшебник, повелитель всего лилового, розоватого и молочно-белого, что имелось в избытке в этом странном театральном мире. Наряды примы были непременно «от Люсиль» – шедевры тончайшей работы. Женщины тогда должны были носить платья-туники с завышенной талией в духе Франции времен Директории, любившей все античное. Платья были длиной до пола, подол заканчивался бисерной бахромой или переходил в шлейф. Люсиль предпочитала нежные ткани, расшитые бисером и пайетками, с тонкими кружевными вставками, двойными узелками, а также гирлянды из свежих роз. Портниха тончайшим образом чувствовала цвет, так что детали, едва ли различимые издалека, тем не менее повергали зрителя в необъяснимую дрожь. Люсиль не гнушалась и прочими красками: иногда оттеняла наряд ярким поясом, добавляла насыщенные лиловые и зеленые тона, могла позволить себе даже кремово-розовый или оранжевый. Наконец, для особых случаев был приготовлен смертельный удар: элемент из черного шифона или бархата с бриллиантовой россыпью по кайме.

В свете Люсиль была известна как леди Дафф-Гордон, она приходилась сестрой романистке Элинор Глин, но нашла собственное ремесло. Сегодня вещи ее работы воспринимаются многими как образчик чего-то будуарно-торшерного, как маскарадный костюм, но в то время работой Люсиль восхищались, и влияние ее на моду было велико. Ей первой из англичанок удалось снискать славу модельера равно в Лондоне, Париже, Чикаго и Нью-Йорке. До наступления эпохи Люсиль парижские портные, по обыкновению, выставляли в витринах совершенно непримечательные манекены: поверх атласных трико с горлом и рукавами надевали наряд от Дусе или Ворта. А все потому, что считалось неприличным оголять части женского тела; Люсиль закрытые черные трико решительно отвергла и наняла живых манекенщиц. Среди них были Хиби и Долорес, прославившиеся благодаря ей на весь свет. Их современник, художник Этьен Дриан, возмущенно замечал, что эти статные красотки в витрине, в платьях с треном и с тюрбанами на голове, напоминают ему нелепых бесстыжих каракатиц.

Лили Элси в наряде от Люсиль, 1910 год

Люсиль была не только новатором – она также стала учителем для нескольких модельеров, в том числе для Эдварда Молинё, который в начале своей карьеры делал для нее эскизы и постоянно торчал в ее великолепном доме на Ганновер-сквер.

Если в костюме преобладали разнообразные пастельные тона, то цветовая гамма косметики была куда строже: губы не должны были быть красными – только коралловыми, тон лица – кремовый и персиковый. Волосы – исключительно светло-каштановые: тот желтоватый пергидрольный оттенок, за который мы сегодня девушку называем блондинкой, в то время был способен вызвать лишь жалость. Пожалуй, искусство ухода за собой в те времена было на весьма примитивном, по сравнению с сегодняшним, уровне, но в то же время находились барышни – танцовщицы из «Веселой вдовы» и «Принцессы долларов», – которые владели макияжем в совершенстве.

Габриэль Рэй была не слишком талантлива ни как танцовщица, ни как актриса, но обладала имитаторскими способностями. Она была достаточно умна, чтобы сотворить из себя писаную красавицу и внушить публике, что она таковой и является. Она изящно поднимала головку, поправляла густые шелковые локоны, вешала через плечо соломенную шляпку на тесьме и превращалась в копию девушки с иллюстрации к волшебной детской сказке. Казалось, что уста ее источают мед, столь приторно нереальной и порочной была ее внешность. Образ Габриэль Рэй предвосхитил работы Мари Лорансен, изображавшей изнеженных дам с цветами и лентами в волосах. Главную роль в опереттах, где выступала Габриэль, исполняла Лили Элси; много лет спустя Лили рассказывала мне о том, какие опыты с косметикой ставила ее подруга по труппе.

Когда-то увлекавшаяся пуантилизмом в живописи, Габриэль Рэй перед выходом на сцену ставила кистью в уголках глаз пару лиловых и зеленых точек, а у краешков ноздрей – лиловые и красные. Аккуратно и методично, не хуже Жоржа Сера, она рисовала тени на веках и висках, добиваясь оттенка шампиньона. Щеки же ласкали взор оттенками розового – от коралла до шиповника. По подбородку она проходилась кроличьей лапкой, обмакнув ее в терракотовую пудру, мочки ушей и кончик носа подкрашивала в цвет семги, и публика рукоплескала удивительному созданию, похожему на китайскую фарфоровую куклу.

