10 «Если семья русского императора хочет, чтобы один из ее членов умер в канаве…»

Анастасия Чайковская прожила эти, столь важные для будущего месяцы, не особенно представляя себе, какие масштабы приобретает интрига, разворачивающаяся вокруг ее дела, и по-прежнему надеясь, что фортуна будет благосклонна к ней. Она казалась до удивления незаинтересованной собственным иском и не проявляла никакого интереса к попыткам доказать, что она является младшей дочерью Николая II. «Она не желает и не собирается бороться за признание, – писал в 1926 году барон Остен-Сакен, заместитель Сергея Боткина. – В любом случае, никто не сможет возвратить покой ее душе, ведь душевные муки так невыносимы… Она ни при каких условиях не хочет возвращаться в Россию, и кроме того, она также не понимает, почему так необходимо установить ее личность, ведь это подвергается сомнению даже ее близкими родственниками» {1}.

Данное обстоятельство было одной из характерных черт иска Чайковской и самым неожиданным поведением для того, кто обвинялся в мошенничестве. Разве любой самозванец не будет искать любые способы удостоверить заявленные им претензии? Разве он не пойдет на сотрудничество с целью завоевать признание? Даже самые громкоголосые критики Чайковской признавали, что она отличалась от людей этого типа и что одна только ее незаинтересованность в результате создавала возможность положительного исхода дела. Она соглашалась встретиться с теми, кто приходил повидаться с ней, но она никогда не выискивала их; зачастую она была готова свободно и без принуждения говорить о своем придуманном прошлом, однако, если ее понуждали к этому, она обычно отказывалась продолжать разговор. Безразличие, с которым она относилась к самым серьезным вопросам, словно это все было слишком унизительно и болезненно, фактически возводило ее на пьедестал, куда еще не возносился ни один претендент на королевский титул. Но пока она лежала больная в клинике Моммсена, за пределами клиники собирались тучи.

Опубликованная в 1926 году в копенгагенской газете National Tidende статья, которая отрицала право фрау Чайковской на великокняжеский титул, а также известие о том, что это Ольга Александровна и супруги Жильяр отказали ей в этом праве, повергли в шок сторонников претендентки в Берлине. Зале тут же вернулся в Данию и попытался обратиться с ходатайством к Ольге Александровне. Он был, как доверительно сказала она Жильяру, «более чем когда-либо убежден» в том, что претендентка и есть Анастасия {2}. Теперь она в поднятой суматохе обвиняла Зале как «автора настоящего и полного хаоса. Никто не просил его вмешиваться в это дело и производить такой шум. Он упрям и воображает себя патроном в надежде, что его протеже прославит его, что теперь его имя неразрывно будет связано с исключительным отрезком истории» {3}.

Союзника, в наибольшей степени отвечающего ее чаяниям, Ольга Александровна нашла в лице Жильяра. «Я убежден, – писал он, – что господин Зале начал свое расследование, руководствуясь самыми благими намерениями. Но вместо того, чтобы заняться серьезным исследованием собранных данных, он позволил дурачить себя, занимаясь тем, что лежало на поверхности. Он всем телом и душой предался этой авантюре и пытался перевернуть и землю, и небо, когда на его пути вставали препятствия. Он уже включился в работу еще до нашей второй поездки в Берлин, он привел в волнение королевский двор в Дании и просил совета у Министерств иностранных дел Дании и Германии… И поскольку ему не удалось вовремя увидеть свои ошибки, его деятельность оказалась полностью скомпрометированной. События последних нескольких месяцев убедили меня, что господин Зале полон решимости доказать, что он прав; он вообразил, что ему угрожает опасность. Ради его спасения та пациентка в Берлине просто обязана быть Анастасией» {4}.

