6 Неизвестная

Именно Анастасией назвала себя Неизвестная. Это был поразительный, захватывающий дух поворот в развитии событий, связанных с установлением личности молодой женщины. И этот поворот, возможно, так бы и остался тайной, поскольку таким было желание пациентки, ведь она потребовала от медсестер, чтобы те поклялись не разглашать ее секрет. Однако 18 декабря 1921 года в эту клинику для душевнобольных была доставлена некая Мари Клара Пойтерт. Ее пребывание в Дальдорфе, которое продолжалось тридцать три дня, навсегда изменило образ жизни Неизвестной и ее признание вошло в историю {1}. Будучи доставлена сюда в состоянии невротического расстройства, Пойтерт, очень экзальтированная и эмоциональная женщина пятидесяти лет, буквально ворвалась в Дальдорф, везде оставляя за собой атмосферу интриги и таинственности {2}. Являясь по национальности немкой, она ранее жила в России, и теперь сообщала всем и каждому, что до революции работала в Москве и была домашним портным при аристократическом семействе Новиковых {3}. Хотя она и в самом деле когда-то жила в России, история ее жизни вызывала ряд сомнений, в том числе и ее утверждения, что во время Первой мировой войны она работала на германскую разведку {4}. Пойтерт вскоре подружилась с Неизвестной и проводила многие часы, сидя с ней в палате клиники Дальдорфа и делясь своими секретами. То, что произошло дальше, остается тайной. Хотя согласно общепринятому мнению, это Пойтерт, после встречи с Неизвестной, стала настаивать на том, что узнала в ней Анастасию, но на самом деле этого не было, по крайней мере в изложении Пойтерт. Получив соответствующую подсказку, она сказала, что Неизвестная «не стала отвечать на мои вопросы об ее настоящем имени или происхождении», и это при том, что последняя очень и очень часто говорила о семье российского императора. Неизвестная показала Пойтерт октябрьский 1921 года номер журнала Berliner Illustrirte Zeitung. Перелистывая страницы журнала, она слушала, как Неизвестная давала пояснения к снимкам, сделанным в Тобольске и Екатеринбурге. «При последующих наших беседах, – вспоминала Пойтерт, – Неизвестная сделала несколько намеков, которые, в конечном счете, заставили меня поверить, что она является спасшейся дочерью русского царя» {5}.

Как вспоминала медсестра Эмилия Барфкнехт, Пойтерт была сильно взволнована таким важным открытием, сделанным ею, но Неизвестная выглядела расстроенной {6}. Пойтерт не упоминала имен тех, кто был изображен на снимке, во всяком случае, на этот раз. Однако по мнению Барфкнехт с одной из великих княжон, изображенных на снимке, Неизвестная имела большое сходство, и когда медстестра показала эту фотографию своей загадочной пациентке, Неизвестная сразу же сказала, что это Анастасия {7}. Тем не менее, когда 20 января 1922 года Пойтерт выписали из клиники для душевнобольных, она начала убеждать всех в том, что ей удалось найти сумевшую спастись великую княжну Татьяну. Уверенная в том, что она раскрыла великую тайну, Пойтерт решила найти кого-нибудь – кого угодно – лишь бы он был способен подтвердить ее теорию.

Несколькими месяцами позже в воскресенье к эмигранту по имени Николай фон Швабе, который стоял на паперти расположенного на улице Унтер-ден-Линден Берлинского кафедрального собора Русской православной церкви и продавал брошюры антисемитского содержания, подошла «пожилая, темноволосая и очень бедно одетая женщина». Это была Пойтерт. Она внимательно осмотрела выставленные им на продажу открытки и брошюры и лишь затем сообщила шепотом, что у нее есть важные сведения о семье Романовых. После того как фон Швабе уверил ее, что как бывший штабс-капитан личного вдовствующей императрицы Марии Федоровны лейб-гвардии Кирасирского полка он вполне заслуживает доверия, Пойтерт сообщила: «В берлинском доме сумасшедших содержится пациентка, которую зовут Неизвестная, и она очень похожа на великую княжну Татьяну. Лично я убеждена, что это она и есть» {8}.

