О. В. Белова СЕКСУАЛЬНЫЕ МОТИВЫ В ДРЕВНЕРУССКИХ СКАЗАНИЯХ О ЖИВОТНЫХ

Неискушенному читателю может показаться странным и необычным предмет разговора о сексуальных взаимоотношениях зверей и птиц. Однако сюжеты, основанные на сексуально-эротическом моменте, занимают довольно значительное место среди сказаний о животных древнерусской книжности. Описанию животного мира, свойств и повадок его обитателей посвящены как специальные трактаты типа «Физиолога» и «Сказания о неких собствах естества животных» Дамаскина Студита, так и отдельные главы и статьи Шестодневов, Толковой Палеи, словарей-азбуковников. Книжные памятники православных славян отразили взгляд на материальный, земной мир (в том числе и на мир природы) как на отражение мира небесного. Именно поэтому каждая вещь, каждое живое существо несет отблеск некой духовной идеи, является символом и заключает в себе назидательный пример для окружающих. Животные не являются здесь исключением. Своими повадками они должны демонстрировать целесообразность, истинность и ценность мира, сотворенного Богом, и общества, живущего по христианским законам. Звери, птицы и мифические зооморфные создания подают людям пример верного поведения или же предостерегают их от проступков во всех сферах жизни, в том числе и в сфере взаимоотношения полов.

Памятники типа Толковой Палеи или «Физиолога», сопровождавшие описания природных объектов символическим толкованием их свойств, отразили взгляд христианских книжников на природу человеческих отношений, и в том числе на область секса. Безусловно, на первый план было выдвинуто обоснование библейской заповеди «плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею…» (Бытие, 1:28), которую с максимальной наглядностью и пытались продемонстрировать читателю составители сказаний о животных. «Плодитесь и размножайтесь» — и благословенно будет взаимоотношение полов, если оно обусловлено столь высокой целью. Древнерусский «Физиолог» повествует об аистах, что это «наичистейшая птица, ниже бо мужеск пол женскаго похотми к смешению призываеть, ни нуждею съвъкупляется» [1, с. XXXIII].[209] Птенцы аистов, зачатые в чистоте, без похоти, являют собой образец добродетели и трогательно заботятся впоследствии о состарившихся родителях. Как аисты верны друг другу, так и люди не должны помышлять о прелюбодеянии.

Еще более наглядный пример супружеской верности представлен в сказаниях о горлице, которая «мужелюбива есть. Аще погибнет от нею едина, то другая летит в пустыню и сядет на сусе древе плачущися по подружии своем и потом неспряжется со иною» [2, л. 43об.].[210] Одинокая горлица хранит «единобрачие до конца живота своего» [1, с. XXV], «иного не поемлющи, нъ помнети пръвии съпруг» [3, с. 161],[211] «несовокупляется з другим чюждым горличищем» [4, л. 86],[212] «пребывает непричастна совокуплению» [5, л. 43 об.].[213] Горлицы соединяются в пары, чтобы произвести потомство — «гнездо сътворивши чада родят» [1, с. XXV], и являются идеалом семейного поведения для людей. Как советует «Физиолог» — «храни единобрачия твоего, сиречь пределы жены твоея» [1, с. XXV]. Горлица, вечно хранящая верность, также стала в книжных сказаниях символом целомудрия («послушайте жены, колико целомудрьствия во птицах обретается, елико же убо вас, образ горлица на себе носите, тоя целомудръства, чистолюбием подражайте» [6, л. 223]),[214] чистоты вдовства («слышите жены, какотич<и>стотавдовичеству и в бесловесных» [3, с. 161]).

Колоритный пример «непорочного» сексуального общения предстает перед читателем в рассказе о слоне. «Физиолог» сообщает, что «се же животно не имать [к] смешению помышления»; только когда «хощет чадо сотворити, идеть на въстокъ близ породы (т. е. райского сада. — О. Б.)» и находит там дерево маланьдрагоронь (т. е. мандрагору — растение, с которым в мировой культуре связана вера в его возбуждающую силу). «Идеть же с женьским полом мужь, — продолжает «Физиолог», — и въземши жена первее от древа снесть и дасть и мужю своему. Играеть с ним дондеже и то вкусить, и яд [т. е. съев. — О. Б.] мужь будеть с женою, и абие в утробе прииметь» [1, с. 366–367].

Рассказ о слоне был истолкован как символическое изображение грехопадения Адама и Евы, но ведь именно с грехопадения и началась история умножения человеческого рода, началось воплощение в жизнь библейской заповеди.

