9 Встреча в Берлине

Младшая сестра Николая II, великая княгиня Ольга Александровна была одним из немногих родственников Романовых, которые были допущены во внутреннюю жизнь императорской семьи в Царском Селе, и она не жалела сил, чтобы создать своим живущим в изоляции племянницам хоть какое-то подобие той светской жизни, которая текла за стенами их дворца. Но Первая мировая война вынудила их расстаться, и последний раз она видела Анастасию, когда Николай II вместе с детьми на один час приезжал в Киев, где Ольга устроила госпиталь. В тот же самый год был окончен ее неудачный первый брак, она быстро вышла замуж за армейского офицера, полковника Николая Куликовского, и в результате этого морганатического союза на свет появилось двое детей. Ольге было известно, что ее мать, вдовствующая императрица Мария Феодоровна не одобряла этот второй брак, и данное обстоятельство сделало великую княгиню чем-то вроде парии в семействе Романовых. Тем не менее после революции Ольга, верная дочернему долгу, последовала за своей матерью в Копенгаген, где она, ее муж и их дети поселились под крышей дома вдовствующей императрицы, и их способность выживать в этом новом и непонятном для них мире находилась в сильной зависимости от ее расположения и щедрости.

Упорствуя в своем убеждении, что никто из семьи Романовых не был убит в Екатеринбурге, вдовствующая императрица прямо заявляла, что считает ту молодую женщину в Берлине самозванкой {1}. Но после маловразумительных бесед с Волковым и Жильяром, показавших их неспособность вынести четкое решение, Ольга Александровна сомневалась в том, что Чайковская самозванка. Огорченная самой мыслью о возможности такого исхода, не испытывающая доверия к сведениям, полученным из вторых рук, и удивленная тем, что этой молодой женщине было многое известно, Ольга решила, что единственный способ решить проблему – отправиться в Берлин и увидеть все своими глазами. Известие о ее намерении породило панику: ее мать и сестра Ксения Александровна сначала протестовали против этого, а затем и вовсе попытались сорвать поездку. «Мы все были полны сомнений, – вспоминала Ксения, – по поводу целесообразности ее поездки, но главным образом потому, что мы боялись, что она будет использована сторонниками претендентки в целях пропаганды» {2}. Возможно, особенно учитывая ее морганатический брак, вдовствующая императрица и ее старшая дочь Ксения сомневались относительно суждения Ольги Александровны о фрау Чайковской. Однако Ольга была тверда и 27 октября 1925 года она прибыла в Берлин вместе со своим мужем.

Это событие стало началом и самого необычного, и самого запутанного поворота в деле претендентки. То, что произошло в течение трехдневного визита Ольги Александровны, более всего послужило превращению истории фрау Чайковской в один из загадочных мифов современности. Ее встреча с претенденткой, равно как и встречи с Жильяром, который приехал из Лозанны специально, чтобы повидаться с ней, будут активно использоваться как сторонниками, так и противниками, и каждая сторона будет собирать противоречащие друг другу факты и разнонаправленные версии с единственной целью подтвердить свою теорию. Во многих отношениях фактическая сторона дела менее важна, нежели представления об этом, то, что подразумевалось, что осталось несказанным, непризнанным, лежащим не на поверхности.

Как утверждают те, кто поддерживал фрау Чайковскую, известие о предстоящем визите держалось в тайне от нее, так чтобы она не имела возможности приготовиться или хотя бы ожидать приезда посетителей {3}. «Это не так», – возражали Ольга Александровна и Пьер Жильяр. По словам великой княгини, претендентка «была предупреждена о том, что я навешу ее», и что ей даже сказали: «кое-кто из Дании едет к тебе», и из этих слов, считала княгиня, претендентка могла легко догадаться, о ком идет речь {4}. В подтверждение этого Жильяр показал письмо от Зале, в нем посланник предупреждал, что скрыть от претендентки весть о предстоящем посещении оказалось «просто невозможным» и что «все мысли ее сосредоточены на этой встрече, и особенно на встрече с вами и вашей супругой» {5}.

Пьер Жильяр был первым, кто навестил фрау Чайковскую в комнате, отведенной ей в берлинской клинике Моммсена. Он нашел ее похудевшей и нездоровой; незадолго до этого она перенесла операцию, чтобы сохранить руку и избавиться от инфекции, ее сильно лихорадило, а острая боль требовала регулярных инъекций морфия {6}. «Когда я вошел, она лежала в постели и играла с подаренной ей кошкой, – писал он. – Она протянула мне руку, и я сел рядом с ней. Начиная с этой минуты она пристально смотрела на меня, но мне приходится признать, что в ходе моего посещения ею не было сказано ничего такого, что позволило бы мне предположить, что она узнала меня». Жильяр попытался задать ей несколько вопросов, но безрезультатно {7}.

«Пожалуйста, давайте поболтаем немного, – сказал Жильяр. – Расскажите мне все, что вам известно о пре-дыдущих годах вашей жизни».

«Я не знаю, про что болтать! – неожиданно зло и резко ответила фрау Чайковская. – Я не знаю, о чем бы я могла бы поболтать с вами!» Озадаченный таким поворотом событий, Жильяр вскоре ушел из ее комнаты {8}.

Несколько часов спустя к ней пришла Ольга Александровна. Позднее претендентка настаивала, что великая княгиня «тотчас же узнала меня, и во время ее многократных посещений общалась со мной в самой что ни на есть родственной манере» {9}. Писавшая для газеты New York Times журналистка Белла Коэн утверждала, что, как только Ольга вошла в ее комнату, фрау Чайковская приподнялась на постели и закричала: «О, моя дорогая тетя!» {10}

Это полная ерунда. Даже Ратлеф-Кальман, которая всегда была готова распространять любые сведения, говорящие в пользу претендентки, даже она не стала делать таких заявлений.

На самом деле создается впечатление, что все участники встречи стремились проявить предельную осторожность и сдержанность. Как написал Жильяр, претендентка, когда в комнату вошла Ольга, «не сделала ни одного из тех непроизвольных движений, которые служат выражением нежности, и которые было бы уместно ожидать от нее, будь она действительно великой княжной Анастасией» {11}. «Я была глубоко тронута», – призналась Ольга, когда писала о «нежных чувствах», которые пробудила в ней претендентка {12}. Но создавалось впечатление, что внешность претендентки привела ее в некоторое смущение, во всяком случае, в начале встречи, и, по словам Ратлеф-Кальман, это было отмечено замечанием, что фрау Чайковская больше походит на Татьяну, чем на Анастасию {13}.