Габриэль Рэй

Из всех актерок именно эта танцовщица лучше всех умела позировать фотографу. Она, несомненно, предвосхитила и эпоху лицевой пластической хирургии: встав перед объективом, она просила двух помощниц встать по сторонам и натянуть у нее под носом шелковую нить, чтобы носик на снимке получился, как и положено, вздернутым. Не одаренная талантом, зато отличавшаяся богатой фантазией, Габриэль Рэй за свою недолгую карьеру сама превратилась в маленький шедевр. Слава актера или танцора редко переживает его самого. Все зависит от таланта и достигнутого успеха: таких балерин, как Мария Тальони или Карлотта Гризи, помнят до сих пор, в том числе по изображениям на гравюрах XIX веке, увековечившим дух балета эпохи романтизма. История театра сохранила имена Бенуа-Констана Коклена и Сары Бернар. Фигур помельче, бабочек-однодневок, проживающих короткий век на сцене и исчезающих без следа, гораздо больше. Людям, родившимся после 1920 года, никогда не приходилось слышать, скажем, о Габи Делис, немного актрисе, немного танцовщице, главный талант которой заключался в стремлении к роскошной жизни. Она блистала, когда мне было пять или шесть лет от роду; когда мне исполнилось 16, она скончалась. Своим первым знакомством со взрослым миром моды я обязан тете Джесси, своей первой влюбленностью – Лили Элси из «Веселой вдовы». Однако именно благодаря Габи Делис я узнал, что такое искусно наведенный лоск, точно просчитанный эротизм, способный воздействовать целенаправленно, пробуждая у мальчика пубертатного периода страстные фантазии.

Мне не разрешали ходить на ее спектакли, матушке казалось неправильным поощрять мое увлечение этой субреткой, но я следил за ее судьбой неотступно. Родители наверняка читали в светской хронике или, может быть, слышали от знакомых о том, что актриса никогда не отказывалась от дорогих подарков. Она не делала секрета из своей частной жизни, открыто выступала за свободную любовь и с подкупающей искренностью заявляла: «Деньги – единственный бастион, где девушка может укрыться от превратностей жизни. Однажды взяв, я никогда не возвращаю». Ценность же ее самой было впору мерить на вес: со всеми бриллиантами, жемчугами и изумрудами эта леди стоила примерно три тысячи долларов за фунт.

Помимо журнальных фотографий Габи Делис, на которые я набрасывался жадно, как ботаник на редкое растение, я сумел войти с ней в контакт и иным способом, через посредство тетушки Джесси. Она частенько рассказывала мне, как имела счастье побывать на утреннем спектакле, и во всех красках расписывала, какая была на артистке восхитительная мантия из перьев, каким милым жестом она срывала с головы шляпку, сооруженную из эгреток, и швыряла на другой конец сцены, на стоявший там шезлонг, под восторженные вздохи зрителей. Те, кто издавал эти вздохи – включая тетю Джесси и меня самого, внимательно разглядывавшего фотографии, – отлично знали: жемчуг на Габи стоит целое состояние, изумруды – самые что ни на есть настоящие. Они достались артистке за то, что она придумала свой собственный неподражаемый танец – другим женщинам оставалось лишь ее превзойти.

Габи Делис в некотором роде была символом переходного периода. Ее предшественницами были великолепные парижские кокотки конца XIX века. Будучи театральной звездой, она предвосхитила появление целого направления моды и шика, символом которого спустя двадцать лет стала королева экрана Марлен Дитрих. Критики в один голос твердили, что голосок у Габи как у канарейки, да и танцует она в целом дурно. Но остается вопрос: был ли тот окружавший ее ореол роскоши естественным или фальшивым? Мир, как известно, падок на фальшь – не я один восхищался Габи, ей рукоплескали страны и континенты.

Кругленькая, как страусиха, она имела черты и пропорции, далекие от классических, однако непостижимым образом к ней невозможно было придраться. Так, нос ее, мясистый, грушевидный, приплюснутый, великолепно подходил к вишневым губам. Да и вся она была будто съедобной – этакая фруктовая корзина. Это сравнение подчеркивали округлые груди с сосками мягкой формы. Нежная гладкая кожа цветом напоминала фрукты со взбитыми сливками, шелковистые волосы ее имели зеленоватый оттенок золотого марципана – как у Дориана Грея или, еще точнее, как у младенца в коляске. На ангельском личике выделялись печальные, полные нежности глаза, как у сенбернаров с романтических полотен сэра Эдвина Ландсира; тяжелые веки и роскошные печальные брови так и источали сострадание к ближнему. Стоило ей чуть улыбнуться спелыми губами, как обнажался мелкий жемчуг зубов. Улыбка ее была чувственной, игривой, добродушной, но несла на себе печать чего-то трагического, будто ее обладательница понимала: прелестным звукам вальса однажды суждено смолкнуть.

