8 Призрак из прошлого?

Несмотря на зачастую невероятные переплетения событий и повороты сюжета, рассказ претендентки о спасении, решил по крайней мере одну задачу: теперь у нее появилось новое имя. Вместо неопределенной и непонятной Неизвестной и еще более странной «фрейлейн Анни», как было принято называть ее в семействе фон Клейст, на свет появилась фрау Анастасия Чайковская, получившая имя, данное ей при крещении, и фамилию своего спасителя и мужа. Так мир впервые познакомился с женщиной, которая стала Анной Андерсон, после того как рассказанная ею история стала достоянием гласности, разойдясь в 1920-х годах по страницам газет, журналов и книг.

Всего лишь через неделю после того, как в августе 1922 года фрау Чайковская покинула апартаменты семьи фон Клейст, она оказалась гостьей Франца Грюнберга, инспектора берлинской полиции в его загородном поместье Функенмюлле. Она прибыла туда со своими пакетами с фотографиями и с постоянно растущим собранием книг, посвященных Романовым, при этом ее подлинная личность представляла собой такую же загадку, как и в то время, когда ее вытащили из канала Ландвер. До того момента она вела беседы только на немецком языке; тем не менее Конрад Валь, один из родственников Грюнберга, настаивал, что в то время она чаще говорила на английском, чем на немецком {1}. Судя по всему, Валь, который в то время был ребенком, ждал более пятидесяти лет, прежде чем нашел в себе силы поделиться такими важными сведениями, и вполне возможно, что его воспоминания не были вполне точными. Не может быть сомнения, что достоверность этих сведений является проблематичной, поскольку если беседы на английском языке действительно имели место, то почему не вспоминает о них инспектор Грюнберг в своем подробном отчете по ее делу? {2} Не может быть сомнения, что, если бы фрау Чайковская действительно вела свою беседу на английском языке, кто-нибудь, в сущности любой, кто находился бы рядом с ней в это время, непременно отметил бы этот факт, особенно если учесть обилие споров относительно ее лингвистических способностей. Фактически же подобные представления были опровергнуты Сергеем Боткиным из Управления по делам русских эмигрантов в Берлине, который без обиняков заявил: «Во время своего пребывания в Берлине она не говорила на английском языке» {3}.

Если все вышесказанное действительно имело место, то утрата таких важных сведений, выгодных с точки зрения претензий фрау Чайковской, тем более необъяснима, особенно если учесть, что Грюнберг, несомненно, верил, что последняя являлась спасенной великой княжной.

«Анастасия не является авантюристкой, она, по моему мнению, также не является и жертвой обмана, в котором ее представляют дочерью царя. Прожив рядом с ней ряд месяцев, я пришел к твердому убеждению, что она является дамой, привыкшей вращаться в высших кругах русского общества, и вполне вероятно, что она принадлежит к императорской фамилии. Каждое ее слово и каждый жест исполнены такого возвышенного достоинства и таких повелительных манер, которые не позволяют утверждать, что она освоила все это на более поздних этапах своей жизни» {4}.

Грюнберг придерживался этой точки зрения, даже несмотря на то что ему пришлось стать свидетелем событий, являвшихся прямым отрицанием претензий Чайковской. Инспектор связался с принцессой Ирэной, теткой Анастасии, он уверял ее, что данное дело все еще не получило решения, и очень просил, чтобы та приехала в Функенмюлле и составила свое мнение о претендентке на княжеский титул. Всего лишь пять месяцев назад принцесса Ирэна направляла баронессу Софи Буксгевден встретиться с этой молодой женщиной в Дальдорфе, и отрицательный результат этой встречи, казалось, не подлежал сомнению. И тем не менее, очевидно, у Ирэны имелись какие-то сомнения, возможно, она могла думать, что бывшая фрейлина несколько поторопилась с выводами. И теперь, находясь в Хеммельмарке, в расположенном близ Киля поместье, которым она владела вместе со своим мужем, принцем Генрихом Прусским, Ирэна терзалась сомнениями по поводу возникшей ситуации. Судьба Романовых оставалась неизвестной, версия о том, что все они были убиты, была только гипотетическим предположением, которое постоянно подвергалось сомнению. Кто-то в семье должен был заняться решением этого вопроса. Маркиза Милфорд-Хейвенская Виктория, старшая из оставшихся в живых родственниках императрицы Александры, жила в Англии, а великий герцог Эрнст-Людвиг Гессенский был до такой степени удручен событиями в России, что сама мысль о том, чтобы заставить его пережить тяжкое испытание в виде встречи с претенденткой на княжеский титул, даже не обсуждалась {5}. Таким образом, на разумную, добрую и расположенную к людям Ирэну пал жребий встретиться с призраком прошлого в лице молодой женщины, претендующей на то, чтобы считаться ее племянницей.

Принцесса Ирэна, которая вплоть до 1913 года регулярно встречалась с Анастасией на семейных празднествах, прибыла в Функенмюлле в сопровождении своей фрейлины Элеоноры фон Эртцен; Грюнберг согласился сохранять инкогнито Ирэны, и за обедом он представил ее претендентке под вымышленным именем. Как вспоминал Грюнберг, принцесса «сидела за столом напротив Анастасии, так чтобы иметь возможность внимательно рассмотреть ее».