Однако похоже, что чем больше Ольга смотрела на претендентку, тем меньше сходства удавалось ей найти. «Черты лица моей племянницы вряд ли могли бы измениться до полной неузнаваемости. И нос, и рот, и глаза – все выглядит совершенно иначе» {14}.

Ольга говорила по-русски, претендентка отвечала ей на немецком; она понимала – «с трудом», по словам Жильяра, – русскую речь, но «не могла говорить на этом языке» {15}. Когда же фрау Чайковская наконец открыла рот, она, как утверждала Ратлеф, засыпала великую княгиню вопросами, спрашивая: «Как себя чувствует бабушка? Как ее сердце?» {16}

На свет вновь появились фотографии, сделанные во дворце, в Крыму, а также фотографии семьи Романовых и те, что были сделаны во время путешествия в честь трехсотлетнего юбилея династии Романовых. Ольга и Жильяр следили за претенденткой, чтобы увидеть ее реакцию на эти снимки. Фрау Чайковская от случая к случаю указывала на отдельных людей и говорила, кто это такие, однако по отношению к другим личностям она не продемонстрировала ни интереса, ни свидетельства того, что они знакомы ей {17}. И вдруг после всего этого разочарования происходит нечто, породившее очевидное изумление, – Чайковская обратилась к Александре Жильяр, назвав ее «Шурой», то есть тем именем, что было в ходу у детей в семье императора, и указав на флакон с туалетной водой, попросила, чтобы та этой водой протерла ей лоб. Ратлеф-Кальман говорила, что Анастасии очень нравилось, когда няня так протирала ей лоб, правда, при этом Ратлеф-Кальман не приводила никаких доказательств, подтверждающих это {18}. По утверждению последней, Жильяр был настолько тронут, настолько ошеломлен увиденным, что он вышел из комнаты, говоря со слезами, запинаясь: «Как это чудовищно! Что стало с великой княжной Анастасией? Ведь она же развалина, она – физически и душевно искалеченный человек! Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь великой княжне» {19}.

По словам Зале, ближе к окончанию своего визита Ольга Александровна выглядела взволнованной и запутавшейся. «Я не могу сказать, что это – Анастасия, – так сказала она Зале, – но я не могу также сказать, что это не она» {20}. Однако Ратлеф-Кальман представила события в ином свете. Она убеждала, что великая княгиня отвела ее в сторону и прошептала: «Наша малышка и Шура выглядят совершенно счастливыми, снова найдя друг друга. Если бы у меня были хоть какие-то деньги, я бы сделала все для нашей маленькой, но у меня денег нет, и мне приходится зарабатывать средства на мои личные нужды с помощью живописи». И немногим позже, так говорила Ратлеф-Кальман, она добавила: «Я так счастлива, что приехала сюда, и что я сделала это, даже несмотря на то, что моя мама была против. Она так сердилась на меня. А еще моя сестра послала мне телеграмму из Англии, в которой говорилось, что я ни при каких обстоятельствах не должна навещать малышку» {21}.

Считать ли все это фактом признания со стороны Ольги? По мнению Ратлеф-Кальман, так оно и есть. И у нее был еще один довод: по ее словам, Жильяр и его жена вели себя так, как если бы «они открыто признали возможность» того, что претендентка и в самом деле была Анастасией; во время посещения бывший учитель, заявляла Ратлеф-Кальман, даже «говорил об этой пациентке так, как если бы он говорил о самой Анастасии {22}. И нельзя забывать его полное эмоций восклицание: «Что сталось с великой княжной Анастасией?» {23}

Позднее Жильяр признал только то, что как великая княжна, так и его супруга «были глубоко тронуты неожиданными откровениями» со стороны претендентки, такими как упоминание прозвища «Швыбз», что позволяло заключить, что она обладает более обширными знаниями о частной жизни царской семьи. Обеих женщин, сказал он, терзала «жалость, которую это несчастное создание порождало в них, а более всего остального неотвязный страх, что они могут совершить непоправимую ошибку. Для них это были ужасные, полные боли дни». Но, по мере того как боль становилась меньше, Жильяр, принеся извинения, отправился вместе с Куликовским, мужем Ольги Александровны, расспрашивать русских эмигрантов в Берлине, которые были связаны с делом претендентки. Он был убежден, что переговоры с капитаном Николаем фон Швабе и его женой Алисой были «настоящей театральной постановкой» {24}. Со стороны этой пары, которая к тому времени перешла в лагерь противников претендентки, посыпались обвинения в том, что последняя получала сведения, изучая книги и журналы, рассказывающие о жизни царской семьи, а подробности жизни при дворе ей стали известны от ее многочисленных визитеров; что с этой целью она хранила и старалась заучить наизусть фотографии и открытки – словом, удобный ответ, объясняющий, как фрау Чайковская приобрела свои знания и как ей удается выглядеть столь убедительной {25}.

Фон Швабе подробно объяснил, каким путем фрау Чайковская узнала это таинственное слово «Швыбз», которое привело Ольгу Александровну в такое смятение. Как сказал фон Швабе, перед одним из своих посещений претендентки в Дальдорфе его навестил некий бывший офицер, либо Сергей Марков, либо Павел Булыгин (в своем заявлении фон Швабе назвал их обоих), и предложил спросить ее, знакомо ли ей это слово. Ему это слово сообщила Ольга Александровна, чтобы использовать его в качестве пароля в том случае, если он сможет тайно установить связь с царской семьей во время их сибирского заточения. Офицер записал это слово на одной из страниц своей Библии, которую фон Швабе представил претендентке. Оказавшись лицом к лицу с новой проблемой, она выглядела озадаченной, и тогда Алиса фон Швабе научила ее, как произносить его и объяснила, что оно означает {26}.