Оказавшись под влиянием Ратлеф-Кальман, Зале со своей стороны не стал делать секрета из своего убеждения, что Ольга Александровна и Пьер Жильяр намеренно отказались от сумевшей выжить Анастасии. Если он был в достаточной степени почтителен, говоря о великой княгине, то, обсуждая действия бывшего домашнего учителя, он не испытывал подобных колебаний, прямо утверждая, что версия берлинских событий, предложенная Жильяром, не соответствует действительности {5}. После того как Ольга в начале 1926 года заявила об отказе признать права претендентки, король Христиан Х сразу же положил конец расследованиям Зале. Испугавшись, что в Копенгагене его могут отстранить от дальнейшего участия в этом деле, Зале подготовил перечень теоретических вопросов, касающихся того, что известно ему по данному делу, которые были написаны в таком порядке, что они сами содержали ответ. Хотя построенная на мифах логика дела Чайковской рисовала их как говорящие о многом документы. Ничего проливающего свет на события в этом перечне не было: Зале заявил, что в ходе встречи, состоявшейся в октябре 1925 года, ни Ольга Александровна, ни супруги Жильяр не высказались определенно о том, что претендентка не являлась Анастасией; а также то, что Николай и Алиса фон Швабе отрицательно влияли на эту троицу, настраивая ее против претендентки. Кроме того, он считал, что фон Швабе и Жильяр поддерживали контакт с представителями Эрнста-Людвига, великого герцога Гессенского; далее, по мнению Зале, великая княгиня только «создала впечатление», что она узнала претендентку, только для того, чтобы отказаться от нее позднее, а Жильяр отказался от своих сомнений в попытке «заслужить одобрение оставшихся в живых членов дома Романовых». А еще, утверждал он в своих записях, претендентка, несомненно, понимала, когда с ней разговаривали на русском языке, но отвечала на немецком, а также то, что по мнению Чайковской, баронесса Буксгевден предала семью императора в Сибири, и она не захотела признать ее, потому что боялась разоблачения {6}.

Существует мнение, что окончательное отношение к претендентке Зале изложил в пояснительной записке, направленной им принцу Фридриху Сакс-Альтенбург-скому, который поддерживал позицию претендентки: «Все, что мне нужно, чтобы в этом деле репутация королевского дома Дании осталась безупречной в глазах истории. Если императорский дом России хочет позволить одному из своих членов умереть в канаве, тут мы ничего не сможем сделать» {7}. К 1927 году он, судя по всему, пришел к выводу, что Ратлеф-Кальман использовала его в своих интересах и злоупотребляла его доверием, искажая приводимые документы. В январе того года он провел несколько дней в Дармштадте, полемизируя с великим герцогом Эрнстом-Людвигом по поводу документов, показаний и других деталей этого дела. «У нас состоялся бескомпромиссный спор, – писал Эрнс-Людвиг, – потому что он приехал к нам с убеждением, что мы ничего не знаем, и поэтому будем следовать его советам. Но шаг за шагом мы заставили его понять, что ему тоже довелось быть жертвою обмана». Великий герцог позволил Зале прочитать собранные им самим документы по делу претендентки. Они включали обширную переписку с Рат-леф-Кальман, а также его подробные ответы на вопросы, заданные ею. После чего герцог предложил сопоставить их с тем, что Ратлеф-Кальман говорила посланнику. Удалось вскрыть множество случаев, когда последняя или скрывала сведения, или корректировала ответы великого герцога так, чтобы выходило, что он говорит неправду по поводу тех или иных фактов. Как написал об этом Эрнст-Людвиг, Зале, будучи убежденным в совершенной честности Ратлеф-Кальман и в том, что она сообщает ему только точные сведения, «был просто ошарашен этим». «У него нет иного желания, кроме того, чтобы как можно скорей покончить с этим делом, оно вызывает у него отвращение», – записал великий герцог. По окончании своего визита Зале сказал Эрнсту-Людвигу, что «теперь он видит, что ему лгали», и что он хочет, не поднимая шума, найти предлог и отказаться от участия в совместных действиях с Ратлеф-Кальман, правда, при этом он просил великого герцога не делать это решение достоянием общественности {8}.