Давая читателю столь поучительные примеры из области половых взаимоотношений, средневековые легенды подчеркивают, что само по себе плотское желание не играет здесь никакой роли; более того, оно пагубно отражается на потомстве. В связи с этим уместно вспомнить рассказ о ряби (куропатке), которая зачастую становится жертвой сексуальных притязаний своего супруга. В «Собрании» Дамаскина Студита повествуется, что «женскии пол егда родит яйца и согревает их, совокупитися с мужеским полом нелюбит». Тогда одолеваемый желанием «мужескии пол, видя сице, идет и разбивает яйца ея, и женски пол любя родит иная яйца; к ращению рода любит совокуплятися»; только таким образом самец может добиться взаимности от своей подруги [7, л. 42 об.].[215] Сказание называет куропатку «птица зело блудна», но в контексте явно различается и по-разному оценивается «блуд» самки, которая идет на совокупление только ради сохранения потомства, и «блуд» самца, вызванный сексуальной невоздержанностью.

Безусловно, осуждается и совокупление ради получения удовольствия. Злонравная кукушка (гогзица, езгуля, жегъзуля, зогзуля) порицается за «несытость чрева своего», ибо, не заботясь о потомстве, она откладывает яйца в гнезда других птиц: «сама ж своему гнезду не хранитель есть, но иным птицам отроды своя подаваеть» [8, л. 83][216] и «не имает присно потрудитися у гнезда своего, но, злокозненом гласом зову щи, призывает подружие свое на смешение» [9, с. 346].[217] Кукушка намеренно демонстрирует свою страсть, «седящи на древе, созывающи своя рачители на смешение блуда» [10, л. 79 об.].[218] Птица, которая общается со своим «подружием», повинуясь голосу страсти, оказывается полной противоположностью горлице, куропатке и смиренным голубям, которые спариваются лишь тогда, когда потеряют птенцов. «Голубь бо птица беззлобива есть: егда кто у них дети возьмет, они и другия зачинают», — рассказывает «Слово о рассечении человеческого естества», памятник XVII в. [11, с. 70].[219] Положительным примером для человека оказываются, таким образом, те существа, кто «нужею совокупляется», не ведая наслаждения, но лишь исполняя свой долг.

Но в человеческом обществе, видимо, всегда бушевали эротические страсти, которые, с точки зрения догмы, должны были быть подвергнуты порицанию. Образцы недостойного сексуального поведения также рассматриваются в древнерусской «зоологической саге», причем подобные сюжеты излагаются гораздо более красочно и детально, нежели положительные примеры. Складывается несколько парадоксальная ситуация — с одной стороны, читателю объясняется, что должно быть для него запретно, но, с другой стороны, именно об этом запретном он и получает больше всего занимательной информации.

Итак, книжные легенды единодушно осуждают всякие «неестественные» или изощренные способы совокупления (пользуясь современной терминологией — оральный секс и гомосексуальные контакты); обычно подобные опыты для партнеров оканчиваются печально. Животные, спаривающиеся или производящие потомство не так, как другие, изначально причисляются к «нечистым». Их нетривиальное половое поведение как бы подчеркивает их выключенность из общего ряда. «Физиолог» рассказывает о зверьке ласке, что самка «усты своими прииметь от мужа своего, и непраздна бывши, родить дети ушима» [12, л. 390].[220] Это представление, восходящее к античным источникам [13, с. 111],[221] в христианском тексте явилось предлогом для проведения нравоучительной параллели. «Нечистой» ласке уподобляются грешники, которые, выйдя из церкви, сразу же забывают услышанные там божественные словеса, «извергают» их из своих ушей. Показательно, что в другом списке русского «Физиолога» необычный способ совокупления и произведения лаской на свет потомства напрямую связывается с ее греховностью. Переписчик заменил сочетание «непраздна бывши» (т. е. беременна. — О. Б.) на «непр<а>в<ед>на бывши», подчеркнув тем самым свое отношение к такому противоестественному поведению [14, л. 332].[222]