Что касается Жильяра, для него это были те ответы, которые он искал; то же можно сказать и о Куликовском, поскольку последний стал настаивать на том, чтобы его жена тем же вечером встретилась с супругами фон Швабе и выслушала их рассказ {27}. Затем, как вспоминала Ольга Александровна, последовал «ужасный обед», который Зале давал в дипломатической миссии Дании {28}. «Ужасный», потому что обед быстро перешел в шумную словесную перебранку между Жильяром и Зале, в которой одна сторона была явно убеждена, что ей удалось найти разгадку тайны «странных откровений» претендентки, а другая была убеждена не менее твердо, что претендентка – это и есть Анастасия, и что ее нельзя оставить без помощи. Жильяр пытался рассказать все, что ему удалось услышать, но добился только того, что Зале перебил его, обвиняя бывшего домашнего учителя в том, что тот «вышел за пределы полномочий нейтрального наблюдателя», с тем чтобы проводить никому не нужные исследования. Как написал об этом позже Жильяр, полемика приобрела «настолько резкие» формы, что обед пришлось прервать, и это привело всех его участников в большое смущение» {29}.

Результаты этих разговоров с берлинскими эмигрантами, а также катастрофически неудачного вечера в дипломатической миссии Дании стали очевидны на следующее утро, когда все собралась в клинике Моммсена на последнюю встречу. Как это было замечено Ратлеф-Кальман, поведение Жильяра в отношении претендентки «заметно изменилось» {30}. Все находились в состоянии крайнего напряжении, и даже фрау Чайковская смогла почувствовать, что произошли какие-то изменения, поскольку она «плакала и плакала, – вспоминала Ольга, – и говорила, что все готовы покинуть ее» {31}.

Завершилась эта встреча и вовсе на какой-то двусмысленной ноте. Александра Жильяр заливалась слезами. «Ведь я когда-то так сильно любила ее, так сильно! – такими были слова Александры, записанные Ратлеф-Кальман. – Но почему же я так сильно люблю эту девушку, которая оказалась здесь?» {32} И пока она говорила о своих чувствах, Пьер Жильяр отвел Зале в сторону и доверительно сообщил, что ни он, ни его жена не могут найти «даже самого малого сходства» между претенденткой и Анастасией {33}. Но затем, уже совершенно запутавшись, как это было сказано Ратлеф-Кальман, он пошел к выходу, сделав любопытное замечание: «Мы уезжаем, но у нас нет возможности утверждать, что эта дама не является великой княжной Анастасией» {34}.

Эта очевидная неуверенность повторяется и в словах, которые при прощании Ольга Александровна сказала Зале: «Мой разум, – так цитировала ее речь Рат-леф-Кальман, – не позволит мне принять ее как Анастасию, но мое сердце говорит мне, что это – она. И поскольку я выросла в той вере, которая учила меня следовать велению сердца в большей степени, чем диктату разума, я не могу покинуть это несчастное дитя» {35}.

Это было удивительное заявление, признание в сомнениях, исходящее от великой княгини. И это сомнение нашло отражение в письме, которое Ольга отправила Зале, покидая Берлин. Называя претендентку «наш бедный маленький друг», она заявила: «У меня нет слов, чтобы сказать вам, как я полюбила ее – независимо от того, кто она есть на самом деле. У меня такое чувство, что она не та, за кого себя выдает, однако никто не может утверждать, что она действительно не Анастасия , поскольку в этом деле по-прежнему слишком много странных и непонятных фактов, которые ждут объяснения» {36}.

По мнению Ратлеф-Кальман, как для Зале, так и для тех, кто верил, что претендентка являлась Анастасией, это нашло отражение в пяти коротких письмах, которые Ольга Александровна отправила фрау Чайковской в течение нескольких следующих месяцев. «Я шлю тебе всю мою любовь, – так было написано в одном из них, – и все время думаю о тебе. Очень грустно уезжать, зная, что ты больна, что ты страдаешь и что ты одинока. Не бойся. Ты не одна теперь, и мы не оставим тебя» {37}. В других письмах, написанных ею на русском языке, она рассказывала о своих сыновьях и продолжала интересоваться состоянием здоровья претендентки. Все свои письма она подписывала либо просто «Ольга», либо «С любовью, Ольга». Вместе с письмами Ольга Александровна посылала небольшие подарки, среди которых были: шелковая шаль, свитер, который связала сама Ольга Александровна, и что наиболее странно, один из ее семейных альбомов с фотографиями, среди которых были портреты ее брата великого князя Михаила Александровича с пояснениями, написанными ее собственной рукой. Несомненно, это был любопытный подарок, сделанный женщине, про которую великая княгиня позднее заявит, что, когда они встретились, та женщина была абсолютной и полной незнакомкой для нее {38}.

Многозначительные высказывания, которые были записаны Ратлеф-Кальман во время этого визита, тот факт, что ни Жильяр, ни Ольга Александровна не заявили открыто, что они отказывают претендентке в праве на титул, а также любопытные письма и подарки личного характера, – для сторонников фрау Чайковской все это позволяло надеяться на признание ее великой княжной Анастасией. Не позже чем в декабре 1925 года Александра Жильяр в письме к супруге Зале писала: «Как дела у больной? Мое долгое молчание может навести вас на мысль, что она стала безразлична мне. Это ни в коем случае не соответствует правде. Я очень часто думаю о ней и о том ужасном положении, в котором она оказалась… Скажите ей, умоляю вас, что не проходит и дня, чтобы я не вспоминала о ней и не посылала ей от всего сердца идущие приветствия» {39}.

И затем внезапно, без какого-либо предупреждения, развитие событий приобрело драматический поворот. Копенгагенская газета National Tidende от 16 января 1926 года, через десять недель после той поездки в Берлин, опубликовала статью, которую если и нельзя было приписать кому-то из Романовых, то не было сомнений, что своим появлением она обязана им. «Подтверждая свое мнение данными из самых авторитетных источников, мы можем заявить, – было напечатано в ней, – что между дочерью царя Николая II, великой княжной Анастасией, и дамой, которая в Берлине известна под фамилией Чайковская, не существует ничего общего, позволившего бы сделать вывод, что это одно и то же лицо». В газете впервые говорилось о поездке Ольги Александровны в Берлин. Не особенно утруждая себя точностью изложения, статья утверждала, что «ни сама она, ни кто-либо еще, видевший младшую дочь царя, не мог найти ни малейшего сходства» между Анастасией и претенденткой; в статье указывалось, что первоначально эту молодую женщину считали спасшейся от палачей Татьяной. Далее в ней утверждалось, что претендентка говорила с «баварским акцентом», а заканчивалась статья описанием, в котором последняя была представлена как «больная и сильно взвинченная» молодая женщина, которая «сама поверила в свою историю» {40}.