Фон Швабе данная новость заинтересовала настолько, что он решил продолжить расследование, и после еще одной встречи с Пойтерт и беседы с приятелем, которого звали Франц Йенике, троица посетила больницу. Это произошло в среду, 8 марта. Когда они подошли к расположенной в палате Б койке Неизвестной, она натянула простыню на лицо и отвернулась к стене; большую часть времени она молчала, настаивая на том, что не владеет русским языком. «Она спросила, что мне угодно», – вспоминал фон Швабе. Он попытался установить с ней дружеские отношения и предложил ей номер своего журнала, но когда Неизвестной показали фотографию вдовствующей императрицы Марии Федоровны, она «в течение долгого времени смотрела на нее», а затем заявила: «Я не знаю эту даму» {9}. Позднее, как об этом сказала Эмилия Барфкнехт, Неизвестная пояснила, что «посетители показали ей портрет ее бабушки» {10}.

Несмотря на имевшие место сомнения, фон Швабе направился в Высший монархический совет, чтобы поставить его членов в известность о том, что существует вероятность, по которой княжна Татьяна смогла спастись от смерти и теперь является пациенткой клиники Дальдорф {11}. Высший монархический совет, созданный в Берлине в 1921 году Николаем Марковым, бывшим депутатом русской Государственной думы, был центром, который помогал в организации жизни эмигрантов и оказывал им поддержку. Сам фон Швабе принимал участие в издании печатного органа этого совета – антисемитского и монархистского журнала «Двуглавый орел», – а также иных изданий, возлагавших на масонский заговор и международное еврейство вину за ритуальное убийство семьи Романовых {12}. Подобные, широко распространяемые и легко принимаемые на веру эмигрантской общественностью публикации служили почвой, на которой стали расцветать мифы, создавшие Романовым ореол мучеников. Для некоторых из эмигрантов сама мысль о великой княжне, чудесным образом уцелевшей в кровавой бойне в Екатеринбурге, противоречила антисоветской пропаганде, изображавшей всех без исключения большевиков безжалостными и кровавыми убийцами. Однако другие отнеслись к подобной возможности с большим доверием. Согласно действовавшему в России закону о престолонаследии дочери Николая II могли наследовать трон только после всех членов династии мужского пола; на 1922 год были живы более двух десятков Романовых мужского пола, уцелевших во время революции и бежавших из России. Но, как рассуждали некоторые, закон, имевший силу до 1917 года, был уже не актуален. Если взять только эмигрантские круги, переполненные ностальгическими чувствами, то и в этом случае спасшаяся великая княжна могла выступать как минимум в качестве живого символа, вокруг которого сплотилась бы эмигрантская община. Она, вне всякого сомнения, могла оказывать огромное влияние на политическую и общественную жизнь русских в изгнании.

Таков был выбор, который встал теперь перед Высшим монархическим советом в Берлине. Однако в конце концов уполномоченные лица совета, в душах которых все еще были живы боль и страдания и не умирала надежда, отнеслись к заявлению Пойтерт серьезно и направили к ней Зинаиду Толстую, даму из высшего общества Петербурга. Она проживала в Царском Селе и поддерживала дружеские отношения с семьей императора. В пятницу 10 марта Толстая в сопровождении фон Швабе и ряда других лиц навестила пациентку в Дальдорфе, где последняя встретила посетителей в своей манере, повернувшись к стене и стараясь спрятать лицо под простыней. Когда же наконец она открыла лицо, Толстой подумалось, что она заметила определенное сходство между глазами пациентки и глазами Николая II. В течение всей встречи Неизвестная была заметно взволнована, а когда Толстая показала ей почтовые открытки с изображением членов императорского семейства, фотографии великих княжон, подписанные ими, и письма, которые были посланы Романовыми, она, судя по всему, начала плакать {13}. Толстая покинула клинику для душевнобольных, говоря, что она узнала в пациентке среднюю дочь Николая и Александры. Однако позднее, когда стало ясно, что Неизвестная настаивает на том, что она и есть Анастасия, Толстая переменила свою точку зрения и стала убеждать всех в том, что теперь она узнает в ней младшую из великих княжон; через несколько месяцев она отказалась и от этого мнения, категорически не признавая ее принадлежность к Романовым, но лишь для того, чтобы высказать свои сомнения позже {14}.