Подобные наклонности обнаруживают и другие персонажи фантастического зверинца древнерусских рукописей. Рассказы о мифических существах аспидах (крылатых змеях) и ехиднах (полулюдях-полузмеях) рисуют драматическую сцену любовной игры, в которой нет победителей. При совокуплении жена аспида «уморяет» своего супруга, откусывая ему голову: «Егдаж им приидет растити ся, приходит жена от запада да муж от востока. Приходят на среду земли, и уяст жена мужу главу, и отечеть мужь и умрет» [15, с. 96].[223] Аналогичным образом поступает и ехидна: «Ехидни глаголют, яко егда хощет совокупитися с подружием своим, влагает главу свою во уста ея» [7, л. 17]; «егда ящер влагает главу свою во уста прелюбодеяша, заедает его» [16, л. 6].[224] Смысл этих рассказов несколько затемнен, и, чтобы прояснить его, обратимся к другим спискам, которые более откровенны в своем изложении. В них не говорится о том, что самка в экстазе лишает своего партнера головы; но речь идет о том, что «аще у бо муж всядет на жену, семя в уста жене (извергнет), аще ли пожреть Семене жена, и изрежеть утреняя (т. е. внутренности. — О. Б.) мужу и умреть абие мужь» [1, с. 217]. В другом варианте сказания уточняется: «Да егда ся разгорит жена и хощется гонити, идеть к мужеви, изьесть лоно его» [17, с. 482].[225] Но и это еще далеко не все. Сказание «О ехиднах» доводит драматизм ситуации до высшей точки: «Бяху же ехидны: образ имуще человечь до пояса и ноги, от пупа же хвост змиев; прохода убо жена в лоне неимеет, токмо яко иглина скважня: егда же муж похощет жене, тогда вметает детородный уд во уста ея. Да аще пожреть семя жена, тогда изъяст тайный уд и уморяет мужа своего и от того зачинает дети своя во чреве» [18, л. 483 об.].[226] Некоторые варианты этой легенды уточняют, что «вьнегда муж сетить жену, излагаеть семе свое в уши ее» [19, с. 54].[227] Конечно же дети, зачатые столь кровожадным способом, не могут иметь кроткого нрава: появляясь на свет, они прогрызают чрево своей матери и таким образом убивают ее. Расправляются со своей родительницей и дети-аспиды — они откусывают ей голову: «Егда родит птенца своя, и сохранит тех, и уядет главу маице своей, и та умрет» [15, с. 96].

История о ехиднах получила отражение и в иконографии. На миниатюрах, иллюстрирующих некоторые из рукописей, запечатлены оба варианта общения этих существ между собой. Лицевой список «Физиолога» XVI в. изображает сцену соития — две переплетенные человеческие фигуры со змеиными хвостами [14, л. 326 об.]. На миниатюре из лицевого списка «Собрания» Дамаскина Студи-та XVIII в. мы видим двух крылатых змеевидных существ, одно из которых заглатывает другого [20, л. 22 об.].[228]

В рассказах о мифической ехидне встречаются свидетельства о том, что это создание совокупляется со змеем: «Ехидна по пояс человек, девица доброобразна. От пояса коркодилов образ имать. Облачает же ся и в одежу црьску порфиру и висон, совокупляет же ся со змием» [21, л. 66].[229] Вероятно, здесь имеет место переплетение двух разных сюжетов — о ехиднах-полулюдях, столь изощренно вступающих в связь, и о ехидне-змее, «творящей блуд» с муреной. Так, в «Шестодневе» Иоанна Экзарха Болгарского (XII в.) говорится: «Ехидна змия, яже лютеиши в гаде, сходит се с морьскою муреною <…> и зовет мурену из глубины на съкупление и сплетение; она же (т. е. мурена. — О. Б.) послушает и будет с ядовитым тем гадом» [3, с. 89–91]. В лице ехидны и мурены «Шестоднев» осуждает грех прелюбодеяния, посягательство на чужого супруга: «Им же любодейство есть естъству, ехидново и меренино съхождение испытание. Да разумеют убо: иже чужда ложа оскврънеют, какому ти гаду подобии суть» [3, с. 91–93]. Впоследствии этот же сюжет был использован для символического изображения содомского греха. Толковая Палея, а вслед за ней словари-азбуковники называют мирену (мурону, мюрону) «нечистой действом» и «зело сквернавой» рыбой за то, что она не совокупляется с себе подобными, но ищет для связи ядовитого змия. «Егда убо настанет нарост ея, тогда убо ищет ядовитои змии на смешение; прилучить же ся в то время, в день ея ради потребы. Узревши же ю мюрона и тако смешается с нею, та того ради нечиста есть рыба та от всех рыб, понеж сужичьство свое оставльши, съмешается с ядовитым гадом» [9, с. 346]. Азбуковники полемически заостряют этот мотив, представляя его как пример гомосексуальных контактов: «Сеи рыбе подобии бесермене <…> оставляют убо подружия своя, и сами ся содомски смешають. Того ради чистят афедроны своя паче лица и сердца» [22, л. 150].[230]