Этот материал поступил непосредственно от Ольги Александровны, а передал его редактору газеты личный секретарь ее матери князь Долгорукий {41}. Примерно двумя месяцами позже сторонниками фрау Чайковской был сделан ответный выстрел в виде статьи журналистки Беллы Коэн в газете New York Times, а затем она разошлась по всему миру с помощью телеграфных агентств. Основанная всецело на сведениях, полученных от Ратлеф-Кальман, эта статья предлагала собственное, крайне неточное описание встречи, состоявшейся в октябре 1925 года. Благодаря этой статье у читателей не оставалось и тени сомнения в том, что и Ольга Александровна, и супруги Жильяр признали в претендентке Анастасию {42}. Эти представленные на суд любопытствующей публики две противоречивые статьи очертили один спорный вопрос – действительно ли великая княгиня и супруги Жильяр считали, что фрау Чайковская была самозванкой, как они заявили публично? Или же, как это утверждают Ратлеф-Кальман и другие сторонники претендентки, они признали в ней Анастасию, но официально отказали ей в этом. Эти на первый взгляд взаимоисключающие друг друга точки зрения создали вокруг дела фрау Чайковской ауру интриги и тайны, глубина которой не поддается измерению.

Легенду усиливали рассказы о том, что один из родственников заметил «мучительную нерешительность» Ольги Александровны, о том, как она была вынуждена пересмотреть свое первоначальное признание прав женщины, которая, по ее мнению, была ее племянницей {43}. Как говорила ее двоюродная сестра, принцесса Маргарета Датская, Ольга вернулась в Копенгаген, будучи неуверенной ни в чем, и в конце она отвергла претензии претендентки под «влиянием других лиц» {44}. По всеобщему мнению, «другими лицами» считались члены семьи Романовых в изгнании, точнее, вдовствующая императрица Мария Феодоровна, великая княгиня Ксения Александровна, а также муж Ольги Николай Куликовский. Последний больше всех боялся нарушить хрупкое равновесие в отношениях, сложившихся между обитателями дома в Копенгагене, где он жил с семьей, находясь в зависимости от милости Марии Федоровны, уверенной, что претендентка – мошенница, особенно учитывая ее уверенность, что никакой казни никогда не было. Утверждалось, что эта троица видела в уцелевшей Анастасии своеобразный камень преткновения, который мешал им получить доступ к царским счетам зарубежных банков.

Было мнение, что императорское семейство отвернулось от женщины, про которую ему было известно, что она – Анастасия, но она была изнасилована и родила внебрачного сына, местонахождение которого было неизвестно; было также мнение, что Ольга из-за сильных переживаний ее матери, подрывавших ее хрупкое здоровье, отказалась признать претендентку {45}. В подтверждение этого Татьяна Боткина приводит сведения, полученные ею из четвертых рук – от генерал-майора Александра Спиридовича, который рассказал ей, что после поездки в Берлин Ольга Александровна доверительно говорила кому-то из своих друзей: «Бедная мама! Как мне рассказать ей обо всем? Ведь это ее убъет» {46}.

После разговора с королем Дании Христианом Х и его супругой двоюродный брат Ольги, великий князь Андрей Владимирович, писал: «Хотя есть люди, которые пытаются успокоить ее, представляя все как нелепую выдумку, родившуюся уже после упомянутых событий, она не находит себе места». Он упоминал об «огромном давлении», имеющем целью «убедить ее не доверять этой больной девушке, заявляющей о принадлежности ее к царской семье. Хотя великая княгиня уступила этому давлению, отправляя письма, в которых говорится, что она не верит претендентке, все это совершенно не согласуется с ее внутренним убеждением, и по этой причине она испытывает большие душевные муки» {47}. Что же касается семьи Жильяров, во всяком случае, так это о них говорится, они пошли на этот жестокий обман в обмен либо на деньги, либо в попытке подольститься к оставшимся Романовым и к их родственникам.

Эти соображения, получившие развитие в газетах, журналах и книгах, где рассказывалась история жизни фрау Чайковской, стали неотъемлемой частью основания, на котором строились различные мифы. И все же эта тайна может быть раскрыта не в ответе на вопрос: «Была ли претендентка на самом деле Анастасией?», а в ответе на несколько более сложный вопрос: «Ольга Александровна и супруги Жильяр хоть когда-либо верили в то, что претендентка могла быть Анастасией?

Как объяснить утверждение Ратлеф-Кальман, что Жильяр в ходе визита вел себя так, словно «открыто признавал возможность» того, что претендентка была Анастасией? Это в большей степени может быть отнесено к разряду мнений, нежели чем к наглядным доказательствам, но, с другой стороны, ведь был же возглас изумления, вырвавшийся у бывшего домашнего учителя при его посещении больницы: «Как это чудовищно! Что сталось с великой княжной Анастасией? Ведь она же развалина, она – физически и душевно искалеченный человек! Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь великой княжне» {48}.

Это не просто наводит на размышления, это убеждает. Но так ли было на самом деле? Зале прочел рукопись Ратлеф-Кальман и сказал, что ее описание событий «не противоречит моим запискам и наблюдениям» {49}. Однако он противоречит сам себе. Если верить посланнику, то на самом деле Жильяр сказал следующие слова: «О, бедная великая княгиня», и, сказав эту фразу, он мог иметь в виду трудное положение, в котором оказалась Ольга Александровна {50}. И после этого Ратлеф-Кальман еще более усиливает путаницу, поскольку те пылкие слова о «великой княжне Анастасии», которые она приписывает Жильяру в своей книге, отсутствовали в ее более ранних заявлениях и письмах, рассказывающих о той встрече. В своем, датированном мартом 1926 года, заявлении она приводит слова Жильяра, якобы сказавшего: «Это ужасно, так ужасно. Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь великой княжне». Здесь не упоминалось имя Анастасии. Похоже, что впервые это дополнение появилось на страницах книги Ратлеф-Кальман, увидевшей свет в 1928 году {51}. Она уклончиво сообщила в письме к Сергею Боткину, написанному в августе 1926 года, что Жильяр «говорил о пациентке как о великой княжне Анастасии». Однако при этом она не записала ни одной фразы, в которой бы Жильяр, по ее утверждению, прямо называл претендентку «Анастасией» {52}.