Верный своему слову Зале начал постепенно отходить от окружения Ратлеф-Кальман, но не от претендентки, с которой он продолжал поддерживать дружеские отношения и в чью принадлежность семье Романовых он продолжал верить. Как сказал Сергей Боткин, он впервые заметил в Зале «тень сомнения» относительно личности фрау Чайковской после того, как тот встретился с великим герцогом Эрнстом-Людвигом, как если бы «он знал что-то, но не хотел мне сказать об этом» {9}. К этому времени ущерб уже был причинен. До этого, чтобы дело не стояло на месте, Зале и Сергей Боткин тесно сотрудничали с Ратлеф-Кальман, а теперь последняя целиком взяла на себя ведение дел фрау Чайковской, являясь лицом, которое заботится о ней, создает для нее бытовые условия и не допускает к фрау Чайковской сомнительных личностей. Ратлеф-Кальман записывала воспоминания фрау Чайковской и публиковала материалы по ее делу. К 1926 году у нее появился новый патрон – великий князь Андрей Владимирович, двоюродный брат Николая II и Ольги Александровны, выпускник Александровской военно-юридической академии в Санкт-Петербурге. Андрей с интересом следил за этим делом и начал собственное расследование по иску фрау Чайковской, надеясь, как он сказал, «установить истину, какой бы она ни была» на основании анализа «всех материалов, неважно будут они “за” или “против”» {10}. Зале заявлял, что вдовствующая императрица и Ольга Александровна, «уполномочили» великого князя «представлять их в этом деле» {11}. Зале ошибался. «До меня дошли слухи, – признавался князь Андрей Сергею Боткину, – судя по которым, вдовствующая императрица Мария Феодоровна и великая княгиня Ольга Александровна были против этого расследования и что усилия, направленные на то, чтобы найти решение вопроса, не будут ими одобрены» {12}. После того как он разъяснил, какую цель он при этом преследует, Ольга сказала своему двоюродному брату, что хотя она не верит, что эта молодая женщина является Анастасией, но ни ее мать, ни она сама, «не вправе запретить» проведение частного расследования {13}.

Великий князь Кирилл Владимирович, старший брат Андрея и законный наследник престола бывшей русской империи, был настроен решительно против проведения этого расследования. В высшей степени нестабильной и до предела политизированной эмигрантской среде между братьями часто возникали конфликты по поводу стремления Андрея приглашать к участию разные сомнительные организации и свойственного ему тяготения к интриге; Андрей, как говорило одно официальное лицо, «слишком легко поддавался влиянию» {14}. Однако в тот момент князь Кирилл не предпринимал никаких действий, и князь Андрей начал свое расследование. При таком большом количестве исков и обилии слухов дело фрау Чайковской располагало арсеналом доказательств, которого едва ли было достаточно, чтобы доказать какую-либо из точек зрения. Это дело уже превратилось в трясину противоречий, и участие князя Андрея никоим образом не внесло ясности. Большая часть сведений по этому делу поступала к нему от Зале, который получал их непосредственно у Ратлеф-Кальман, и именно изучением этих сведений, большая часть которых была недостоверна и почти все они свидетельствовали в пользу претендентки, занимался Андрей. Так он пришел к убеждению, что его двоюродная сестра Ольга и супруги Жильяр говорили неправду про встречи в Берлине, и встал на точку зрения Ратлеф-Кальман, утверждавшей, что они все узнали в претендентке Анастасию.