На второй неделе марта 1922 года весть о том, что Толстая узнала в пациентке Дальдорфа избежавшую смерти великую княжну Татьяну, быстро разнеслась по общине русских эмигрантов в Берлине, и Высший монархический совет не видел оснований усомниться в этом. Одиннадцатого марта члены совета направили одного из бывших офицеров в Киль, где в своем поместье Хеммельмарк проживали сестра императрицы принцесса Ирэна и ее муж принц Генрих Прусский. Здесь также проживала и баронесса София Буксгевден, бывшая камер-фрейлина императрицы Александры. Она смогла спастись от большевиков и в конце концов добраться до Европы. С тех пор как Буксгевден последний раз видела великих княжон, на пути из Тобольска в Екатеринбург, прошло четыре года. Данное обстоятельство делало баронессу одной из тех, кто мог вынести наиболее точное суждение о справедливости притязаний претендентки, поэтому принцесса Ирэна и попросила Софи поехать в Берлин, чтобы высказать мнение о молодой женщине в клинике Дальдорф {15}.

Каким-то образом о предстоящем визите стало известно Пойтерт, и та помчалась в Дальдорф, чтобы пре-дупредить Неизвестную. Ко времени прибытия баронессы последняя уже приняла свою обычную позу, испуганно выглядывая из-под простыни, которой была укрыта с головой. Затем она повернулась к Пойтерт и прошептала несколько вопросов на немецком языке. «Я пыталась привлечь внимание молодой женщины, – позднее говорила Буксгевден, – я гладила ее по волосам и говорила с ней на английском языке». Несколько раз Буксгевден обратилась к ней, называя ее «дорогая», но претендентка «ничего не ответила на это, и мне стало ясно, что она не поняла ни слова из того, что я сказала». Точно так же «в ее глазах не было ничего, что могло бы показать мне, что она узнала меня», – заявила Буксгевден. Она также показала претендентке писанную в 1913 году икону в память трехсотлетия дома Романовых, а также кольцо, которое когда-то принадлежало императрице Александре, но «оказалось, что ни одна из этих вещей не пробудила в ней и намека на узнавание. Она оставалась совершенно безразличной ко всему». Пытаясь как-то исправить положение вещей, к беседе подключилась Пойтерт; она стала шептать что-то пациентке, показывая ей фотографии императорского семейства и достаточно заметно подсказывая слова: «Скажите мне, это мама?» Однако создавалось впечатление, что Неизвестная совершенно не замечала этих попыток, она отказывалась говорить и с новой силой возобновила попытки спрятать свое лицо {16}.

Наконец, придя в раздражение, Буксгевден схватила простыню и оттянула ее на грудь пациентки, так чтобы иметь возможность полностью осмотреть ее лицо. «В глазах и в верхней части ее лица имелось некоторое сходство с лицом великой княжны Татьяны, – отметила Буксгевден, – но оно тут же исчезло, стоило мне увидеть все лицо». По мнению последней, у пациентки был не тот овал лица и не те черты. «У нее были более светлые волосы, отсутствовали некоторые из зубов, а те, что остались, не были похожи на зубы великой княжны Татьяны» {17}. Несмотря на неоднократные просьбы, Неизвестная отказывалась встать с кровати и позволить баронессе сделать заключение о ее росте. В конце концов баронесса просто схватила претендентку и поставила ее на ноги. Как написал лорд Маунтбэттен, «поступив довольно глупо», Буксгевден заявила: «Вы не можете быть великой княжной Татьяной, которая была гораздо выше меня. Ниже меня ростом была только великая княжна Анастасия» {18}.