Первое впечатление Ирэны было не в пользу претендентки. «Она считала, – записал Грюнберг, – что не может признать в женщине, сидящей напротив, Анастасию, но признавала при этом, что прошло почти десять лет с тех пор, как она в последний раз видела семью императора» {6}. Сама же Ирэна была более категорична: «Я сразу же увидела, что она не может быть ни одной из моих племянниц. Хотя я не видела их целых девять лет, основные черты лица не могли измениться до степени неузнаваемости, особенно разрез глаз и форма ушей. Вероятно, что на первый взгляд можно было найти некоторое сходство с великой княжной Татьяной. Я разговаривала с этой незнакомой мне женщиной сначала в присутствии своей фрейлины фон Эртцен, а потом и одна, но я не смогла найти ни одного признака того, что она узнала меня. В 1912 и 1913 годах мне довелось провести много недель вместе с моей племянницей» {7}.

Когда Ирэна уезжала из Хеммельмарка, ее муж Генрих сказал, что если она почувствует любого рода сомнения, ей нужно будет привезти претендентку с собой в Хеммельмарк, чтобы они могли провести дальнейшее расследование ее истории {8}. В какой-то момент в ходе этого визита, как позднее вспоминала фрейлейн фон Эртцен, принцесса, возможно, последовала указанию своего мужа и пригласила претендентку к себе {9}. Но после нескольких минут неловкой тишины фрау Чайковская внезапно вскочила и убежала в свою спальню. Грюнберг упросил принцессу пройти туда вместе с ним; здесь они увидели, что претендентка лежит на кровати, сжавшись в комок и повернувшись спиной к входящим, выражая такое отношение, которое даже сочувственно относящийся к ней инспектор определил как «отвратительное проявление неуважения к особе королевской крови» {10}.

«Напрасно, – писала Ирэна, – я обращалась к ней, используя понятный только самым близким язык нашего прошлого. Напрасно я пыталась напомнить ей наши прошлые встречи, используя прозвища и говоря о людях, которых мы обе должны были хорошо знать, но все это не произвело на нее никакого впечатления. И точно так же от нее не последовало никакого ответа, когда я побуждала ее хоть как-то показать, что она узнала меня». Наконец, «не желая пренебрегать любой возможностью», принцесса спросила: «Разве ты не узнаешь свою тетю Ирэну?» Претендентка, однако, отказалась говорить что-либо, и принцесса в конце концов уехала из Функенмюлле, вооруженная, как сказала она, «твердым убеждением, что эта неизвестная женщина не является моей племянницей. У меня больше не оставалось ни малейшего сомнения по этому поводу. В былое время мы были так близки друг другу, что достаточно было даже малейшего намека или неосознанного жеста, чтобы разбудить во мне убедительные родственные чувства» {11}.

Позднее, пытаясь оправдать такое откровенное нежелание вступать в контакт, фрау Чайковская настаивала на том, что она была оскорблена тем, что ее «тетку» ей представили под ложным именем {12}. «Я была больна, – утверждала она, – мне пришлось вставать с постели, в комнате было темно, а потом в нее вошла какая-то дама. Я узнала ее голос и стала слушать его, но я не могла узнать, что это она, потому что имя было другое. Потом, уже за столом, ее лицо показалось знакомым мне, но я не знала, я не была уверена. А затем я узнала тетю Ирэну» {13}. Но вместе с тем даже благожелательно расположенный к ней Грюнберг не высказал предположения, что претендентка узнала навестившую ее даму.

Как вспоминал Грюнберг, это свидание вызвало у Ирэны «глубокое отвращение», и она «больше не хотела иметь ничего общего со всем этим делом» {14}. Но фрау Чайковская отнюдь не намеревалась согласиться со сложившимся положением вещей. «Дорогая тетя, – писала она княгине, – возможно, вы вспомните, как вы приезжали в Функенмюлле… Конечно же я тогда узнала вас, но я была настолько огорчена тем, что вы решили предстать передо мной как некто посторонний, что в первый момент это ранило меня до глубины души… Пожалуйста, проявите милость и как можно скорее навестите меня, чтобы я могла рассказать вам все и чтобы вы могли увидеть, что я на самом деле являюсь Анастасией» {15}. Несколькими неделями позже: «Дорогая тетя Ирэна! Должна вымаливать у вас прощение за то, что я тогда в Функенмюлле не стала с вами разговаривать. Все было так неожиданно, и вас представили как незнакомую мне даму, и случилось так, что я совершенно растерялась. Я умоляю вас увезти меня куда-нибудь, в противном случае меня здесь собираются поместить в клинику для душевнобольных или в больницу, люблю, целую, ваша Анастасия» {16}.