Неудивительно, что, когда Жильяр узнал о расследовании, проводимом великим князем, он забросал его письмами, предупреждая, что его используют, что он полагается в своих суждениях на предвзятые свидетельства. К этому времени бывший домашний учитель стал убежденным противником Ратлеф-Кальман и активным критиком фрау Чайковской. Осенью 1925 года он начал активно сотрудничать с графом Куно фон Харденбергом, бывшим гофмаршалом двора великого герцога Эрнста-Людвига, собирая сведения против претендентки. Достаточно скоро Жильяр стал называть себя «представителем великого герцога Гессенского» {15}. С этих позиций Жильяр, со всем пылом благочестивого крестоносца, предпринял попытку убедить князя Андрея оставить это дело. После того как великий князь отмел все возражения Жильяра, он отказался от учтивости. Как доверительно сообщал великий князь, «Жильяр написал мне письмо, столь дерзкое, что я счел за благо не отвечать ему. В конечном счете под его личиной оказался мелкий человек, способный солгать» {16}. Жильяр, в свою очередь, думал о великом князе исключительно дурно. Он открыто обвинял Андрея Владимировича «в сборе и в доверии документам, к происхождению многих из которых имеют отношение большевики» и которые имеют целью поддержку претендентки и игнорируют все, что свидетельствует против ее дела {17}. Жильяр никогда не объяснял, что это были за документы, якобы подготовленные большевиками, что говорилось в них, также нет никаких доказательств, что эти документы когда-либо существовали. Однако энергичная деятельность Жильяра привела к тому, что упрямый великий князь окончательно отказался прислушаться к его версии событий. Великий князь писал: «К сожалению, я должен отметить, что все, что было написано Жильяром о той встрече в Берлине, очень далеко от правды» {18}.

В эти годы обе противоборствующие стороны активно обменивались бескомпромиссными и совершенно ошибочными утверждениями, создавая запутанную паутину исков, которые способствовали превращению фрау Чайковской в легенду. Однако эта молодая женщина, оказавшаяся в центре бури, которая бушевала вокруг нее, оставалась вдали от всех интриг. К весне 1926 года, в то время как постоянно растущее количество заинтересованных лиц воевали друг с другом по поводу установления ее личности, сама она, после почти двухлетнего постоянного пребывания в больницах, наконец была признана достаточно поправившейся, чтобы ее можно было выписать из клиники Моммсена. Однако деваться ей было некуда, и Зале в конце концов устроил так, что она в сопровождении Ратлеф-Кальман приехала на курорт Лугано, расположенный в Швейцарии. Их продолжительное проживание в отеле «Тиволи» стало отдыхом, который был оплачен принцем Вальдемаром Датским, который, несмотря на отрицательное отношение к претендентке своей племянницы Ольги Александровны, по-прежнему проявлял желание позаботиться об этой таинственной молодой женщине {19}. Сторонники претендентки полагали, что данный факт является свидетельством неразрешенных сомнений по поводу ее личности; хотя, с другой стороны, это могло быть еще одной попыткой, подобно письмам и подаркам, посланным Ольгой Александровной, установить контроль над действиями претендентки. До тех пор пока кто-нибудь из родственников Романовых брал на себя заботу о ее финансовых нуждах, можно было с достаточной долей уверенности полагать, что Чайковская останется в изоляции, а Ратлеф-Кальман будет хранить молчание, т. к. она упорно сеяла слухи о готовящейся публикации книги.

На первых порах все шло хорошо, но достаточно скоро дал о себе знать неуравновешенный и трудный характер фрау Чайковской. Она впала в депрессию, «была полностью подавлена, – как говорила Ратлеф-Кальман, – и она не доверяла никому, даже тем, кто был добр и любезен с ней. До некоторой степени это можно было объяснить тем обстоятельством, что она не имела совершенно никакого представления о природе человека. Она больше верила тем, кто постоянно льстил и раболепствовал перед ней» {20}. Раздраженная и злая, она все больше нападала на Ратлеф-Кальман, обвиняя ее в любой неудаче, и к исходу третьей недели июня, после казавшихся бесконечными многих дней конфликтов, Ратлеф-Кальман решила, что с нее хватит и вернулась в Берлин. «Она либо безумна, либо действительно испорчена до мозга костей» – так сказала она о претендентке {21}. Однако фрау Чайковскую нельзя было оставлять одну; она не была способна полностью отвечать за себя, и Сергей Боткин направил в Лугано своего помощника, барона Василия Остен-Сакена, чтобы тот сделал ее пребывание там комфортным и безопасным. Решение, найденное бароном, сводилось к тому, чтобы поместить претендентку в санаторий Stillachhaus, в Баварских Альпах {22}. Претендентка сокрушалась, рассматривая это решение как «попытку запереть ее в доме умалишенных», но идти ей было некуда, и поэтому она, хоть и с неохотой, но 25 июня 1926 года легла в эту клинику, где ей предстояло оставаться до весны 1927 года {23}.