И вот с такими данными Габи Делис, обладательница совершенно варварского вкуса, бесстрашно ходила над пропастью по тонкому канату, рискуя сорваться в бездну вульгарности. Ее тянуло украсить себя всю с головы до пят, облачиться, подобно туземному вождю, в бесчисленные щитки и перья и выйти к соплеменникам. Ее своеобразный вкус гнал ее в чащу перьев и эгреток, к россыпям бриллиантов, шифону и мехам; так рождался новый стиль, который потом переймут звезды «Фоли Бержер» – клоунесса Мистангет и ее многочисленные последовательницы. Но у подражательниц часто получалось, скажем так, довольно безвкусно – да не воспримется эта моя фраза как насмешка: подобные наряды могла себе позволить только такая особа, как Габи Делис, более эксцентричная, чем сама эксцентричность.

Какие бы невероятные наряды она ни носила, они были отмечены особой элегантностью, впитавшей моду разных эпох. Так, в одном наряде могли сочетаться высокая талия, юбка как у восточной танцовщицы и огромный, украшенный бантами и перьями капор. Не было ничего такого, чего бы она опасливо избегала, будь то украшения, кружева, меха, бахрома со стеклярусом, как на абажуре, и, конечно, перья в невероятном изобилии: лебяжий пух, перья райских птиц, скопы, цапли, не говоря уже о петушиных или цыплячьих. Выступая в годы Первой мировой перед солдатами, она одевалась соответственно их ожиданиям: затягивалась в черный шелк и светло-вишневый бархат с шиншилловой оторочкой, шею увешивала гроздьями грушевидных жемчужин. Прическу ее украшала сдвинутая набок шапочка-горшочек, отделанная перьями райских птиц.

Эпоха диктовала моду на закрытые платья, но Габи вопреки всему считала нужным открыть грудь ровно настолько, насколько позволяли приличия. Она взяла за правило показывать и ноги – кружевные чулки, облегающие округлые ляжки и икры, на маленьких ступнях – крошечные тупоносые туфли на высоченных каблуках, украшенные сверкающими черными пряжками и сплошь усыпанные хрустальными бусинами. Однако кульминацией любого ее костюмированного выхода неизменно была шляпка, которая чаще всего напоминала пропеллер аэроплана или птицу авангардиста Бранкузи: сооружения из газа расцвечивались перьями тропических птиц, попугаев, фламинго. Словом, настоящий птичий двор. Иногда ее наряд нес в себе легкий пиротехнический эффект: украшенная драгоценными камнями шапочка с пучком перьев цапли и страуса выглядела как прощальный залп салюта.

Должно быть, в своей театральной жизни Габи Делис стремилась поддерживать образ, созданный ею вне сцены. Она играла – играла с расчетом понравиться публике. Она сделала так, что ее успехом наслаждались все остальные. Как и в случае с царем Мидасом, все, к чему она прикасалась, превращалось в золото. На ее автомобилях, одежде, украшениях и перьях лежала печать роскоши. Чем шикарнее и скандальнее была ее жизнь, тем больше ее обожали. Она сумела возвести свою безнравственность в нравственный абсолют и отличалась настолько живым и веселым нравом, что совершенно не вызывала насмешливого презрения, с коим обычно относятся к содержанкам.

Кроме того, в то время любовь к роскоши не считалась пороком. Все, до последнего бутафора и декоратора, восхищенно следили, как за актрисой к служебному входу подъезжал лимузин с шофером и лакеем в ливреях, поражающих элегантностью и подбором цветов. При этом корпус автомобиля – «рено», «даймлера», «роллс-ройса» – мог быть украшен причудливым плетением или выкрашен в белый цвет или модный тогда горчично-желтый оттенок, называемый «дыханием слона». Она садилась в машину, ее головка возникала в рамке окна, и она чинно удалялась – ни дать ни взять царица Савская. Такой мне довелось увидеть ее в лондонском отеле «Ритц»: это личико в окошке автомобиля, удивительно изящно подсвеченное, словно появилось из потустороннего мира. Рокочущий «роллс-ройс» пронесся мимо, оставив шлейф соблазна с оттенком озорства и порочности – и роскоши, каким-то чудом не скатившейся до вульгарности.