Никакого ответа на эти письма не последовало, и в конце концов фрау Чайковская попросила Клару Пойтерт походатайствовать за нее. Маловероятно, чтобы послание, которое тогда было отправлено Пойтерт, завоевало хоть чьи-то симпатии в Хеммельмарке, поскольку свое длинное и безграмотное письмо она начала заявлением, что у нее нет желания писать «от имени Анастасии». Все, в чем нуждается претендентка, утверждала Пойтерт, так это в том, чтобы ее «тетя Ирэна» предоставила ей «какой-нибудь маленький уголок», в котором она могла бы доживать свои последние дни, «перед тем как покинуть этот мир» {17}. Это уже слишком, решили в Хеммельмарке, и через две недели секретарь принца Генриха написал баронессе фон Клейст, которая со своей стороны пыталась ходатайствовать перед Ирэной от имени претендентки, следующее письмо: «Его королевское высочество попросил меня, чтобы я поставил вас в известность о том, что после имевшей место встречи с вашей протеже, он, а также его жена, пришли к непоколебимому убеждению, что последняя не может быть ни одной из царских дочерей и, конечно же, не является великой княжной Анастасией. Что касается его самого и его супруги принцессы Ирэны, принц Генрих считает этот вопрос решенным, и он настаивает на том, чтобы вы воздержались от дальнейшей переписки или просьб, направленных к нему лично или к принцессе» {18}.

Больше принцесса Ирэна в этом деле не участвовала, во всяком случае, официально, хотя, говорят, в глубине души у нее оставались сомнения. Принц Фридрих Сакс-Альтенбургский, сестра которого вышла замуж за принца Сигизмунда, сына принцессы Ирэны, однажды поспорил с последней по поводу ее отказа признать права претендентки. Ирэна терпеливо выслушала все, что было сказано им в пользу последней, перед тем как в заключение сказать в свою защиту: «Я не могла совершить ошибку, я не могла совершить ошибку!» {19} Если верить принцу Фридриху, принцесса в конце концов признала: «Да, сходство есть , сходство есть , но какое это имеет значение, если это не она?» {20} Спустя несколько лет после смерти принцессы Ирэны великий князь Андрей Владимирович в письме к своей двоюродной сестре великой княгине Ольге Александровне утверждал, что принцесса признавалась (кому, он этого не сказал), что «она могла совершить ошибку, и вероятно, что это была Анастасия» {21}. Такое вполне возможно, особенно если учесть, что позднее Ирэна пыталась примирить единственную, оставившую тяжелый осадок встречу и последовавший за ней отказ с явно убедительными доводами в пользу претензий, заявленных Чайковской. Такая естественная борьба за выбор решения, которое приходится принимать в состоянии сильнейшего эмоционального напряжения, мучила обе стороны, участвующие в процессе, и отражала атмосферу неуверенности, не покидавшую расследование.

Те из русских эмигрантов, что подвергали сомнению права претендентки, полагали, что явно отрицательный результат встречи с принцессой Ирэной, имевшей место всего лишь через несколько месяцев после обвинений, выдвинутых баронессой Буксгевден, положит этому делу конец, но они ошибались. Сомнения не исчезали, поскольку возникало впечатление, что при каждом отказе в праве, при каждом свидетельстве против доводов претендентки появлялся кто-то, кто верил, что Чайковская на самом деле является Анастасией, и выдвигался какой-то требующий внимания и объяснения факт, говорящий в ее пользу. Именно это подливало масло в огонь интриги, поскольку никто не мог достаточно убедительно ни опровергнуть мнение принцессы Ирэны и баронессы Буксгевден, ни факты и свидетельства в поддержку претендентки на княжеский титул. Все оставалось загадкой, полной мучительных сомнений.

Несмотря на все существовавшие сомнения, семейство фон Клейст пребывало в убеждении, по крайней мере в те годы, что гостья, которую им довелось приютить, являлась Анастасией. Осенью 1922 года они устроили для претендентки встречу с двумя бывшими придворными, с капитаном Саблиным и с адмиралом Федоровым, каждый из которых нес службу на борту императорской яхты «Штандарт». Эти люди хорошо знали Анастасию; в 1912 году тридцатидвухлетний Саблин был одновременно назначен адъютантом Николая II, и он имел возможность видеть семью императора не только во время их ежегодных круизов, но и в течение всего года при исполнении своих обязанностей в Царском Селе, а также во время отдыха семьи в Крыму, где он часто сопровождал великих княжон в их прогулках и играл с ними в теннис {22}. При встрече за обедом в одном из берлинских ресторанов Саблин и Федоров, беседуя на русском языке, открыто вспоминали прошлое, царскую семью, ежегодные круизы в Финляндию, отдых в Крыму, а также говорили обо всех ближних и дальних родственниках Романовых и их придворных. Все это делалось с расчетом увидеть, вызовет ли этот разговор хоть искру внимания со стороны претендентки и какой будет ее реакция. «Спустя некоторое время», – вспоминал Саблин, он спросил: «Какая из присутствующих молодых дам претендует на то, чтобы ее называли Анастасией?» Когда ему показали, кто, Саблин заявил, что он «не видит никакого сходства» с этой великой княжной. «Мы с адмиралом вели разговор о прогулках, о путешествиях, о приемах и о многих других событиях, хорошо известных великим княжнам, и, хотя мы говорили очень громко, особа, о которой идет речь, не проявила к нему никакого интереса». И в конце вечера Саблин вновь заявил, что претендентка не является Анастасией, настаивая на том, что «ни одна черта ее лица не напоминает мне ни лиц великих княжон, ни лиц кого бы то ни было из членов семьи императора» {23}.