С этими словами Буксгевден покинула Дальдорф. Позднее те, кто поддерживал претендентку, настаивали на том, что баронесса уделила ей слишком мало времени и если бы она задержалась подольше и внимательно осмотрела ее лицо, она узнала бы в ней Анастасию. Букс-гевден опровергала эти обвинения, настаивая на том, что претендентка «ни в малейшей степени не имеет физического сходства» с самой младшей великой княжной {19}. Позднее Неизвестная жаловалась, что эта встреча была «ужасной», она объяснила, что ей пришлось прятать лицо и не вступать в разговор, потому что она «стыдилась всего, что пришлось пережить ей в прошлом» {20}. Буксгевден не делала никаких публичных заявлений, и многие из эмигрантов в Берлине, которым не было известно о том, что она отказалась признать права претендентки, посчитали, что данный вопрос так и остался открытым. Вскоре и просто любопытные, и озабоченные поиском истины, и убежденные в спасении великой княжны начали стекаться к клинике Дальдорф, чтобы своими глазами увидеть женщину, которая, возможно, является дочерью покойного императора. Как вспоминала Малиновская, в любое время дня вокруг койки Неизвестной толпились посетители, они пытались задавать ей вопросы, смотрели на нее и засыпали ее конфетами и цветами, дарили ей книги {21}.

В числе этих посетителей были и русские эмигранты, барон Артур фон Клейст и его жена Мария, мадам Толстая. Приятельница рассказала им о том, что одна из пациенток клиники Дальдорф, возможно, является великой княжной. До революции барон фон Клейст занимал малозначительный пост в административной системе императорской России, он был начальником одного из провинциальных полицейских управлений в Польше {22}. Они приезжали к Неизвестной с подарками и сидели у ее постели, чтобы составить ей компанию. По первому впечатлению баронессы предполагаемая великая княжна была «очень напугана», редко и мало говорила, а когда говорила, то только на немецком языке, но «с некоторым иностранным акцентом, русским или, возможно, польским, – так сказала баронесса, – но мое мнение такое, что это был скорее русский акцент, чем какой-либо еще». Со временем создалось впечатление, что Неизвестная прониклась доверием к баронессе, и две женщины проводили целые часы, просматривая последние журналы и обсуждая последние модные новинки {23}.

Менее чем через две недели после первого приезда Толстой в Дальдорф семейство фон Клейст выступило с предложением, чтобы Неизвестная была отдана на их попечение, как объяснил барон, «исходя из гуманистических соображений», добавив при этом, что он обеспечит все, в чем она нуждается «в соответствии с имеющимися у меня средствами» {24}. Весной 1922 года Неизвестная каким-то образом узнала, что руководство клиники решает вопрос о переводе ее в клинику для душевнобольных в Бранденбурге и тем самым разрушает тот защитный кокон, который она свила себе в Дальдорфе. Крайне напуганная Неизвестная послала за фон Швабе и спросила, не может ли она жить вместе с семейством фон Клейст {25}. Никто не стал возражать против этого, правда, как вспоминала об этом баронесса, услышав такую новость, один из руководителей клиники «спросил нас, отдаем ли мы себе отчет в том, что собираемся предпринять». Барон уверил последнего, что у них нет сомнений относительно личности девушки и они возьмут на себя ответственность за все связанные с ней расходы. Тридцатого мая 1922 года после 792 дней пребывания в клинике «лучащаяся счастьем», как вспоминала об этом баронесса, Неизвестная покинула Дальдорф и переехала к аристократической супружеской паре {26}.

Супруги фон Клейст никогда не встречались с великой княжной Анастасией, но они не сомневались в том, что молодая женщина, которую они приняли в свой дом, конечно же, была младшей дочерью Николая II. Их роскошные апартаменты, которые занимали весь четвертый этаж дома № 9 по Неттельбекштрассе в берлинском пригороде Шарлоттенбург, теперь стали домом для загадочной молодой женщины из Дальдорфа {27}. Хозяева апартаментов выделили в распоряжение Неизвестной отдельную комнату, предоставили ей горничную из числа домашней прислуги и одежду, заимствованную у их двух замужних дочерей – фрау Ирмгард Фройнд и фрау Анны Рейм. Две младшие дочери супругов фон Клейст, Ирина и Герда, по-прежнему жили с родителями. На первых порах Неизвестная была в основном предоставлена самой себе и могла делать то, что ей хотелось. Однако достаточно скоро бесконечная череда русских эмигрантов, бывших офицеров царской армии, убежденных монархистов и просто любопытных, желающих воочию увидеть предполагаемую великую княжну, заполонила апартаменты {28}.