В условиях, когда Зале подвергал сомнению то, что было слово в слово процитировано Ратлеф-Кальман, а в данном случае точные слова, приписываемые Жильяру, единственное подтверждение ее опубликованных материалов было дано задним числом профессором Сергеем Рудневым, медиком, который лечил претендентку от туберкулеза. Однако у Руднева были свои проблемы: он представил не соответствующее действительности описание ран, полученных фрау Чайковской, и оно было оспорено всеми остальными докторами. Ходили слухи, что он якобы утверждал, что в 1914 году он уже лечил Анастасию и рассказывал о своей встрече с ней в Москве «в тот самый день, когда была объявлена война», и что в это время она была в Санкт Петербурге вместе с императорской семьей {53}. Фактически же, как вспоминал Жильяр, Руднева не было в клинике в то время, когда состоялась предполагаемая встреча. Сторонники фрау Чайковской, которые утверждали, что Жильяр лгал, столкнулись с очень неудобным для них фактом – летом 1926 года Жильяр первым заявил об отсутствии доктора Руднева во время предполагаемой встречи в 1914 году, еще до того как Ратлеф-Кальман опубликовала хотя бы единую строку о состоявшемся визите {54}.

Но в спорах не учли одну любопытную тему, которая должна была бы поднять серьезный вопрос о развитии событий в интерпретации Ратлеф-Кальман. Если верить ее версии, в июле 1925 года Жильяр дважды встречался с претенденткой в клинике Святой Марии, не высказывая своего мнения по поводу ее личности; в октябре 1925 года он провел целое утро, сидя у ее постели в клинике Моммсена, и вновь не сказал ничего конкретного. Затем, когда он, по словам Ратлеф-Кальман, выходил из комнаты, им совершенно внезапно и необъяснимо овладело какое-то озарение, и в этом состоянии он безоговорочно признал в претендентке Анастасию. Все это произошло без каких-либо интригующих откровений, оно просто вырвалось из бывшего учителя, как если бы он впервые встретил призрак из прошлого. Ратлеф-Кальман так никогда и не удосужилась задуматься, что именно могло вызвать это необыкновенное проявление чувств бывшего учителя, и данное обстоятельство делает ее сообщение еще менее вероятным.

Когда Жильяр впервые услышал утверждения Ратлеф-Кальман, он был вне себя от гнева и настаивал на том, что никогда не называл фрау Чайковскую «Ее императорским высочеством» или же «великой княжной Анастасией». Подобные утверждения Ратлеф-Кальман, писал он, являлись «заведомой ложью», «словами, которые никогда не произносились», но были использованы, «чтобы создать у читателей впечатление, что я был убежденным сторонником претендентки, но потом изменил тон своих заявлений» {55}. Создавалось впечатление, что позиция Жильяра неуязвима, особенно если учесть, что даже Зале усомнился в словах, которые были процитированы Ратлеф-Кальман, но бывший учитель сделал достоянием общественности письмо, полученное им в январе 1926 года. В этом письме Ратлеф-Кальман уверяла его, что любые утверждения, что «он признал в пациентке великую княжну без всякого сомнения не соответствуют действительности» {56}. Позднее, после того как в 1957 году суд вынес решение отклонить иск претендентки, Жильяр сжег это письмо вместе со всеми материалами по данному делу, включая собранные им свидетельские показания, которые были даны против последней {57}. Как он объяснил, все это дело в целом, включая бесчисленные обвинения со стороны Ратлеф-Кальман и других в том, что они лгали по поводу признания прав претендентки, причиняли боль, поэтому когда в 1957 году стало известно решение суда, он хотел, чтобы больше ничего не напоминало ему о фрау Чайковской {58}. Но поскольку этого письма больше не существовало, некоторые из сторонников фрау Чайковской пришли к выводу, что на него можно либо просто не обращать внимания, и не утруждая себя предъявлением доказательств, объявить, что Жильяр просто лжет {59}. Но, что характерно, Ратлеф-Каль-ман никогда не подвергала сомнению ни факт публикации письма 1929 года, ни его подлинности, что позволяет предположить, что именно она написала это причинившее вред письмо.

Даже сама Ратлеф-Кальман упоминает сведения, которые опровергают ее утверждение о том, что семья Жильяр узнала в претендентке Анастасию. Как было отмечено ею, в последнее утро визита отношение обоих супругов к пациентке «подверглось значительному изменению по сравнению с предыдущими днями. Нет сомнения, что это связано с рассказами семьи фон Швабе и других лиц, утверждавших, что фрау Чайковская узнала о семье Романовых из книг, фотографий и встреч с эмигрантами. В последнее утро визита Жильяр сказал Зале, что он и его жена не могут найти «ни малейшего сходства» между претенденткой и Анастасией. Но тогда как понимать слова, сказанные им при прощании: «Мы уезжаем, но у нас нет возможности утверждать, что она не является великой княжной Анастасией»? Весьма вероятно, что они были продиктованы не неуверенностью, а скорее почтительным отношением к Ольге Александровне. Вряд ли супруги Жильяр были неспособны определиться с выбором, но они понимали, что им не следует высказывать свое мнение до того, как его выскажет великая княгиня. Об этом в декабре того же 1925 года бывший учитель говорил в конфиденциальной беседе одному из эмигрантов: несмотря на «твердое убеждение, что Чайковская не является великой княжной Анастасией Николаевной, я не имел полномочий делать какие-либо официальные заявления» {60}. Спустя неделю Александра Жильяр эхом повторила это в своем письме в дипломатическое представительство Дании в Берлине: «Принято ли в Копенгагене какое-нибудь решение о ней? Что они намереваются делать?» {61}

Но и при таких обстоятельствах Жильяр, изучая это дело, продолжал поддерживать постоянные контакты с Зале, с Ратлеф-Кальман и с членами русской эмигрантской общины в Берлине. «Со времени моего второго приезда в Берлин я не скрывал от вас, что проведенное мною расследование дало только отрицательные результаты, но мне представляется, что и не будучи привлеченным к этому делу, мне все равно нужно беспристрастно и добросовестно изучать по мере их поступления все новые факты, с тем чтобы дать претендентке хотя бы шанс и не упустить ничего, даже самого несущественного. Со времени моего первого приезда в Берлин, все сведения, полученные от вашей пациентки, были либо доступными всем знаниями, либо вещами, известными узкому кругу близких, но содержащими такие ошибки, которые никогда бы не сделала Анастасия Николаевна» {62}.