Саблин знал Анастасию так хорошо, как только мог знать человек, не являющийся членом ее семьи, и его отрицательное суждение представило серьезную проблему для тех, кто верил, что претендентка является великой княжной. Позднее Саблину будут пенять, как и другим не признавшим притязания фрау Чайковской, заявляя, что, возможно он сделал это из каких-то своих скрытых побуждений. В случае Саблина таким мотивом могло быть то, как он себя повел в 1917 году, когда после Февральской революции он, подобно многим придворным, оставил императорскую службу. «Это – пятно, которое навсегда останется на совести Саблина, – писал Питер Курт, – и об этом не могла забыть дочь Николая II» {24}. Могло ли быть так, что Саблин отказался признать в претендентке Анастасию, потому что, упрочив свои позиции, она осудит его за неблаговидный поступок в прошлом? Если рассудить здраво, то в первую очередь для Саблина вообще не было смысла соглашаться на эту встречу; однако разные слухи, намеки и истории повышали накал страстей и вызывали подозрения в бесчестных намерениях тех, кто не хотел признавать права претендентки.

А что же адмирал Федоров? Если верить Саблину, адмирал разделял его точку зрения: претендентка не являлась Анастасией {25}. Тем не менее баронесса фон Клейст писала, что Федоров говорил ей: «Если бы она [претендентка] заговорила с ним по-русски, если бы рассказала ему о каких-нибудь общих воспоминаниях, или если бы она в нем самом пробудила какие-то воспоминания, то он был бы готов признать в ней Анастасию» {26}. Была ли эта неуверенность Федорова признаком того, что он сомневается, но склоняется к тому, чтобы считать ее великой княжной? Или же он просто излагал перечень причин, объясняющих, почему он не мог признать в ней Анастасию?

В те годы фрау Чайковская была одинокой, мечущейся, беспомощной фигурой, вся ценность которой заключалась в том, что честолюбцы могли рассчитывать на выигрыш в случае признания ее претензий, и поэтому она переходила от одного эмигранта к другому, словно бесполезный багаж. Состояние здоровья фрау Чайковской ухудшалось, и это вынуждало ее проводить долгое время в самых разных госпиталях Берлина. То, что она была на самом деле больна, ни у кого не вызывало сомнения: даже весной 1922 года, когда ее забирали из Дальдорфа, она уже страдала туберкулезом в начальной стадии, на нее то набрасывались, то отступали тяжелые инфекционные заболевания, и все это на фоне приступов анемии и сильных головных болей. Осенью 1922 года она под именем Анастасии Чайковской была принята в расположенную в районе Шарлоттенбург берлинскую клинику Западного округа, больницу, находящуюся под патронажем католической церкви. Там она проходила курс лечения от инфекционного туберкулеза легких {27}. В течение всего следующего года фрау Чайковская то ложилась в эту больницу, то выписывалась из нее, по мере того насколько ухудшалось или, наоборот, улучшалось состояние ее здоровья; к лету 1925 года она снова стала пациенткой, на этот раз клиники Святой Марии в Берлине {28}.

Наконец и к счастью для нее, делами фрау Чайковской стала систематически заниматься группа из трех лиц, которая в корне отличалась от других участников этого процесса. Сергей Боткин, председатель Управления делами русских беженцев в Берлине, был двоюродным братом доктора Евгения Боткина, убитого в Екатеринбурге вместе с семьей Романовых. С помощью своего заместителя барона Василия Остен-Сакена Боткин собирал средства и распределял их среди членов эмигрантской общины, создавая единую систему, с помощью которой люди, превратившиеся в обломки Российской империи, могли подать заявление на получение документов или необходимую помощь {29}. Доказательства и показания под присягой, иски и встречные иски – в те годы все это проходило через учреждение, которым ведал Боткин, и данное обстоятельство делало его одним из наиболее осведомленных людей по данному делу. Своим поведением он стремился показать свою беспристрастность – он никогда не высказывал публично своего мнения относительно дела Чайковской, но в глубине души благожелательно относился к ее претензии {30}.

Херлуф Зале, посланник Дании в Берлине, являлся вторым членом этого триумвирата. Зале, будущий временный председатель Лиги Наций, имя которого в германской столице во все возрастающей степени обрастало слухами, начал свое участие в этом деле достаточно осторожно, однако со временем он стал играть гораздо более важную роль в этой истории {31}. Люди, которым довелось иметь дело с претенденткой, стали относиться к Зале только с позиций: «либо черное, либо белое». Для тех, кто поддерживал претензии Чайковской, он был благородный и честный дипломат, который старался провести тонкую линию между беспристрастностью и своим собственным убеждением, что, возможно, Чайковская является Анастасией. Но те, кто относился к числу ее противников, обвиняли его в откровенной пристрастности, подчеркивая, что он делал все, что было в его силах, чтобы продвинуть ее дело {32}.

Последний член этого трио появился на сцене в июне 1925 года. Это была женщина средних лет, которую звали Гарриет фон Ратлеф-Кальман и которая вскоре стала главным опекуном фрау Чайковской, а также самым пылким ее сторонником, верным летописцем и тем человеком, который более чем кто-либо еще добивался того, чтобы ее дело стало легендой. Родившаяся в городе Риге – тогдашней российской провинции – в семье богатого еврея, Ратлеф-Кальман приняла католическую веру, вышла замуж и родила четверых детей. После революции она бежала в Германию, где после развода в 1922 году ей удалось заявить о себе как о художнике-графике и как о достаточно известном скульпторе. С делом фрау Чайковской ее познакомил доктор Карл Зонненшейн из клиники Святой Марии, в то время он лечил претендентку от рецидива туберкулеза {33}.