Великая княжна продемонстрировала свое презрение к подобному отношению начиная с первого же дня. Зачастую она отказывалась выходить из своей спальни, если собиралось слишком много желающих увидеть ее. Она даже есть предпочитала в одиночестве и лишь изредка присоединялась к семейству за обеденным столом {29}. Но несмотря на подобные сложности, жизнь в семье барона на первых порах показалась ей вполне сносной. Ей покупали новые платья в самых модных магазинах Берлина, ее вывозили на экскурсии в музеи и во дворцы Гогенцоллернов в расположенном неподалеку Потсдаме. {30} Кроме того, множество эмигрантов приносили ей журналы, газеты и книги о семье Романовых, к которой она якобы принадлежала, дополняя все это сувенирными альбомами, фотографиями и почтовыми открытками, которые ценились ею особенно высоко {31}. Как вспоминал Николай фон Швабе, она «постоянно просила меня принести ей фотографии императорской семьи» {32}. Ее собрание фотографий выросло до таких масштабов, что включало в себя фотографии теток, дядей и двоюродных братьев Романовых, а также гессенских родственников императрицы Александры и иных членов королевских семейств Европы, и Неизвестная хранила их, соблюдая строгий порядок. Часто можно было видеть, как она сидела в одиночестве, разложив вокруг себя свою коллекцию портретов, и часами изучала изображенные на фотографиях лица. Но стоило посетителям войти в ее комнату, она чаще всего закрывала фотографии одеялом {33}.

Герда фон Клейст, самая младшая дочь барона, вспоминала, что даже в те первые дни предполагаемая великая княжна «не обращала абсолютно никакого внимания» на стремительное развитие, которое получало ее дело {34}. И это было подлинной правдой. Единственное, на что она дала согласие, – это установление истины в вопросе о ее личности; это было необходимо, учитывая убеждение Пойтерт, что она та дочь Николая II, которую звали Татьяной. В конце ее первой недели пребывания в семье фон Клейст решение этого вопроса ускорил сам барон. Он передал Неизвестной лист бумаги, на котором им были написаны имена всех четырех дочерей Николая и Александры, и спросил, как ее называть. Неизвестная взяла перо и подчеркнула имя «Анастасия»; несколькими неделями позже она сделала то же самое перед баронессой {35}. Данные действия позволили решить одну проблему, но ведь никто не знал, как теперь обращаться к ней: называть ее Неизвестная было более неуместно, но также неуместно было и обращаться к ней «Ваше императорское высочество». Претендентка на звание великой княжны решила этот вопрос, предложив семейству фон Клейст, обращаясь к ней, «не соблюдать» этикет, который потребовался бы согласно заявленному ей титулу великой княжны, и временно остановиться на обращении «фрейлейн Анни» {36}.

В те первые дни фрейлейн Анни представляла мало доказательств, подтверждающих ее претензии на титул, хотя время от времени возникали ситуации, не особенно значительные, но заставляющие задуматься. В один из дней, как о том говорилось позже, Зинаида Толстая пришла с визитом к фон Клейст. Она села за рояль в гостиной и стала рассеянно наигрывать мелодию какого-то вальса. Говорили, что, услышав мелодию, предполагаемая великая княжна испытала то, что нельзя назвать иначе как «потрясение» и залилась слезами. Этот вальс был сочинен братом Толстой, и до революции она часто играла его великим княжнам в Царском Селе. Толстая увидела в этом убедительное свидетельство того, что претендентка и есть Анастасия, кто бы еще мог вспомнить такую малоизвестную мелодию? {37}

Эта «история с фортепьяно» вскоре получила очень широкое распространение в мифах, связанных с делом претендентки на звание великой княжны, но как подтверждающее происхождение девушки свидетельство она имела серьезные изъяны. В своих письменных показаниях под присягой, данных ей по данному делу, Толстая не вспоминает об этом, предположительно сыгравшем важную роль событии. Это любопытное упущение, если только оно не свидетельствует о том, что Толстая относит его к фактам, о которых известно только самой истице {38}. На самом же деле эту историю пересказывала, и очевидно со слов своего мужа, баронесса Мария фон Клейст, и спустя несколько лет после того, как произошло предполагаемое событие. В своем же заявлении последняя написала просто: «Фрау Толстая села за рояль и стала играть вальсы прошлых лет. После этого фрау Толстая сказала мне, что она убеждена, что “Неизвестная” является великой княжной Анастасией» {39}. Здесь нет ни слова о реакции претендентки, ни упоминания о том, что она узнала мелодию.