А что Александра Жильяр? Как полагали те, кто поддерживал фрау Чайковскую, она, как утверждал великий князь Андрей Владимирович, «конечно же узнала Анастасию во время посещения больницы» {63}. Но Андрей Владимирович не присутствовал при встречах в Берлине, и его утверждения основаны исключительно на мнениях Ратлеф-Кальман и Зале. Он никогда не обсуждал с Александрой Жильяр этот вопрос. Тем не менее люди часто принимают на веру самое худшее, поэтому распространилось мнение, что Александра Жильяр не могла заявить, что узнала в претендентке Анастасию «в силу того, что она являлась мадам Пьер Жильяр» {64}. С помощью этого аргумента удалось убедить сторонников претендентки в том, что муж Александры, Пьер Жильяр, вынудил супругу молчать об этом и скрывать свое подлинное к этому отношение. Полагали, что Жильяр никогда не позволит ей выразить свое мнение по данному вопросу. Но это было неправдой.

Поскольку бывшая няня, а ныне жена Пьера Жильяра, женщина, о которой Пьер Жильяр говорил, что «она думает сердцем, а не головой», конечно же, не могла не предложить свою точку зрения при обсуждении вопроса о происхождении фрау Чайковской {65}. Те встречи в Берлине, которые и в самом деле воскрешали призрак трагического прошлого, были наполнены тревогой и эмоциональным напряжением, и это признавал муж Александры. Но слова, сказанные ею самой при прощании и записанные Ратлеф-Кальман, предполагют не признание, а скорее жалость, о которой позднее писал ее муж. Александра упоминала не об «Анастасии», а о «девушке из больницы». Через три месяца после той встречи в Берлине мадам Жильяр откровенно написала Ратлеф-Кальман: «Хотя ни в ее чертах, ни в манере поведения я не нашла ничего, что напоминало бы мне об Анастасии Николаевне, я готова помочь вам в вашем расследовании… Письмо о больной девушке трогательно, оно не могло оставить меня безразличной, но я не увидела в ней Анастасию» {66}. Одно это выглядит достаточно убедительно. Произошло и еще одно событие: в январе 1927 года Александра Жильяр поставила свою подпись под официальным заявлением, запрещающим претендентке называться Анастасией. Александра признавала, что имеет место «общая для обеих деформация стопы», а также «отдаленное сходство скорее с великой княжной Татьяной Николаевной, а не Анастасией Николаевной», но «любое подобие» младшей из дочерей Николая II «исчезало при более пристальном осмотре». По мнению Александры Жильяр, фрау Чайковская не была Анастасией {67}.

Если показания не подтверждают навязываемый всем миф, согласно которому супруги Жильяр признали во фрау Чайковской Анастасию, они выглядят еще менее убедительно в отношении Ольги Александровны. Она могла быть, как писал Жильяр, «глубоко тронута словами, неожиданно произнесенными фрау Чайковской, она могла также заблуждаться, давая оценку некоторым сторонам этого дела», ведь в конце концов в 1916 году, когда она в последний раз в течение часа встречалась с Анастасией, это была низкорослая и склонная к полноте шестнадцатилетняя девочка, а в Берлине пред ней предстала изможденная молодая женщина двадцати с небольшим лет. Но большая часть приписываемых ей свидетельств в пользу претендентки, превративших судебный иск в исторический миф, в лучшем случае вызывает сомнение. Взять, например, беседу в клинике Моммсена, в ходе которой, как это отмечено в заявлении Ратлеф-Кальман, Ольга говорила о том, как «наша маленькая и Шура счастливы, снова встретившись друг с другом». Нет сомнения, что это служило доказательством уверенности Ольги в том, что фрау Чайковская – это Анастасия. И все же, если все это действительно имело место, то почему Ратлеф-Кальман не включила такие важные и столь много объясняющие сведения в свою книгу, написанную о деле Чайковской? Это еще одно противоречие между заявлениями Ратлеф-Кальман в частной беседа и тем, что она опубликовала в своей книге, еще одна подтасовка фактов. Возможно, она просто устранила из своей книги описание беседы потому что, перед тем как опубликовать, Ратлеф-Кальман попросила Ольгу Александровну прочитать рукопись. Согласно тому, что говорил Зале, великая княгиня прочла только те отрывки, в которых упоминалось ее поездка, и она согласилась, что эти отрывки «описаны верно» {68}. Но в сочетании с другими расхождениями в записях, опровержениями, которые последовали от Зале, а также от Жильяра, с теми противоречиями, которые содержатся в ее собственных записях, – все это создает Ратлеф-Кальман репутацию лица, не заслуживающего доверия в данном деле.

Создается впечатление, особенно учитывая те слова, которые Ольга Александровна сказала Зале при прощании, что она уезжала из Берлина, не решив своих проблем. Возможно, ее сомнения так и остались при ней, но тем не менее Анастасию во фрау Чайковской она не признала. Хотя в ее душе скорее всего оставалась робкая надежда, на что она намекала в письме, которое она написала Зале, покидая Германию. В этом письме содержались такие слова: «кто бы она ни была» и «мне кажется, что она – не та, кем она сама себя считает», и оно заканчивалось двусмысленным «то, что это – не она фактом тоже считать нельзя». Из всего этого становится очевидным, что Ольга Александровна была неспособна или не хотела сразу же принимать окончательное решение, даже притом что она откровенно сомневалась, что претендентка приходится ей племянницей. Всего несколькими неделями позже она повторила эту свою позицию Джону Принсу, посланнику при американском посольстве в Копенгагене. Она сказала тогда, что ни она сама, ни супруги Жильяр «не смогли установить ее личность». Правда, Принс при этом отметил, что великая княгиня «отнюдь не бесповоротно отказывает этой женщине в ее претензиях… Она убеждена, что здесь речь идет не об умышленной попытке выдать себя за другого человека, поскольку претендентка могла много раз дать неправильный ответ на вопросы. Но в ряде случаев она не дала и правильного. Великая княгиня Ольга уехала из Берлина, так и не найдя в себе силы принять четкое и определенное решение в отношении личности фрау Чайковской, хотя сама она почти уверена, что претендентка не может быть Анастасией» {69}.