Мнение Ратлеф-Кальман могло изменяться в широких пределах, но никто не сомневался в ее абсолютной преданности делу претендентки на княжеский титул. Те, кто верил, что Чайковская – это Анастасия, были убеждены в исключительной честности Ратлеф-Кальман, однако те, кто придерживался противоположной точки зрения, часто обвиняли ее в наивности и еще чаще утверждали, что она намеренно искажает факты и замалчивает сведения, не подтверждающие позицию претендентки. Такой по крайней мере была точка зрения Пьера Жильяра, бывшего домашнего учителя в семье императора. Он в первое время считал Ратлеф-Кальман «экзальтированной особой, чье не по разуму усердие несет угрозу» ее способности к здравому рассуждению {34}. Даже некоторые из тех, кто выступал на стороне претендентки, называли отношение Ратлеф-Кальман к расследованию дела предполагаемой великой княжны «идеей фикс» и «пристрастным», отмечая ее стремление не придавать значения доводам противной стороны {35}.

К 1925 году, после более трех лет разных поисков и происков, связанных с делом Чайковской, она все еще оставалась загадкой. Никто не мог прийти к единому мнению не только по поводу ее личности, но также по поводу ее характера и поведения. Как у самого Николая фон Швабе, так и у его жены Алисы, которые имели возможность наблюдать претендентку в домашней обстановке, сложилось не слишком приятное впечатление от предполагаемой великой княжны. Алиса в особенности была «убеждена, что фрау Чайковская не принадлежала ни к русским, ни к православным» {36}. И тем не менее доктор Людвиг Берг, который познакомился с последней в стенах клиники Святой Марии в Берлине отмечал, что «при каждом случае ее поведение было отмечено исключительно достойными манерами, и ее речь, и ее отношение к людям были такими, которые характерны для человека с хорошим образованием» {37}. Такие противоречивые впечатления подчеркивали сложность характера претендентки, характерную для нее частую смену настроений, ее способность быть очаровательной и резкие неконтролируемые взрывы гнева. Ратлеф-Кальман предложила достаточно обоснованное и отнюдь не наполненное лестью описание ее характера. Фрау Чайковская, отмечала она «была неспособна понять суть действий, направленных на то, чтобы принести ей пользу. Она часто не доверяла тем, кто действовал от ее имени, в ее интересах, не преследуя никакой личной выгоды» {38}. Претендентка «хорошо знала, как демонстрировать свое дурное настроение. Она угрюма. В такие периоды дурного расположения духа она даже бранила меня и утверждала, что я во всем завидую ей. Несмотря на все ее очарование, временами с ней очень трудно ладить – настолько она раздражительна и чересчур обидчива; в течение нескольких дней подряд она ходит с угрюмым видом и не говорит ни слова. Она подавлена, ко всему безучастна и с высшей степенью высокомерия демонстрирует сознание своего социального превосходства… Но, несмотря на свою обидчивость, подозрительность и своеволие, она остается человеком большого очарования, на которого не получается разозлиться надолго и которого должен любить каждый, кому приходится встречаться с ним» {39}. Сказанное убедительно говорит о врожденном очаровании претендентки, ведь даже те, кто вынужден был терпеть ее приступы дурного настроения, сохраняли ей верность.

В те годы фрау Чайковская вела уединенный образ жизни, ограниченный пределами съемных квартир и стенами больничных палат, однако молва о ней вышла за пределы Берлина и распространилась далее по всей Германии и Европе. Разговоры о претендентке стали объектом значительного интереса и любопытства даже среди членов королевских семей Европы. Вскоре после того как Ратлеф-Кальман стала заниматься делом фрау Чайковской, она направила в Дармштадт женщину, которую звали Эми Смит, поручив ей обсудить дело претендентки с Эрнстом Людвигом, великим герцогом Гессенским. Смит привезла с собой портфель отчетов, письменных показаний под присягой и фотографий, служащих подтверждением того, что Чайковская приходится племянницей великому герцогу. Однако на великого герцога эти материалы не произвели никакого впечатления, ведь его сестра Ирэна уже встречалась с претенденткой, она отказалась признать ее, и у него не было причин усомниться в ее словах. Граф Куно фон Харденберг, бывший гофмаршал при дворе великого герцога, сказал Смит, что «у Анастасии или у любого другого члена императорской семьи» не было возможности уцелеть в ходе той казни в Екатеринбурге {40}. В глубине души великий герцог подозревал, что это дело проталкивают советские власти в надежде захватить в свои руки деньги императорской семьи, оставшиеся в Европе {41}.