Новая пациентка в Stillachhaus представляла собой живую загадку. Те, кто лечил ее в Берлине – специалист по лечению туберкулеза доктор Сергей Руднев, профессор Лотар Нобель, Карл Бонхеффер, а также те два доктора, которые наблюдали фрау Чайковскую в Stillachhaus – главный терапевт профессор Затхоф, и его помощник, молодой, специализирующийся на медицине внутренних органов интерн по имени Теодор Эйтель, – все они оставили любопытную, хоть и временами противоречивую оценку ее личности в те годы. Согласно Рудневу, претендентка была «убеждена, что все бесполезно, и что она только ждет своего часа, чтобы умереть». Чайковская часто находилась в депрессии, а незнакомые лица в окружении всегда вызывали у нее подозрение. Помогая ей разобраться со своими чувствами, Руднев нашел, что она «относилась как к врагам ко всем, кто окружал ее». Однако, когда ему удалось, наконец, убедить ее, чтобы она рассказала о своем детстве, якобы проведенном при дворе русского императора, Руднев посчитал что эти подробности «могли быть известны только ближайшим родственникам семьи Николая II» {24}.

Доктор Лотар Нобель из клиники Моммсена предлагает более всесторонний анализ. Он отметил, что, хотя фрау Чайковская могла быть «и дружелюбной и вежливой», она в то же самое время обладала «исключительной робостью и настороженной сдержанностью», особенно в тех случаях, когда возникали вопросы о прошлом, на которые она чаще всего отвечала молчанием. Он назвал ее характер «непостоянным, временами создавалось впечатление, что она находится в хорошем расположении духа; в других случаях она по своей природе оставалась меланхоликом». Он наблюдал ее частые настроения «апатии и бессилия», приступы депрессии, в течение которых она не покидала постели, «заявляя, что ей хочется умереть», и такое положение вещей, несомненно, усугублялось ее болезнью. О своем прошлом она не говорила ничего конкретного, описывая свое тогдашнее состояние как «настолько ужасное», что она пыталась убить себя в попытке «забыть ужасные вещи, пережитые ею». Она также часто говорила «о том, что «боится быть обнаруженной». Ее сторонники полагали, что это было опасение, что советские агенты выследят и убьют ее, тогда как ее противники думали, что она просто боялась разоблачения и установления ее подлинной личности {25}.

По заключению Нобеля претендентка не проявляла «ни признаков умственной неполноценности, ни какого-либо свидетельства внушения или влияния на нее». Он считал ее вполне здравомыслящей, хотя и находящейся в постоянном напряжении. Затем он, подобно Рудневу, отошел от своего профессионального анализа и отважился пуститься в рассуждения. «Мне представляется возможным, – писал он, – что бесчисленные и явно несущественные детали, которые вспоминает она, невозможно приписать ничему иному, кроме ее собственного опыта. Более того, с точки зрения психологии вряд ли возможно, чтобы кто-либо, кто старается выдать себя за другую личность, стал бы себя вести так, как ведет себя эта пациентка, проявляя столь малое желание в достижении своей цели» {26}.

В свою очередь, профессор Карл Бонхеффер тоже отмечал депрессию фрау Чайковской и патологическую озабоченность смертью. Временами она представала добрым и вежливым человеком, который спешит выразить благодарность за малейшую любезность», хотя он также отметил, что «она могла быть и неприятной». Как утверждал Бонхеффер, было «крайне трудно составить ее полный психологический портрет» в силу ее скрытности, а также противоречивых впечатлений, которые производила фрау Чайковская. Она могла выглядеть «дамой из хорошего общества, из аристократических кругов», хотя в то же время у нее наличествовали все признаки того, что «она страдает умственным расстройством». Бонхеффер, так же как и Нобель, был убежден в справедливости своего утверждения, что претендентка «не является душевнобольной в обычном смысле этого слова», хотя он и характеризовал ее «как склонную к психопатическим проявлениям», что выражалось в депрессии, эмоциональной неуравновешенности и частой смене настроений. Он также считал абсолютно несостоятельной любую идею гипнотического внушения или «предумышленного мошенничества» {27}.