Но если все это правда, то почему Ольга Александровна посылала письма фрау Чайковской, рассчитанные на очень близких людей подарки, включая семейный альбом с фотографиями? Все это, как считают сторонники претендентки, является доказательством того, что Ольга, конечно же, узнала в ней Анастасию и лишь позже изменила свое решение. Ее прощальное письмо, посланное ею Зале, исключает любую полемику. Позднее Ольга Александровна так оправдывала свои действия: «Я знаю, что мне совсем не нужно было так поступать, но я сделала это из жалости. Вы не можете себе представить, какое жалкое впечатление производила эта женщина» {70}. Если великая княгиня и могла совершать опрометчивые поступки, посылая письма и подарки, она почти наверняка делала это так, как она и говорила – руководствуясь чувством сострадания, а не в силу того, что признала в претендентке свою племянницу. Разумеется, что ни в одном из писем она ни разу не обратилась к претендентке «Анастасия» и не показала, что она тем самым признает существование каких-либо родственных отношений с ней. Точно так же она не подписала ни одно из своих писем как «тетя Ольга». В своей переписке с фрау Чайковской, которая велась на русском языке, она использовала формальное обращение «на Вы», а не «на ты», используемое в общении с близким человеком {71}.

Однако эти письма могли быть тайной программой действий. Перед тем как сделать любое публичное заявление, Ольга Александровна дожидалась сведений от Жильяра, который изучал наиболее запутанные аспекты этого дела. Ею открыто признавалось, что существует «множество важных деталей», которые, похоже, известны претендентке, и данное обстоятельство требует разъяснения, однако она просила Жильяра продолжать расследование в Берлине, ища ответы на вопросы в эмигрантских кругах, в которых вращалась фрау Чайковская {72}. До того как будет получено разъяснение, Ольга могла надеяться, что явно дружественные жесты с ее стороны обеспечат молчание Чайковской и тех, кто поддерживал ее, поскольку существовало постоянное опасение, что Ратлеф-Кальман выступит в печати с собственным изложением событий {73}. Зале со своей стороны в официальном меморандуме сообщил об истинном положении дел (хотя он и утверждал, что книга Ратлеф-Кальман правдива): Ольга Александровна, пояснил он, не могла дать определенный ответ на вопрос о личности претендентки непосредственно в ходе своего визита в клинику, но, получив больше сведений из Берлина и данные расследования, проводимого Жильяром, она смогла прийти к заключению, что невозможно, чтобы эта женщина была ее племянницей {74}.

Но если все это было так, то причем здесь все эти рассказы о тайных сомнениях Ольги, о мучавшей ее неспособности принять решение по данному делу? Практически все эти рассказы строились на сведениях, полученных из вторых, третьих и даже четвертых рук, и многие из них распространялись великим князем Андреем Владимировичем. Он, несмотря на полученные от Ольги Александровны уверения в том, что она не признала Анастасию во фрау Чайковской, утверждал противоположное, будучи убежден в том, что Ратлеф-Кальман и Зале едины в своем мнении. Усугубляя путаницу в и без того запутанном деле, Андрей Владимирович, который прилежно подхватывал и распространял все слухи, связанные с признанием прав претендентки, настаивал на том, что он не верил в то, что Ольга Александровна когда-либо признавала в ней Анастасию {75}. Несмотря на сомнения в те осенние месяцы 1925 года, в начале декабря Ольга писала Анатолию Мордвинову, бывшему адъютанту ее брата Николая II: «Каждый из нас изо всех сил пытался заставить ее сказать что-нибудь новое, но она повторяла только подходящие к случаю банальности. Когда мы спрашивали о каких-то сторонах прошлой жизни, она замолкала и только закрывала глаза руками. В ней нет никакого сходства, и нет сомнения, что она – не Анастасия… Я была глубоко тронута… Это – очень печальная история, и мне очень жалко эту запутавшуюся девушку… Маму все это совершенно не интересует, и она против моей поездки, но я должна поехать ради семьи» {76}. А принцессе Ирэне Прусской она написала следующее: «Нет совершенно никакого сходства… Она не смогла ответить ни на один из множества заданных ей вопросов о жизни семьи. Больно смотреть, как это несчастное создание пыталось убедить нас в том, что она – Анастасия… Ее голова битком набита всякими россказнями, множеством увиденных фотографий и всего прочего, так что в один прекрасный день она поразит мир своими «мемуарами». Мы все – господин Жильяр, его супруга, мой муж и в первую очередь старик Волков – мы все видели ее и разговаривали с ней, и ни один из нас не поверил в то, что она является нашей Анастасией. Многие утверждают, что мы все узнали ее, но потом моя мама приказала нам говорить, что она – не Анастасия. Это – страшная ложь! Я подозреваю, что это – шантаж, хотя многие из тех, кто никогда не видел Анастасию, кажется, верят в эту ложь. В течение тех четырех дней, что мы провели в Берлине, господин Жильяр и мой муж встречались со всеми русскими, в домах которых она проживала ранее, и таким образом им удалось выяснить множество важных деталей… Всему можно найти объяснения в этом деле, если только потратить на это время» {77}.

Во всех своих выступлениях Ольга Александровна никогда не отступала от этой позиции и подтверждала ее целым рядом писем, которые были написаны ею в следующем году. «Сколько бы мы ни старались, – писала она Татьяне Боткиной, – ни один из нас не смог узнать в этой пациентке любую из моих племянниц, будь то Татьяна или Анастасия, фактически же мы были убеждены в обратном» {78}. Однако достаточно скоро до Ольги стали доходить вести о сплетнях, слухах и об открытых заявлениях, которые настаивали на том, что она узнала фрау Чайковскую, а позже отказалась от нее. «Я подвергаюсь нападкам по этому поводу, – писала она, – со всех сторон. Письма о ней приходят отовсюду, и это просто ужасно! Никто не хочет верить, что мы не признали в ней нашу родственницу, и нам приходится выслушивать ужасные вещи. Сама она – очень приятный человек, но те, кто собрался вокруг нее – они все лгут» {79}. И несколькими месяцами позже: «Я так устала от всей этой берлинской истории! Письма и телеграммы идут со всех концов света, даже из Калифорнии. Люди обвиняют нас в преследовании личных интересов, в нежелании признать ее. Что за идиотизм верить во все это! Ну да Бог с ними! Но мы больше не намерены публиковать какие-либо опровержения» {80}.

