ЗИМА

Прижимаюсь щекою к воронке

Завитой, как улитка, зимы.

«По местам, кто не хочет – к сторонке!»

Шумы-шорохи, гром кутерьмы.

«Значит – в “море волнуется”? B повесть,

Завивающуюся жгутом,

Где вступают в черед, не готовясь?

Значит – в жизнь? Значит – в повесть о том,

Как нечаян конец? Об уморе,

Смехе, сутолоке, беготне?

Значит – вправду волнуется море

И стихает, не справясь о дне?»

Это раковины ли гуденье?

Пересуды ли комнат-тихонь?

Со своей ли поссорившись тенью,

Громыхает заслонкой огонь?

Поднимаются вздохи отдушин

И осматриваются – и в плач.

Черным храпом карет перекушен,

В белом облаке скачет лихач.

И невыполотые заносы

На оконный ползут парапет.

За стаканчиками купороса

Ничего не бывало и нет.

***

Из сада, с качелей, с бухты-барахты

Вбегает ветка в трюмо!

Сад застлан, пропал за ее беспорядком,

За бьющей в лицо кутерьмой.

Родная, громадная, с сад, а характером —

Сестра! Второе трюмо!..

Кто это, – гадает, – глаза мне рюмит

Тюремной людской дремой!!!

Некоторые критики называли поэзию Пастернака сумбурной. Для этого были основания. Но как бы ни назвать, бесспорно, что Пастернак «сложностью психики» отличается от современников: Цветаевой, Г. Иванова, Ахматовой и других, кто исходил из ясности замысла и доводил свои стихотворения до эстетического совершенства. Даже «заумного» Мандельштама легче понять, чем Пастернака.

«У Пастернака… люди и вещи на равной ноге, стерты границы: высокое – низкое, поэтическое – прозаическое, общее – частное».[19]

«Грех думать – ты не из весталок:

Вошла со стулом,

Как с полки жизнь мою достала

И пыль обдула».

«Мой сорт», кефир, менадо.

Чтоб разрыдаться, мне

Не так уж много надо, —

Довольно мух в окне».