Профессор, руководил отделением в санатории Stillachhaus, и большую часть обязанностей по лечению фрау Чайковской он возложил на свой штат. В оценке ее состояния Затхоф, который и не скрывал этого, полагался на впечатления, полученные им от его нечастых бесед с претенденткой, а также от ознакомления с записями о состоянии ее здоровья. Создается впечатление, что мысль о том, что она является Анастасией, несомненно, повлияла на его мнение. Он писал о ее «выраженном характере», что время от времени проявлялось в демонстрации «неблагодарности». Затхоф утверждал: «По моему мнению, даже не может быть речи о том, чтобы считать фрау Чайковскую злоумышленной мошенницей», отдавая должное ее нежеланию вступать в контакт с теми, кто старался дать ход ее делу. Он полагал что «невозможно, чтобы эта женщина происходила из низших слоев общества. Весь ее характер наделен столь ярко выраженными чертами, он настолько рафинирован, что даже если ничего не будет известно об ее происхождении, к ней нужно относиться как к представителю старинного, высокообразованного и, как я чувствую, исчезающего рода» {28}.

Эйтель со своей стороны описывал фрау Чайковскую как «скрытную, нервную, но приятную в общении и хорошо владеющую собой особу». На первом этапе и главным образом потому, что у него самого были не очень глубокие знания в области психиатрии, он согласился с диагнозом Бонхеффера о близком к психопатическому состоянии претендентки, возникшем благодаря ее явно намеренному желанию забыть свое прошлое. Им были отмечены очевидные провалы в памяти, а также и то обстоятельство, что, когда она не испытывала никакого давления со стороны, она по собственной инициативе начинала долго и подробно рассказывать о своем детстве, проходившем, по ее уверениям, при царском дворе. Для Эйтеля все это было свидетельством того, что «пациентка действительно пережила все то, о чем она рассказывала». С течением времени и несмотря на собственную недостаточную подготовку в области психиатрии, Эйтель стал критически относиться к мнению Нобеля и Бонхеффера, настаивая на том, что он не наблюдал «симптомов умственного расстройства и убедительных признаков психопатического состояния». Он, скорее, пришел к выводу, что претендентка была действительно Анастасией, он писал о ее «благородном характере» и о своем убеждении, что она «со дня своего рождения принадлежала к самым высшим слоям общества». Ссылаясь на личное мнение нескольких наиболее убежденных сторонников, как на документально подтвержденное показание, Эйтель таким образом заключает: «Можно прийти к выводу, что госпожа Чайковская фактически является великой княжной Анастасией» {29}.

Этот психологический портрет, как и многое другое в деле фрау Чайковской, стал объектом многих истолкований. Каждый соглашался, что она могла быть и вежливой, и общительной; в других случаях она выглядела подавленной и могла «взорваться» в неожиданном приступе плохого настроения. Все доктора считали ее умственно здоровой, но при этом находящейся в постоянном напряжении и часто в состоянии возбуждения. В одно и то же время она могла быть и само очарование, и черствой и бездушной, она могла быть и дружески настроенной, и оскорбительно высокомерной. Ни один человек, ни в те годы, ни во все последующие десятилетия, не мог сказать, что он действительно знает ее, поскольку она окружила свое «я» защитной стеной и тщательно скрывала ото всех свои глубинные мысли и чаяния. Нет сомнения, вокруг нее существовала какая-то аура трагической беззащитности, нечто, на первый взгляд такое отчаянное и беспомощное, что заставило многих прощать ей самые худшие проявления дурного настроения, нечто такое детское, как если бы она постоянно нуждалась в покровительстве и в защите.