Среди персонажей, чье сексуальное поведение выходит за рамки общепринятых норм, выделяется горгония — мифическое существо со смертоносным взглядом и волосами-змеями (ср. образ античной Медузы Горгоны). Она прекрасна, но и похотлива: «обличие имат жены красны, и блудница есть». Когда приходит ее брачная пора («егда приидут днье ея, да ся гонит»), она созывает к себе разных зверей, и те идут, чтобы, увидев ее, умереть. Это ужасное создание может обезвредить лишь волхв; по звездам он узнает день ее брачной поры и откликается на ее зов так: «Ископай яму на месте и вложи в ню главу свою, да ее не вижу и умру. И приду и лягу с тобою». И, придя к Горгонии, обуреваемой страстью, волхв убивает ее, не видя смертельного взгляда [17, с. 480]. Миниатюры изображают Горгонию в виде обнаженной женщины, тело которой окутано длинными распущенными волосами; на голове, словно кудри, клубятся змеиные головы [23, л. 75 об.].[231]

Древнерусские памятники, описывая различные сексуальные повадки животных, обращали внимание любознательного читателя и на особенности способов совокупления зверей. В повествовании о гипах (коршунах, ср. гр. ???) особо подчеркивается, что среди них нет самцов: «ни един же гип есть мужескии пол, но вси суть женскии пол». Для продолжения рода самкам не нужны партнеры: «зачинаются же сим образом, стоят прямо ветра юга разверстыми усты, и от оного ветра зачинаются…» [7, л. 9–9 об.] Представление о том, что гипы зачинают без участия самца, от южного или западного ветра, который они вдыхают, восходит к Геродоту и упоминается Плинием [24, с. 45].[232]

Знакомя русского читателя с экзотическим верблюдом, составители статей характеризовали его как «блуднеише паче всех скот; последует велбудици до 100 пъприщ тъчию да узрить ю». Но в то же время любвеобильный верблюд очень осмотрителен — он никогда не вступает в кровосмесительные связи: «имать же въздръжание се, яко аще мати и сестра его будеть непримешаеть се с ними» [25, с. 269].[233] С точки зрения человека, в поведении верблюда нет нарушения моральных устоев, поэтому о его «блуде» говорится без всякого осуждения. Более того, кровь этого пылкого животного оказывается полезной для людей, способствует зарождению плода в утробе матери: «кровь же верблюжья коли жена пьет после кровомесечия и приводит плод к зачатию младенческому» [26, л. 7].[234] В качестве особенности, заслуживающей внимания, составители рассказов подчеркивали, что «сходятся верблюды задом, против обыкновения прочих зверей» [27, с. 108].[235]

Возвратившись к уже упоминавшемуся в нашем повествовании слону, отметим еще одну деталь, привлекшую внимание славянских книжников. Практически все средневековые «естественнонаучные» сочинения указывали на то, что слон не имеет суставов в ногах, поэтому всегда должен стоять — ведь упав, он не сможет подняться. С точки зрения составителя сербского списка «Физиолога» XV в., эта особенность строения определила и способ совокупления слонов: «вьнегда хощет мужъ с женою съвъкупитисе, гръбом съвъкупляютсе, зане не имуть съставы» [19, с. 101]. По той же причине слониха рожает детеныша в воде, и слоненок плавает там и не выходит на землю, пока не окрепнут его ноги.

Внимание книжников привлек и такой хорошо известный зверь, как медведь. Иногда столь похожий на человека, окруженный огромным количеством народных легенд и поверий, медведь на страницах старинных сборников предстает как зверь, сочетающий в себе мужское и женское начало, «зане же мужъ и жена ес<ть> размешень сьи гадь, зане же пременеваеть свое ес<те>ство» [19, с. 84]. Медведь неравнодушен к женскому полу: «охотник и к девицам и часто с ними совокупляется» [27, с. 105]. В своих сексуальных приемах медведи очень напоминают людей: «медведи коли сходятся, тогда тако ж как люди, а не так как иные звери» [28, л. 87 об.],[236] не «з задоскакания, но спреди, со возлегающей подружием» [29, л. 18].[237]