Тем не менее другие более благосклонно относились к мысли, что в конце концов претендентка и впрямь может оказаться Анастасией. Шведская принцесса Марта, которая позже вышла замуж за будущего короля Норвегии Олафа, в двадцатые годы приезжала в Берлин и просила о встрече с фрау Чайковской. Когда ей сказали о той печальной славе, которую снискала претендентка в силу сложности общения с ней при подобных встречах, принцесса Марта согласилась на то, чтобы посмотреть на нее издали. Согласно рассказам, более поздним и переданным через вторые руки, принцесса воскликнула: «Это – Анастасия!» Хотя остается непонятным, как она могла прийти к такому решению, особенно если учесть, что она виделась с Анастасией, когда последняя была еще ребенком {42}. И само собой разумеется, значение имело мнение персоны королевской крови, бывшей кронпринцессы Цецилии, которая была замужем за старшим сыном кайзера Вильгельма II, и сама она приходилась дочерью русской великой княгине. Она тоже навестила фрау Чайковскую в Берлине, и хотя ее знакомство с Анастасией было кратковременным, Цецилия пришла к выводу, что претендентка имеет некоторое сходство с членами императорской семьи, в особенности с Николаем II и с его матерью, вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Ее попытки завести разговор не увенчались успехом. «Она хранила полное молчание, – вспоминала Цецилия, – то ли из-за своего упрямства, то ли в силу смущения – этого я не могла решить». В конце концов принцесса Цецилия уехала от претендентки, так и не составив определенного мнения {43}. Тем не менее этот вопрос заинтересовал ее до такой степени, что она касалась его в разговоре со своей золовкой Викторией-Луизой, единственной дочерью кайзера Вильгельма II. Когда же Виктория-Луиза, в свою очередь, стала обсуждать дело претендентки со своей свекровью Тирой, герцогиней Камберлендской, развитие событий приняло драматический оборот, поскольку Тира была сестрой матери Николая II {44}.

События последних лет были печальными для Марии Федоровны. Вдовствующая императрица, которая с давних пор не поддерживала близких отношений со своей невесткой императрицей Александрой, потеряла всех своих трех сыновей: Георгий умер от туберкулеза в 1899 году, а Николай II и его брат великий князь Михаил Александрович пали жертвами большевистского режима, и в то же время предполагаемая массовая казнь в Екатеринбурге унесла жизни ее пятерых внуков. Сама Мария Федоровна вместе со своей дочерью Ксенией Александровной покинула Россию в 1919 году (ее вторая дочь, Ольга Александровна, бежала из страны отдельно от них) и поселилась в конечном счете в своей родной Дании. Здесь она вместе с Ольгой, Николаем Куликовским, вторым мужем Ольги, с которым та состояла в морганатическом браке, и их двумя детьми проживала недалеко от Копенгагена на вилле, носившей название «Видере». В то время датский трон принадлежал двоюродному брату Николая II, королю Христиану Х, и хотя его тетка Мария Федоровна пребывала в твердой уверенности, что не был убит никто из членов императорской семьи, сам он скептически выслушал рассказы о претендентке, который ему пересказали Тира и брат вдовствующей императрицы принц Вальдемар Датский. Очевидно, получив одобрение короля, Вальдемар обратился с просьбой к Херлуфу Зале начать частное расследование по делу претендентки {45}. Вальдемар также попросил Зале принять осторожно участие и оплачивать расходы молодой женщины до тех пор, пока вопрос об установлении ее личности не будет окончательно решен {46}.

Если родственники императрицы Александры, а именно гессенская ветвь королевского семейства, на первых порах принимали участие в этом деле и по крайней мере прилагали усилия, чтобы определить свое отношение к молодой даме, утверждающей, что она дочь русского императора, то ни один из Романовых пока не выказал к ней интереса. Все изменилось после того, как Зале отправил в Копенгаген ответ, в котором говорилось, что претендентка может оказаться Анастасией. Судя по всему, принц Вальдемар переговорил с великой княгиней Ольгой Александровной, и последняя дала согласие на то, чтобы бывший придворный Алексей Волков отправился в Берлин, встретился с этой молодой женщиной и доложил о своих впечатлениях {47}. Если она окажется самозванкой, вопрос будет считаться исчерпанным; но если у него возникнет сомнение, расследование получит продолжение {48}.

В 1917 году Волков, бывший камердинер императрицы Александры, сопровождал семью Романовых на их пути в ссылку в Сибирь. Вместе с этими узниками он прожил девять месяцев в Тобольске, а по прибытии в Екатеринбург его арестовали и посадили в городскую тюрьму. После казни царской семьи его и нескольких других придворных перевезли в Пермь, и там одним сентябрьским утром их вывели из камер и повели куда-то в поле. Не имея никаких иллюзий относительно того, что должно последовать дальше, Волков бросился бежать в ближайший лес и тем самым спасся от пуль, которыми были убиты те, кто был вместе с ним. Добравшись до Европы, он в конце концов оказался в Копенгагене, где вдовствующая императрица предоставила этому пожилому человеку место среди своей прислуги.

То, что на самом деле произошло при встрече Волкова с претенденткой, стало, как и почти все в деле фрау Чайковской, спорным моментом. Волков пришел в клинику Святой Марии в Берлине в начале июля 1925 года, но в первый день ему удалось увидеть претендентку только с некоторого расстояния, когда она сидела в саду. Однако, рассмотрев ее более внимательно на следующий день, он, по словам Ратлеф-Кальман, не нашел сходства с Анастасией. «У великой княжны было гораздо более округлое лицо, – заявил Волков, – более здоровый цвет лица. То лицо, которое я вижу сейчас, не напоминает мне лицо великой княжны». Что же касается Чайковской, она хранила какое-то непонятное молчание; после ухода Волкова стала настаивать на том, что узнала его, но назвать его имя не может, говоря: «Мой мозг просто отказывается работать» {49}.