Конечно, она была лакомым кусочком для бульварной прессы: ее репутация «женщины в цвету» подкреплялась фотографиями с отдыха в Монте-Карло, на Ривьере. И дело было даже не в самой Габи, прогуливающейся по эспланаде; внимание публики привлекал ее очередной наряд, довольно вычурный, но тем не менее тут же находивший множество подражательниц. Разглядывая фотографию актрисы в костюме из туссора цвета экрю и огромной угольно-черной шляпе с нагромождением пышных роз или же в бархатном платье, украшенном алмазной сеточкой, я чувствовал себя первооткрывателем неведомых земель. Экстравагантными были даже ее домашние питомцы – мексиканские собачки чихуахуа, тощие и дрожащие. Они выглядели так, будто не переживут субтропическую зиму в Ницце, если их немедленно не закутать в русские соболя. Габи Делис так и поступала.

И вот однажды я увидел ее совсем близко. В тот день театр давал представление на открытом воздухе, и меня, школьника, повели в сад смотреть. Спектакль был благотворительным, актрисы сами торговали мороженым или продавали публике свои снимки, о чем громко объявляли в рупор и без рупора. На Габи Делис было малиновое платье из тонкого кружева, голову венчал нелепый пропеллер из таких же малиновых перьев, на груди подрагивали малиновые орхидеи, ноги были затянуты в малиновые кружевные чулки, и даже туфельки были малиновые с малиновыми завязками крест-накрест. В довершение всего на ее зефирном лице ярко выделялись малиновые щеки и губы. Выглядела ли она вульгарно? Возможно. Но по чьим меркам? Похоже, Габи сумела переступить черту, за которой заканчивается вульгарность и начинается неповторимый шарм.

Лондон узнал Габи Делис, танцовщицу и субретку, еще в 1903 году, и все же ее истинное «я» раскрылось в водевиле. Стоило ей начать петь фривольные французские песенки, включить в танец некоторые акробатические элементы и облачиться в невероятный наряд, как к ней пришел успех. Огонек ее славы, занявшись, начал разгораться, превращаясь в невиданный лесной пожар. Вскоре весь мир заговорил о Габи – любовнице молодого короля Португалии Мануэла, который потратил на нее уйму денег и подарил жемчужные бусы такой длины, что она могла несколько раз ими опоясаться. Газеты наперебой рассказывали, как португальский казначей пришел в ужас, узнав о том, какие богатства достались этой барышне, и как восстали португальцы, будучи не в силах терпеть расточительность монарха. Вероятно, так оно и было: соломинка – Габи Делис – сломала хребет португальскому верблюду. Так или иначе, когда Мануэл был свергнут, актриса тут же порвала с ним и, прихватив знаменитые бусы, торжественно укатила покорять театральные подмостки Америки. Она ухитрилась заключить контракт сразу со всеми конкурирующими импресарио – и с Фло Зигфельдом, и с братьями Шуберт, и уже на начальном этапе ее жалованье составило 18 тысяч долларов в месяц. По тем временам это была астрономическая сумма.

Кульминацией любого ее костюмированного выхода неизменно была шляпка

Газетчики подсчитали, что прославленная Габи привезла с собой в Америку бриллиантов на сумму 320 тысяч долларов, что она строго-настрого запрещала упоминать свое имя в связи с королем Мануэлом, требуя, чтобы ее ценили исключительно за ее собственные заслуги. Поскольку она уже была символом всего самого экстравагантного в европейской моде, Нью-Йорк охотно вознес ее на пьедестал.

К ужасу многочисленных суфражисток, она неожиданно появилась на бродвейских подмостках, в театре Уинтер-Гарден. В очаровательную гостью, совсем как в романе Макса Бирбома «Зулейка Добсон», влюбилась поголовно вся молодежь Йеля и Гарварда.