Однако наибольший интерес в этих отчетах вызывают некоторые заключения по поводу проницательности и памяти фрау Чайковской. Она и те, кто поддерживал ее, всегда утверждали, что полученные ею черепно-мозговые травмы сделали любое воспоминание трудным и болезненным процессом и что ей приходилось вести постоянную борьбу с самой собой, чтобы вспомнить какие-то эпизоды из своей жизни. Это позволяло объяснить многое – ее отказ или неспособность вести разговор на русском, а также на английском или на французском языках, ее нежелание отвечать на вопросы об ее прошлом, ее мучительные попытки вспомнить имена, лица и даты, когда дать ответ было необходимо. Она заявляла, что забыла, как определять время по часам или как считать, что она неспособна отличить одну цифру от другой, и это при том, что она часто играла в солитер (карточный пасьянс). Еще она утверждала, что ей приходится постоянно напоминать себе, как надо одеваться, и что даже способность писать, и та покинула ее. Все – языки, слова, воспоминания и ежедневные необходимые обязанности, – все это требовало от нее чрезвычайных усилий и «постоянной практики, иначе она все забудет» {30}. Как утверждали сторонники фрау Чайковской, это было дополнительным свидетельством в пользу того, что она действительно должна быть Анастасией, ибо ну как могла бы самозванка и женщина, так сильно пострадавшая как физически, так и душевно, сохранить в памяти такое множество мелких деталей о жизни семьи императора?

Но так было на самом деле? Отчеты Нобеля и Бонхеффера оспаривают это распространенное мнение. Нобель отметил, что фрау Чайковская утверждала, что она никогда не читала никаких книг или журналов, в которых рассказывалось о семье Романовых. Это ложь, ее утверждение оспаривается во многих записях, посвященных развитию событий. Нобель отметил, что, когда она говорила о своем предполагаемом прошлом, она в большинстве случаев делала это «медленно и неуверенно». Однако свою неспособность отвечать на вопросы она приписывала головной боли или плохому состоянию здоровья. Нобель полагал, что она страдает уменьшением объема памяти, заявляя: «во всем, что касается недавних событий, ее память нормальна». Тем не менее он противоречит сам себе, отмечая, что она зачастую по собственной инициативе и с мельчайшими подробностями рассказывала о жизни в Царском Селе, о заграничных круизах на борту императорской яхты «Штандарт», об отдыхе в Крыму и о том, как она жила в Берлине. Она демонстрировала изумительную память, рассказывая о том, как ее лечили в Дальдорфе. По словам Нобеля, она рассказывала обо всем, что пережила там, «точно и без малейших колебаний», дополняя свой рассказ такими сложными деталями, как имена сестер и докторов, имена и названия болезней пациентов, бывших с ней в палате, и даже конкретные даты определенных событий, происшедших в этой клинике. И к этому нужно добавить кое-что еще: Нобель не смог найти исходной первопричины потери памяти или ограничения умственных способностей. По его мнению, все вышеназванные осложнения были скорее не результатом полученных травм, а просто «следствием принятого пациенткой волевого решения» {31}.

В свою очередь Бонхеффер тоже отметил, что фрау Чайковская могла точно вспомнить «имена бывших при ней сотрудников, имена медсестер, которые ухаживали за ней, и даже имена некоторых лиц, с которыми она встречалась во время ее пребывания» в больнице Св. Елизаветы и в Дальдорфе, и все это вместе с бесчисленным количеством воспоминаний из своего детства. Однако при всякой попытке принудить ее к продолжению беседы она «часто избегала подробного ответа на вопросы, говоря, что ей слишком больно обсуждать свои воспоминания, или же, что она плохо себя чувствует и не способна найти подходящие выражения». Она настаивала – и при этом снова говорила неправду, – что не может прочесть все, что написано на немецком языке. Это, несомненно, странное утверждение, если учесть, что все собранные факты говорят об обратном. Бонхефферу не удалось установить «первопричину» очевидных провалов в памяти или добиться восстановления ее языковых способностей. Он написал: «Не присутствует ни одного из всех ожидаемых симптомов, которые должны были бы сопровождать поражение краниальных центров, ответственных за коммуникативные способности». Он высказывал соображения по поводу того, что по своей природе подобная сдержанность является скорее результатом умственной деятельности, а не телесного повреждения, результатом, намеренного, хотя возможно и неосознанного ухищрения с ее стороны, отражающего желание «подавить неприятные воспоминания» {32}.