Волков не владел немецким, во время всех своих посещений он вел разговор только на русском языке, и хотя претендентка понимала его и отвечала на его вопросы, она говорила только по-немецки, используя Ратлеф-Кальман в качестве переводчика. Волков спрашивал у нее, может ли она назвать имена двух служителей, ухаживавших за цесаревичем Алексеем, может ли она опознать Татищева как одного из адъютантов, где великие княжны прятали свои драгоценности в последние дни своего заключения, а также может ли она узнать на фотографиях вдовствующую императрицу и великого герцога Людвига Гессенского {50}. Претендентка давала правильные ответы на вопросы пожилого мужчины, но вскоре расспросы утомили ее, и, повернувшись к Ратлеф-Кальман, она заявила, что больше не намерена тратить силы на то, чтобы доказывать свою подлинность {51}.

Сам Волков оставил отчет о встрече, совершенно противоположный тому, что утверждалось Ратлеф-Кальман. Он спросил претендентку, «узнает ли она меня». По словам Волкова: «Она ответила отрицательно». Он подтвердил, что на некоторые из вопросов она дала верный ответ, но в отличие от Ратлеф-Кальман Волков настаивал также и на том, что «на другие вопросы, которые были заданы мной, ей не удалось ответить так, чтобы это удовлетворило меня». Правда, при этом он не сказал, какими были эти заданные им вопросы. Заключение, которое Волков вынес по результатам встречи, было отрицательным: «Я могу утверждать самым категорическим образом, что фрау Чайковская не имеет ничего общего с великой княжной Анастасией Николаевной. Если она и обладает какими-то знаниями о жизни семьи императора, они были почерпнуты ею исключительно из книг, ее познания об иных сторонах жизни семьи совершенно поверхностны. Это можно доказать с помощью того факта, что она неспособна сослаться ни на одну из подробностей, за исключением тех, которые появлялись в печати» {52}.

Окончание этого посещения тоже оставило свои вопросы. В заявлении, сделанном сразу после окончания визита Волкова, Ратлеф-Кальман утверждала, что Волков говорил претендентке: «Не плачьте! Пожалуйста, не плачьте, я не хочу, чтобы вы плакали!» {53} Хотя тремя годами позже она в своей книге, написанной по материалам этого дела, приписала ему следующие драматические признания: «Вы только представьте себе положение, в котором я оказываюсь! Предположим, я должен сказать, что она – это княжна, а другие несколько позже будут утверждать, что это не так, какой будет моя позиция в этом случае?» {54} Можно ожидать, что наибольшего доверия заслуживает первое утверждение Ратлеф-Кальман; но почему тогда она опустила в нем те многозначительные слова, которые она позднее приписала Волкову? Но это не единственная вариация на заданную тему: в своей книге «Анастасия. Выжившая в Екатеринбурге» (Anastasia: The survivor of Ekaterinburg) она также уверяет, что фрау Чайковская засыпала Волкова вопросами, в которых упоминались различные события, и это произвело огромное впечатление на бывшего придворного {55}. Однако подобные разночтения остались неизвестными, скрытыми в записках Ратлеф-Кальман, в заявлениях и иных бумагах. Вместо них общественному мнению была оставлена только добротно сработанная и убедительная книга, в которой не встречаются подобные противоречия.

После того как в 1929 году Волков умер, профессор Сергей Острогорский, который тоже служил при русском дворе, утверждал, что бывший камердинер был не совсем тверд в своем обличении. «С одной стороны, – писал Острогорский, – он отказывал ей в ее притязаниях. Но с другой, он говорил мне, что его беседа с этой больной глубоко тронула его, что он расплакался и поцеловал ей руку, чего он, конечно же, никогда не стал бы делать, если бы перед ним оказалась не великая княжна, а кто-либо еще». На вопрос об этом Волков, если верить Острогорскому, разразился потоком слез и воскликнул: «Да, это так, я верю, что она и есть великая княжна, но как может великая княжна не говорить по-русски?» {56}

Что это могло означать? Могло быть и так, что Волков отнесся к этой встрече как к тяжелому эмоциональному испытанию, которое независимо от личности претендентки разбудило приносящие боль воспоминания о семье Романовых и о его полном опасностей пребывании в Сибири. Если его отношение и не было столь благосклонным, как в это предлагает верить Ратлеф-Кальман, то он также и не был убежден, что фрау Чайковская не является великой княжной. Двусмысленность этой ситуации получила дополнительное подтверждение, когда Волков вернулся в Копенгаген и составил отчет, который нисколько не прояснил обстановку. Он не мог – или не хотел – подтверждать или отрицать, что эта молодая женщина являлась Анастасией. И здесь случилось кое-что еще: тем летом 1925 года претендентка вскользь упомянула слово «Швыбз», одно из производных от слова «Швыбзик» – прозвища, которое дала Анастасии ее тетка Ольга Александрована {57}. Когда Ольга услышала об этом, она, как сама сказала, «была потрясена» {58}. Она немедленно отправила срочное письмо к бывшей горничной Александре Теглевой, которая в 1919 году вышла замуж за Пьера Жильяра и поселилась в Лозанне. «Я вас прошу, – писала она, – вместе с господином Жильяром без промедления выехать в Берлин и встретиться с этой несчастной женщиной. Что если она действительно окажется нашей маленькой? Боже мой, кто знает! И это будет наш грех, если она останется одна в бедственном положении, если все это правда… Я умоляю, я умоляю вас выехать так быстро, как только сможете, ведь вы лучше, чем кто-либо еще в мире, можете сказать нам правду обо всей этой истории… Помоги вам Боже! От всей души обнимаю вас. Если это действительно она, телеграфируйте мне, я присоединюсь к вам в Берлине» {59}.