Притом что зиму Габи проводила в Нью-Йорке, одежду она покупала в Париже, а постоянно проживала в Лондоне, в районе Найтсбридж, в доме с алой геранью на зарешеченных окнах. Интерьер был роскошен и крикливо безвкусен. Когда фотографы предлагали снять ее на скрытой в алькове резной позолоченной кровати с пологом и лестницей в три ступеньки, прима великодушно соглашалась. Я видел ее фотографии с сестрой за завтраком в комнате с кессонным потолком и дубовыми стенными панелями: барышни сидели за сервированным напоказ длинным обеденным столом, посредине которого возвышалась серебряная супница, полная орхидей. На удивление хорошо запомнился мне хрусталь, которым был уставлен этот стол.

Однажды, отправившись с визитом к известному драматургу Джеймсу Мэтью Барри, занимавшему в то время верхний этаж в знаменитом доме Аделфи, мисс Делис совершенно вскружила ему голову. Уходя от него, она сбежала вниз по лестнице, звоня во все двери. Влюбленный сэр Барри написал для нее, молодой звезды, сценарий очень выигрышного номера, озаглавленного весьма художественно – «Великолепная Рози». На первой же репетиции Габи вышла на авансцену, нашла глазами своего обожателя, поклонилась и молвила: «Я не умею ни танцевать, ни играть, ни петь. Но эта роль по мне».

И сегодня, листая потрепанный номер «Татлера» и вдруг натыкаясь на фотографию Габи Делис, на которой она в собранной складками балетной пачке исполняет ею же придуманный танец, или где она на приеме «для своих» в напоминающем паутину кружевном платье сидит, изящным жестом подперев головку, и в ее взгляде читается трагедия, я ощущаю, как по спине у меня бегут мурашки. Эта женщина могла быть разной, но она никогда не походила на других, а для меня так и осталась тайной.

Кто-то скажет: чудачка, ничего не смыслящая в моде, не имевшая вкуса. К сожалению, люди часто неверно трактуют понятие шарма; это свойство – редкое, эфемерное, неуловимое – часто обнаруживалось у особ с довольно сомнительной репутацией. Дело в том, что, в какую бы эпоху мы ни заглянули, символом ее всегда будут служить эксцентричные особы. Что позволено носить африканскому вождю, на актрисе Габи Делис будет воспринято как вульгарный наряд. Почему? Ответ очевиден. Мы упрекаем ее в дурновкусии только потому, что потакаем общественным предрассудкам. И наоборот, если мы оцениваем наряд африканца высоко, значит, мы позволяем себе уйти от шаблонов стиля и пытаемся смотреть на вещи его глазами. Получается, что и вкус, и условности переменчивы. Вкусовые условности куда менее интересны, чем вкус отдельно взятого человека.

Фрэнсис Бэкон заметил, что красота всегда связана со странностью пропорций. Все же Габи Делис от остальных отличало нечто большее, чем экзотический наряд и вызывающее поведение. Согласно последним исследованиям, стиль создают не подражатели и даже не модельеры, будь они трижды талантливы и авторитетны. Можно заставить женщину купить платье от Диора, но пойдет ли ей оно – еще вопрос. Стиль – это прежде всего плод яркой индивидуальности, которая не просто способна придать свои экстравагантные черты целой эпохе – она и создает эту эпоху.

Люди уверены, что все хорошее попадает к нам из Парижа, вот и Габи Делис поначалу считали француженкой. Позже выяснилось, что к Франции она отношения не имеет: ее происхождение и национальность до сих пор под вопросом. Свое состояние она, подобно герцогине Мальфи из пьесы Уэбстера, завещала беднякам Марселя. Даже смерть ее окружена романтическим ореолом: врачи нашли у нее неизлечимое заболевание горла и склоняли к операции как к последнему из возможных средств, но она предпочла умереть, чем жить со шрамом на изящной шейке. В течение последующих десятилетий за ее имущество не раз судились, а секретные службы пытались установить личность скончавшейся чаровницы, считая ее фигурой не столько загадочной, сколько сомнительной. Говорили, что она на самом деле венгерка; несколько раз возникали незаконнорожденные дочери Габи, демонстрировавшие в подтверждение своих слов родимые пятна; спустя десять лет в ее склеп в Марселе, проделав отверстие в стене, влезли воры.

Для меня Габи Делис – воплощение довоенной эпохи, символ, вместивший куда больше, чем она сама могла вместить как личность. Кто сегодня назовет имена десяти первых модниц, прославившихся на закате эпохи славного короля Эдуарда? Думаю, их и в то время никто бы с ходу не перечислил. При этом, когда кто-то вроде меня припоминает что-нибудь из детства – песенку, летний пикник, – на ум сразу приходит Габи. Она, как и мода, – ярчайший пример торжества эфемерности.