Были и другие любопытные факты, события, которые в силу каких-то причин казались несколько подозрительными. В первые дни своего проживания в доме семейства фон Клейст фрейлейн Анни попросила барона поставить в известность ее родственников в Париже о том, что ей удалось спастись. «Я указал ей, – написал он, – что было бы правильнее ставить в известность не ее родственников в Париже, а в первую очередь лучше известить тех ее родственников, которые находились в Дании» {40}. Барону показалось странным, что Анастасия не вспомнила немедленно о своей бабушке, вдовствующей императрице Марии Федоровне в Копенгагене или хотя бы о братьях и сестрах императрицы Александры в Германии. Она также попросила его связаться с сестрой Николая II великой княгиней Ксенией Александровной. «Я больше всего любила эту свою тетю, – сказала она ему, – и я уверена, что она узнает меня быстрее, чем все остальные тетки». Ксения Александровна, заявляла она, называла ее «Астушка». «Если ей напомнить об этом, – говорила фрейлейн Анни барону, – у нее и вовсе не возникнет никаких сомнений относительно моей личности» {41}. Барон фон Клейст написал письмо великой княгине, упомянув в нем и последнее утверждение. Ответ Ксении Александровны не замедлил себя ждать, но в нем она заявляла, что никогда не давала племяннице такого прозвища, и что это слово ничего ей не говорит {42}. Это было тем более удивительно, что Ольга Александровна, сестра Ксении Александровны, была более других близка со своими племянницами и, кроме того, она была крестной матерью Анастасии. В другом случае семья фон Клейст пригласила на обед своего семейного доктора, но претендентке не представили его и не сказали, кто он такой. Когда впоследствии Герда фон Клейст задала фрейлейн Анни вопрос, не узнала ли она в нем некое лицо, которое сыграло «очень важную роль в вашей жизни», последняя первоначально стала настаивать, что она совершенно незнакома с ним лишь для того, чтобы потом допустить: «Конечно, я знаю его. Я просто не могу вспомнить, кто он – герцог или князь» {43}.

Еще более странным было нежелание фрейлейн Анни говорить на русском языке. «Мы все время пытались заставить ее говорить по-русски, – вспоминает Герда фон Клейст, – но так и не смогли» {44}. Первоначально фрейлейн Анни заявляла: «Хотя я и знаю русский, русская речь пробуждает во мне воспоминания, вызывающие крайне сильную боль. Русские причинили так много зла мне и моей семье» {45}. В массе своей те, кто верил и поддерживал ее, приняли такое объяснение, хотя сама она вскоре стала обвинять в своем нежелании также и травмы, полученные ей, утверждая, что от них пострадала ее память. «Если бы вы знали, как это ужасно, – заявила она однажды. – Самое ужасное это то, что я не могу восстановить свой русский язык. Все забыто» {46}. В июне 1922 года фрейлейн Анни, страдая анемией и туберкулезом в начальной стадии, слегла в постель. Фон Клейсты пригласили Т.А. Шиллера, своего семейного доктора, который лечил претендентку в течение всего лета. «Когда она говорит во сне, – отмечал он, – она говорит по-русски и с хорошим произношением, но, в основном, все не по существу» {47}. Однако точно не известно, кто установил этот факт, но не вызывает сомнения, что это был не Шиллер, поскольку на полях своего отчета он написал «Это – высказанное предполо-жение» {48}. Помимо этого имели место сообщения – все малоубедительные, – что во время своего проживания в семействе фон Клейст претендентка выкрикивала что-то как на русском, так и на польском языках {49}. С другой стороны фрейлейн Анни, несомненно, понимала русскую речь; когда ей задавали вопрос на русском языке, она давала правильный ответ, правда, отвечала всегда по-немецки {50}. Поскольку она жаловалась на невозможность сосредоточиться и на провалы в памяти, барон сделал обычаем читать своей гостье вслух многочисленные книги и журналы, в которых рассказывалось о семье Романовых, изданные как на русском, так и немецком языках. Фрейлейн Анни понимала то, что фон Клейст читал на русском языке, но все обсуждение прочитанного по ее просьбе велось на немецком {51}.