Это письмо само по себе показывает, что отчет, привезенный Волковым, не содержал исчерпывающих сведений и требовал дальнейшего расследования. Теперь по просьбе Ольги Александровны в Берлин поехали супруги Жильяр с тем, чтобы встретиться с претенденткой. Фрау Чайковская по-прежнему находилась в клинике Святой Марии, страдая от инфекционного туберкулеза левого локтя, сильно похудевшая и испытывающая такие приступы боли, что доктора постоянно вкалывали ей морфий {60}. В таком состоянии оказалась женщина, которую Жильяр увидел 27 июля, когда он приехал в клинику, и которая претендовала на то, чтобы ее считали его бывшей ученицей. Позднее он вспоминал: «Я задал ей несколько вопросов на немецком языке, в ответ на которые она пробормотала что-то смутное односложное. В установившейся надолго тишине мы с большим вниманием рассматривали ее лицо, но не могли найти ни малейшего сходства с лицом, которое когда-то было так дорого нам. Пациентка имела длинный вздернутый нос, очень большой рот и полные губы; в противоположность ей у великой княжны Анастасии был короткий прямой нос, небольшой рот и тонкие губы; не совпадали ни форма ушей, ни выражение лица, ни звук ее голоса. Если не считать цвета глаз, мы не нашли ничего, что заставило бы нас поверить, что эта пациентка является великой княжной Анастасией, и нас не покидало твердое убеждение, что мы находимся в присутствии незнакомки» {61}.

На следующее утро супружеская пара вновь пришла в клинику, и там она нашла претендентку более активной. Александра Жильяр попросила претендентку показать ей ступни; увидев, что последняя страдает той же болезнью hallux valgus , что и Анастасия, она сообщила Ратлеф-Кальман об этом сходстве {62}. Однако когда Пьер Жильяр попытался задать фрау Чайковской несколько вопросов, те немногие ответы, которые получил он, носили уклончивый характер. Указав на свою супругу, Жильяр спросил претендентку, узнает ли она ее. По словам бывшего домашнего учителя, фрау Чайковская долго смотрела на свою горничную и наконец ответила на немецком языке: «Это младшая сестра моего отца», имея в виду великую княгиню Ольгу Александровну {63}. Зале, который присутствовал при этой встрече, согласился с тем, что такой случай действительно имел место, так же поступила и Ратлеф-Кальман, хотя последняя настаивала на том, что пациентка говорила это в бреду {64}.

Тем же вечером семья Жильяр встретилась с Ратлеф-Кальман и Зале на территории дипломатического представительства Дании в Берлине. Хотя позднее Жильяр скажет, что у него не было реальных оснований видеть в пациентке Анастасию, в ту пору он заявил, что на него легла «гигантская ответственность», обусловленная необходимостью принять решение по результатам столь короткого визита, да еще в условиях болезненного состояния молодой женщины, о которой идет речь {65}. Он решил, что будет разумнее, если они встретятся в Берлине несколько позже, когда улучшится состояние здоровья претендентки. Однако, перед тем как уехать из Берлина, он настойчиво просил, чтобы ее перевели из клиники Святой Марии в частную клинику, где она сможет получить более качественное лечение {66}. На следующее утро фрау Чайковская была переведена в берлинскую частную клинику Моммсена, в которой она находилась на излечении до конца года {67}.

Бывший домашний учитель и его жена уехали из Берлина, так и не высказав своего мнения о личности претендентки. Хотя первое впечатление Жильяра складывалось не в ее пользу, он не смог определенно заявить, что эта молодая женщина не является Анастасией. И Зале, и Ратлеф-Кальман – оба настаивали на том, что ранения в голову и в лицо могли изменить ее внешность, и Жильяр был вынужден согласиться с этим, он даже допустил, что возможно, удары, полученные ею по голове, могут объяснить ее очевидную неспособность говорить на русском языке. Опасаясь «совершить непоправимую ошибку», он изъявил желание провести еще одну оценку в более позднее время {68}. Что же касается Александры Жильяр, та была еще меньше уверена в чем-либо, по словам ее мужа, «ею владела надежда, что, может быть, в конце концов, эта больная женщина была когда-то той девочкой, которую она так сильно любила» {69}. Зинаида Толстая признала княжну в претендентке; баронесса Буксгевден отказала ей в праве считаться таковой; принцесса Ирэна тоже не увидела убедительных доказательств, хотя и хранила в душе сомнения. Далее, ни Волков, ни Жильяр не смогли вынести однозначного заключения. Нужно было постараться сделать этот трудный выбор, разгадать эту живую загадку, эту кровоточащую рану, которая поразила сердца Романовых и всей русской эмиграции. Эта задача легла на плечи великой княгини Ольги Александровны. Ее встрече с молодой женщиной, произошедшей осенью в Берлине, суждено будет стать единственным и самым спорным, самым славным эпизодом в деле претендентки.