Предисловие

Кто вообще может публично исповедываться? Для меня в этом всегда заключалось некое противоречие. Хотя я с самого начала моей писательской карьеры откровенно говорил о том, во что я верю или не верю, я всегда очень этого боялся, потому что не мог убедительно обосновать перед самим собой вопрос о моем праве на публичную исповедь. Поэтому все признания я по возможности облекал в форму философских и научных познаний, не для того, чтобы надеть на них маску, а для того, чтобы доказать и обосновать или, как минимум, изложить в ясных понятиях то, что в конечном счете вряд ли может быть доказано и обосновано, поскольку это область одной лишь веры. Возможно, я немного застрял в XIX веке, и это обстоятельство мне мстит. Тот, кто не может просто умолчать о том, с чего он начинал, не избежит ложных толкований. Я последовательно или даже одновременно принадлежал ко всем «религиозным» и политическим направлениям, к каким сегодня вообще может принадлежать человек, от политического католицизма и пиетизма до радикального антихристианства, от коммунизма до реакции, от тевтономании до космополитического универсализма, и тем не менее, сегодня есть мало людей моего возраста, чей жизненный путь был бы более открытым, прямолинейным и однозначным, чем мой. Мы прошли через столько исторических кризисов, как ни одно поколение до нас. Всем приходилось менять кожу, даже тем, чей характер и чья вера при этом не были сломлены.

Я всегда говорил только о своей вере, не прибегая ни к каким официальным формулировкам. Я и сегодня отвергаю такие слова как «христианство» или «антихристианство» не из страха и не из тактических соображений, которые, как и терпение, не принадлежат к числу моих врожденных или благоприобретенных добродетелей, а потому что в признаниях в приверженности к понятиям, разложенным по ящикам, я вижу либо бессмыслицу, либо выражение неверия. История не позволяет составить представление о христианстве самом по себе, так как она знает лишь множество противоположных и враждебных друг другу христианств. Если кто-нибудь скажет мне, во что он верит, я смогу ему сказать, в чем моя вера совпадает с его верой, а в чем противоположна ей. Я никогда не боялся явной вражды, как и однозначного согласия. Я не могу и не хочу говорить о своем кредо с помощью одних слов и многозначных терминов, я не пользуюсь словами при богослужении. Никто не сможет оспаривать мое однозначное отношение к философскому идеализму или идеализму, но в их лице я имею перед собой нечто, поддающееся точному определению, а в лице «христианства» – нет. Если история где-то оставляет нам двузначные или многозначные проблемы, я за это не отвечаю. Я не знаю, можно ли вообще говорить о каком-либо предмете, исходя из определенной веры, более однозначно, чем в данной книге.

Но я еще не ответил на поставленный в начале вопрос. Каждый имеет право исповедываться, но может ли он делать это, говоря от имени невидимого общества или движения, может ли он говорить, ссылаясь на общие нужды, исходя из сознания высшей задачи и долга, из понимания истины? Это должны решать другие. В результате человек движется по кругу, из которого трудно выбраться. Меня, во всяком случае, заставляет говорить задача, стоящая перед немецким народом, и я также лично предрасположен к этому благодаря той позиции, которую я занимал в моих прежних работах по отношению к друзьям и противникам.

Но, при всей однозначности высказываний, они не должны принимать форму вероисповедания. Догматические формулировки кажутся сегодня смешными скорее, чем дерзкими не только мне, человеку, не чувствующему в себе призвания быть отцом церкви. Вытесненная у нас философией с ее абсолютистскими претензиями форма житейской мудрости – наши предки, правда, обычно облекали ее в форму поговорок, а я в «афоризмах» не силен – с концом этой философии снова обретает свои права. Хотя она сродни проповеди веры, она вообще впервые позволяет увидеть на просвет мир веры и воли. То, что я отваживаюсь говорить о «германской» житейской мудрости, когда речь идет о вере, связано с моими глубочайшими убеждениями. Я уже заранее слышу нестройные крики возмущения. Пускай! Я к ним уже давно привык, равно как и к систематическому замалчиванию со стороны органов «общественного мнения» и столь же боязливой, как и тупой науки. Почин сделан – и это главное.

Гейдельберг, апрель 1941.