Фрейлейн Анни стала жить в апартаментах семейства фон Клейст, и очень скоро эта семья узнала, насколько уместным было предупреждение специалистов клиники Дальдорф, поскольку она была действительно необычной гостьей. Она могла спокойно сидеть и разглядывать свою все увеличивающуюся в объеме коллекцию фотографий и почтовых открыток с изображением Романовых или благовоспитанно принимать участие в беседе, для того чтобы в следующий момент разразиться совершенно внезапными слезами и бежать к убежищу, которым служила ей кровать; демонстрация дружелюбия чередовалась с такими проявлениями дурного характера и грубого поведения, которые оставляли всю семью в изумлении {52}. Настроение ее было переменчивым, и возникало впечатление, что в нем аристократическое презрение перемежается с любопытными всплесками отнюдь не царственного поведения. Герда фон Клейст, которой, когда фрейлейн Анни стала жить у них, было только шестнадцать, презирала эту претендентку на звание и была убеждена, что эта женщина никакой великой княжной не является. Позднее она характеризовала ее как молодую женщину, которая не умеет себя вести и полностью лишена каких либо представлений о поведении в обществе, что она – «некто, лишенный каких-либо представлений о культуре» и способна нырнуть под обеденный стол, чтобы высморкать нос {53}.

Следствием такого эмоционально неустойчивого состояния в сочетании со стремительно накапливающейся массой противоречивых фактов стали многочисленные семейные конфликты и напряженность в отношениях, от которой страдала прислуга и которая заставляла членов семьи фон Клейст враждовать друг с другом. Баронесса всегда оставалась непоколебимой защитницей претендентки, тогда как барон, который первоначально верил, что его гостья была Анастасией, позднее отошел от этой версии. «В попытке найти разгадку тайны он взвалил на себя тяжкий груз, – утверждал один из его современников, – и он ни от кого не скрывал свое первое убеждение, что так называемая великая княжна была княжной подлинной. Однако правдой является и то, что он, как об этом поговаривают в эмигрантской общине, мог руководствоваться иными, тайными мотивами. Случись такое, что в России когда-либо будет восстановлен старый режим, он рассчитывал получить огромную выгоду от того, что когда-то позаботился об этой юной женщине» {54}. Что же касается самой претендентки, она позднее обвиняла барона в том, что его интересовали только две вещи. Во-первых, это были деньги, которые, как он ожидал, она могла принести ему, а во-вторых, ее тело. О последнем она заявляла с интонациями, которые всякий раз казались плодом ее собственного и довольно похотливого интереса к подобного рода вещам. Фрейлейн Анни намекала, что однажды ночью он прокрался к ней в спальню с мыслью совратить ее {55}.

Но какова бы ни была правда, прошло девять недель, прежде чем сложившаяся напряженная обстановка взорвалась. Субботним утром 12 августа 1922 года баронесса спросила свою гостью, не желает ли она пройтись по магазинам; фрейлейн Анни с извинениями отказалась, сказав, что она слишком устала. Помня о попытке последней кончить в 1920 году жизнь самоубийством, в семействе фон Клейст никогда не оставляли претендентку на великокняжеский титул одну, но в то утро барон работал в своей конторе и дочери тоже уехали из дома. Баронесса фон Клейст неохотно покинула дом; когда она несколькими часами позже вернулась назад, фрейлейн Анни в нем не было {56}.