Что это означало? Если считать, что Нобель и Бонхеффер были правы, то ранения, полученные фрау Чайковской в голову, были не такими тяжелыми, как это утверждают те, кто поддерживал ее. Это никоим образом не отразилось на ее очевидной неспособности уверенно говорить на русском, английском или французском языках или на ее способности хранить в памяти события. С этим утверждением согласился также и Эйтель, поскольку он тоже не смог обнаружить ухудшения ее умственных способностей в результате внешнего физического воздействия и таких ранений в голову, которые повлияли бы на ее память {33}. Если это был просто вопрос «воли», как думал Нобель, то остается выяснить: притворялась ли фрау Чайковская, что у нее нелады с памятью, или же она действительно страдала каким-то неизвестным психическим заболеванием, которое ограничивало ее возможности? Что сторонники, что противники претендентки – они в одинаковой мере видели в этом проявлении то, что хотели видеть – одни больную Анастасию, а другие – прожженную мошенницу.

В те полные сомнений месяцы подобные представления постоянно реяли над головой фрау Чайковской, поскольку никто из тех, кто окружал ее, действительно не знал, чему верить, а чему нет. Находясь в санатории Stillachhaus, сама претендентка чувствовала себя одинокой и несчастной. Она считала, что все оставили ее. Скорее всего она так и оставалась бы в комфортабельной изоляции в санатории, если бы не новое вмешательство Жильяра. Весной 1927 года он убедил графа Куно фон Харденберга добиться изгнания фрау Чайковской из Баварии, утверждая, что она является преступной самозванкой {34}. Когда об этом стало известно Зале, он попросил герцога Георга Лейхтенбергского, проживавшего в Баварии русского эмигранта и дальнего родственника Романовых, чтобы тот походатайствовал за претендентку и защитил ее интересы. Герцог дал согласие и пригласил последнюю пожить в его загородном поместье Зееон. Как он это объяснил, целью приглашения было «предоставить ей убежище в дружественно настроенной русской семье» до тех пор, пока ее вопрос не будет решен {35}.

Потребовались определенные усилия, прежде чем фрау Чайковская согласилась с этим предложением. {36} «Лейхтенбергские! Что это за Лейхтенбергские?» – вот что воскликнула она, услышав это предложение в первый раз. Правда, позднее Ратлеф-Кальман настаивала на том, что она тут же узнала это имя и пустилась в подробное перечисление ветвей родословной, хотя это не подкреплено никакими свидетельствами {37}. Хотя ее пребывание в санатории Stillachhaus не было счастливым, но она и до этого вела беспорядочную жизнь, переезжая от одних эмигрантов к другим, из одной больницы в другую. Она чувствовала себя усталой, одинокой и совсем не уверенной в том, что будет ждать ее в Зееоне. Оставят ли там ее в покое, будут ли о ней заботиться и позволят ли ей поступать так, как ей хочется? Или же, как это было, когда она жила в семье фон Клейстов, из нее сделают сценическое представление для нескончаемого потока недоверчивых и скептически настроенных эмигрантов, которые будут задавать вопросы и подвергать все сомнению? Но в условиях возможного судебного преследования и при отсутствии дома и средств к существованию, ей выбирать не приходилось. Как только спустились сумерки, возвещавшие о наступлении вечера 1 марта 1927 года, фрау Чайковская сошла с поезда в маленькой деревне Прин-ам-Химзее, где ее ожидал совершенно неизвестный ей герцог Лейхтенбергский. Она тряслась, сидя молча в глубине довольно потрепанного открытого экскурсионного автомобиля, который ехал через застывшие от мороза поле и лес, через невысокие холмы по узким, обсаженным деревьями дорогам к замку Зееон. Его стены, призрачно белые в лунном свете, постепенно выступали из темноты – ненадежное убежище в ненадежной жизни, которую она вела.