Представление о том, что Ольга Александровна признала фрау Чайковскую своей племянницей, а затем отказалась от нее, стала центральной темой мифа, который был порожден этим делом, но он преследовал великую княгиню всю ее оставшуюся жизнь. Действительно, в ее высказываниях и в поведении имела место некоторая двусмысленность, и данное обстоятельство заставило подозревать худшее многих из тех, кто с симпатией относился к претендентке. Позднее на свет появились сказки, что на склоне лет Ольга вновь была охвачена сомнениями и что она доверительно сказала одному своему приятелю в Торонто, что она, конечно же, узнала в претендентке Анастасию. Согласно этой истории Ольга Александровна в конце концов была вынуждена отказать последней «под давлением семейных обстоятельств» {81}. Было ли это правдой или нет, было ли это простой слабостью или всесторонне взвешенным решением, Ольга с презрением относилась к любому намеку на то, что она проявляла какого-то рода нерешительность. Как и многие другие участники этого дела, она начала переписывать историю своей встречи с претенденткой в клинике Моммсена, подбирая для этой цели все более и более бескомпромиссные и противоречивые заявления, предназначенные для того, чтобы завуалировать любые сомнения.

В 1959 году Ольге Александровне помимо ее воли пришлось дать показания под присягой приехавшему к ней судье из Германии, который занимался судебным процессом по иску, поданному претенденткой с целью признания ее Анастасией. В ходе этой встречи, состоявшейся в консульстве Западной Германии в Торонто, Ольга пояснила, что ее письма и небольшие подарки фрау Чайковской были актом проявления «дружеских чувств по отношению к больному человеку, но не знаком признания родственной связи {82}. Затем возник вопрос о телеграмме, которая содержала указание не признавать в претендентке Анастасию и которую, как утверждают, Ольга, находясь в Берлине, получила от своей сестры Ксении. Хотя этой телеграммы не видел никто в мире, большая часть сторонников фрау Чайковской считают ее существование непреложным фактом. {83} «Я клянусь Богом, – заявила Ольга Александровна в своих показаниях, данных ею в консульстве, – что я никогда не получала от моей сестры Ксении, ни до, ни после моей поездки в Берлин телеграммы или письма, предписывающего мне не признавать претендентку. Все иные утверждения не соответствуют действительности» {84}. Когда ее спросили о письме, которое она отправила Зале 31 октября 1925 года и в котором она писала: «невозможно доподлинно утверждать, что она не Анастасия», Ольга стала запутывать следствие. Первоначально она отрицала сам факт существования такого письма. Когда ей показали копию этого письма, она стала настаивать, и очень неубедительно, что это не она писала его. Когда же кто-то из присутствующих осмелился напомнить ей, что под письмом стоит ее подпись, она в конце концов вышла из себя, говоря: «Если я и писала это письмо, сегодня я уже не могу сказать, почему я прибегла к тем словам, поскольку то лицо, о котором идет речь, не является Анастасией!» {85} Совершенно недвусмысленно не желая признать, что она когда-либо допускала хотя бы малейшее сомнение, Ольга Александровна приходила во все большее и большее возбуждение, если она вообще соглашалась ответить на вопросы, ее ответы становились «короткими и уклончивыми», и наконец, с ней случился истерический приступ, и сотрудники консульства вынуждены были вызвать доктора. Однако она еще до его прихода решила противоречивую проблему свидетельских показаний, объявив процесс снятия показаний законченным, и бросилась прочь {86}.

В то время Ольга совместно с писателем Йеном Ворресом работала над своими мемуарами, последние, так же как и ее показания под присягой, были отредактированы с целью устранить любой намек на сомнения в вопросе идентификации личности претендентки и содержали утверждения и эпизоды, находящиеся в противоречии с показаниями других лиц. Когда в 1964 году, четыре года спустя после смерти великой княгини, ее мемуары, наконец вышли из печати, они представляли собой не столько отчет о фактических испытаниях, через которые ей пришлось пройти, сколько усилия, направленные на преуменьшение ее сомнений. Так, например, она настаивала на том, что, как только она вошла в комнату пациентки, она сразу же спросила по-немецки: Ist das die Tante? («Это тетя?»). «Это, – заявила Ольга, – сразу же поразило меня» {87}. Ни одному из тех, кто присутствовал там, даже Жильяру, не вспомнилась эта мизансцена, и если бы такое событие имело место, он непременно включил бы его в отчет как свидетельство против фрау Чайковской. Ольга настаивала, что «создается впечатление, что претендентка не понимает ни слова по-русски», хотя всего лишь через пять недель после встречи в Берлине она писала Анатолию Мордвинову обратное, говоря: «Создается впечатление, что она понимает русский, однако отвечает при этом только на немецком» {88}. Кроме того, в мемуарах было еще одно заявление: «Как только я села у ее кровати в приюте при клинике Моммсена, я почувствовала, что вижу перед собой чужого человека. Настолько прочной была духовная связь, установившаяся между моей дорогой Анастасией и мной, что ни время, ни страшные испытания не могли повлиять на нее. Я не знаю, как в действительности можно назвать это чувство, но я знаю наверняка – здесь его не было» {89}.

Нет сомнений, фрау Чайковская имела небольшое сходство с Анастасией; возможно, она хорошо знала, как произвести впечатление, или же могла сделать вид, что ей известны такие глубоко личные стороны жизни семьи Романовых, что Ольга, так же как и Волков и Жильяр, не могла тут же и без тени сомнения вынести приговор. Ей нужны были новые доказательства, чтобы она могла убедить себя в том, что претендентка не является ее племянницей. Уж если великая княгиня действительно столкнулась с очевидным плутовством, в чем она позднее всех убеждала, зачем же тогда она вновь и вновь приходила к постели фрау Чайковской? Оказавшись лицом к лицу с этими противоречиями, сын Ольги Александровны, Тихон, стал утверждать, что его мать «сразу же увидела», что претендентка не является Анастасией, «и была готова сразу же вернуться домой», но осталась в Берлине из жалости, «повинуясь своему необычайно доброму сердцу». Зале, утверждал он, «настаивал», чтобы Ольга Александровна «осталась еще на несколько дней, потому что эта бедная больная женщина долго и с нетерпением ждала этой встречи, и если она тут же уедет, это будет очень жестоко по отношению к ней». {90}

Нельзя винить во всем Зале. Ольга Александровна, безусловно, допускала, хотя бы на день или два, сомнения по поводу личности женщины, претендующей на то, чтобы считаться ее племянницей. Скрыв эти временные сомнения, великая княгиня лишь подлила масла в огонь, разгоревшийся вокруг дела претендентки. Своим нежеланием признать факты собственной жизни Ольга дала пищу интриге, превратившей фрау Чайковскую в живую легенду.