Подозревая, что гостья сбежала с тем, чтобы навестить Клару Пойтерт, которой баронесса не доверяла и которую не впускала в свой дом, семейство фон Клейст поставило в известность полицию Берлина, а та, в свою очередь, завела дело о пропавшей женщине {57}. Тем же вечером супруги фон Клейст вместе с полицейскими детективами приехали в довольно неопрятную квартиру в здании по адресу: Шуманштрассе, дом 1. В ходе допроса Пойтерт изобразила незнание сути дела, а тщательный обыск, проведенный полицией в квартире, позволил сказать наверняка, что претендентки здесь не было {58}. Несмотря на это, позднее Пойтерт будет настаивать, что, конечно же, фрейлейн Анни все это время была у нее и никуда не выходила из квартиры, – совершенно ложное утверждение, учитывая данные полицейского осмотра {59}.

Шестнадцатого августа Франц Йенике, друг Николая фон Швабе, прогуливаясь по Берлинскому зоопарку в Тиргартене, случайно нашел претендентку и привел ее к себе в квартиру {60}. Она была серьезно настроена больше не возвращаться в дом к фон Клейстам, с другой стороны, баронесса сказала Йенике, что эта молодая дама «более не вправе рассчитывать на гостеприимство в нашем доме». Однако на следующий день Мария фон Клейст пришла навестить ее. Войдя в комнату, она, неожиданно для себя, увидела фрейлейн Анни в подавленном состоянии, причина которого ей была непонятна. «На ней не было ничего из той одежды, которую мы ей дали, – вспоминала баронесса, – и она в молчании сидела в гостиной, низко опустив голову и не говоря ни слова». Когда баронесса стала настаивать на разговоре, претендентка на титул великой княжны дрогнула и залилась слезами. «Я чувствую себя такой грязной! – говорила она, рыдая. – Я не могу смотреть вам в глаза!» {61} Баронесса дала свое согласие на то, чтобы претендентка возвратилась в ее дом, однако Йенике устроил так, что фрейлейн Анни пожила некоторое время у его друга Франца Грюнберга, инспектора Департамента полиции Берлина.

Это было началом беспокойной фазы переездов в жизни фрейлейн Анни: в течение нескольких следующих лет она переходила из одного дома эмигрантов в другой, временами возвращаясь в дом фон Клейстов, но лишь для того, чтобы спустя малое время убежать к капитану Николаю фон Швабе и его жене Алисе, оттуда в берлинские апартаменты Йенике, друга и единомышленника капитана фон Швабе, а затем в грязноватую квартиру Клары Пойтерт или под опеку инспектора берлинской полиции Франца Грюнберга {62}.

Она во многом оставалась женщиной-загадкой, и согласие или несогласие с ее претензией на великокняжеский титул было в меньшей степени обязано объективным свидетельствам, нежели желанию и вере тех, кто приходил взглянуть на эту побитую жизнью молодую особу, которая могла быть единственным уцелевшим потомком их убитого императора. Многие из тех, кто не поверил ей, подозревали, что фрейлейн Анни была просто пешкой в чьей-то игре, находилась под влиянием некой группы, которая подготовила ее для этой исключительно трудной роли. После русской революции прошло всего несколько лет, и появившаяся в Берлине претендентка на великокняжеский титул в глазах многих являлась советским секретным агентом, внедренным с целью сеять раздоры внутри эмигрантской общины {63}. Другие в этой общине перешептывались и указывали пальцами друг на друга, полагая, что некоторые недобросовестные товарищи по изгнанию использовали ее, чтобы предъявить претензии на якобы неслыханные богатства Романова, хранящиеся в европейских банках. Но подобные предположения являлись чистой нелепостью: захоти Советское государство или какая-то группа монархистов, недовольных текущим развитием событий, внедрить в общину лжекняжну, они вряд ли остановили бы выбор на столь эмоционально неуравновешенной и необщительной особе, какой оказалась фрейлейн Анни. Это был один из наиболее убедительных доводов, высказанных в ее пользу.

Так она то появлялась в Берлине, то уезжала из него, то приходила, то уходила из частных домов и наемных квартир, проходя сквозь сознание эмигрантской общины как живой призрак ушедшего прошлого, призрак, который шептал слова надежды, но не открывал, что таит будущее.