Сказания о животных не обошли молчанием и тех зверей, которые явились результатом прелюбодейного смешения представителей различных пород. Так, барс характеризовался как помесь льва и уены (гиены): «Барс зверь <…> выблядок убо бывает лва, и уены зверя, во африкийских странах, идеже в жарах великих к водам сходятся звери, и часто совокупляются со иными зверми родом, тако родятся и барсы, аще и невсегда» [27, с. 103]. Всеобщее смешение животных во время водопоя приводило к появлению таких «пречудных» зверей, как велбудопардусы, леопардусы, волкопеси. У источников «совокупляются инии со инеми зверми, и бывают пречюдни различнии зверие, сиречь пардус совокупляется с велбудом, и рождается велбудопардус» [20, л. 52]. В другом списке об этом животном говорится несколько иначе: «И бывает преславное смешение зверей, то есть рысь сообщается с велбудом и бывает велбудорысь» [4, л. 81]. Современный читатель может только удивляться, сколь причудливо отразились в старых сборниках представления о велбудопардусе-жирафе (ср. гр. ??????????????), как помеси парда с верблюдом, основанные на том, что цветом и окраской жираф напоминает парда (пантеру), а внешним видом (шея и плечи) — верблюда. Соответственно волкопеси появляются на свет, когда «волцы индейстии дивии велицыи совокупляются со псами великими индейскими» [7, л. 38 об.], а леопардусы или лворыси, когда «пардосы совокупляются со лвицами» [30, л. 264],[238] или же «рыси сообщаются со лвицами» [4, л. 81].

Среди всех животных, чье поведение так или иначе оказывается сексуально-маркированным, особняком стоит образ единорога. Пожалуй, он единственный из всех исполнен высокой эротики и не прилагается ни к проблеме «правильного» полового поведения, ни к вопросу о сексуальных извращениях. Единорог, проводящий свою жизнь в уединении, отличается кротким нравом, но охотники не приближаются к нему, опасаясь его силы и страшного рога. И лишь одно средство может усмирить грозного зверя — женская красота и ласка. «Физиолог» рассказывает: «Девицу чисту повергуть пред ним, и приполъзнеть к пазусе девичи и персемъ и съсеть и, и ведеть его девица в полату» [1, с. 302]. Как пример губительной неосмотрительности приводит сборник «Цветы дарованиям» рассказ о единороге — елеонкорне (ср. um. liocorno), «иже имать желание да видить девицу; егда же узрить ю, приходить к ней и спить на колену ее»; именно так единорог и становится добычей охотников [25, с. 269–270].

Многочисленные живописные изображения инорога и девицы — книжные инициалы, миниатюры, иллюстрирующие византийские, славянские и западноевропейские рукописи, всегда отмечены тонким изяществом. Исполненный нежности единорог преклоняет голову на колени девушки или грациозно полагает ногу на ее лоно. Один из наиболее утонченно-эротических символов европейской культуры нашел свое место и в христианской символике. Сцена между единорогом и девицей прообразовывала собой непорочное зачатие (единорог — Христос, девица — Мария); в западной традиции эпизод охоты на единорога символизировал Благовещение [31, с. 38–40].[239]

Превращение единорога в центральный эротический символ баснословного зверинца тем более значимо, что согласно книжным источникам единорог никогда и ни с кем не вступает в половую связь и продолжает свой род довольно необычным способом. В древнерусских азбуковниках рассказывается, что «единорогъ <…> подружия се не имат»; он живет в одиночестве 532 года, а по истечении этого срока сбрасывает свой рог «во скраи моря на песце и на него мочится на корень на крвавои конець, и от того зародится в нем червь от похоти и крови зверины, и тако возрастает червь и бывает зверь единорог» [32, л. 51–51 об.].[240] Так всю свою жизнь единорог «без пакости пребудет» [33, л. 230][241] и «не имат же у себя ни отца ни мате ре» [34, л. 30 об. — 31].[242] Мотив самовозрождения выделяет единорога из ряда прочих животных, подверженных страстям, связанным с продолжением рода; возможно, именно поэтому единорог, изначально несущий в себе чистоту и непорочность, приобретает право стать высоким символом.

Древнерусские сказания о животных отразили во всем богатстве полный спектр сексуальных взаимоотношений, перенесенных в мир природы из человеческого общества. Из красочных рассказов о любовной жизни зверей и птиц средневековый читатель должен был сделать полезные для себя выводы о нормах сексуального поведения. В иносказательной форме человек получал свод моральных предписаний, определяющих сферу его интимной жизни.