25. Манила

Рис, свиньи, козы и золото…

Донесение Мигелю Лопесу де Легаспи относительно окрестностей Манилы

Старый порт Манила на юго-западе филиппинского острова Лусон был покинут прежними обитателями в 1570 году, осталась лишь небольшая группа китайцев, промышлявших коммерцией. Город располагался на южном берегу реки Пасиг, в том самом месте, где река впадала в море^{‹‹650››}. Там имелись земляные валы и частоколы из стволов кокосовых пальм. Судя по всему, до 1570 года в городе проживало до 2000 семей, приблизительно до 6000 человек. Начало даже формироваться некое подобие монархии, вызванное к жизни «лжепророком Магометом, чья кощунственная вера была быстро искоренена святыми послушниками Христовыми», как писал фра Мартин Игнасио де Лойола^{‹‹651››}. Правитель Манилы, мусульманин Сулейман, был связан через брак с правящими родами Сулина и Борнео. Стоит отметить, что эти мусульмане, вопреки канону, пили вино.

Испанская оккупация Манилы началась в 1571 году. После суматошной стычки, в ходе которой спалили дотла дом Сулеймана, этот правитель и его семья заодно со сторонниками уплыли в сторону Тондо.

Манила обладала великолепной гаванью, а окрестные почвы славились плодородием. Мусульманские владыки позволяли китайским торговцам селиться в так называемой области Бинондо, которая со временем сделалась обителью китайской общины, и такое положение дел сохранялось почти до наших дней^{‹‹652››}.

Легаспи официально основал испанский город Манила 24 июня 1571 года. Как это происходило со всеми важными испанскими городами, он немедленно учредил городской совет и назначил государственных чиновников. Так в Маниле появились два магистрата, дюжина городских советников, констебль (надзиратель за порядком) и нотариус. Завоевание остальной территории большого острова Лусон завершили Мартин де Гойте и Хуан де Сальседо, изобретательный внук аделантадо. Сам же Легаспи занимался установлением добрососедских отношений с оставшимися мусульманскими раджами в Кавите, поселении на противоположном берегу бухты. Первоначальным его побуждением было назвать новую столицу в честь кофрадии, которую он основал когда-то в Новой Испании (Сладчайшего имени Иисусова). Но затем он выбрал для города испанизированный вариант филиппинского названия «Майнила», то есть Манила.

Пока Легаспи заканчивал умиротворение окрестностей столицы, Мартин де Гойте покорял народность пампанго, а Хуан де Сальседо овладевал близлежащими поселениями Тайтай и Каинта на юго-восток от Манилы. В обоих случаях испанцы быстро сумели захватить туземную артиллерию. Сальседо двинулся к городу Паракале на западном побережье Лусона, но обнаружил, что золотые рудники, о которых твердила молва, давно выработаны. Тем не менее на Филиппинах стали возникать испанские города: Нуэва-Сеговия на реке Кагаян на острове Лусон; Новый Касерес, Камариньяс, тоже на Лусоне; Авералон на острове Паррей; Вилья-Фернандина в провинции Илокос на Лусоне. Разумеется, везде возводились церкви, а золото и вправду находили почти повсюду, пускай нерегулярно, — иногда в реках, иногда в шахтах. Еще выяснилось, что на островах добывают жемчуг.

После испанского завоевания Лусона и основания Манилы встали вопросы, которые следовало решить: как быть с рабовладением на островах, как и кому раздавать энкомьенды и как выстраивать отношения с Новой Испанией, где в настоящее время пребывала политическая власть.

Что касается рабовладения, мнения разделились. Завоеватели хорошо помнили историю Бартоломе де Лас Касаса, его идеи циркулировали по всем территориям под испанским владычеством, равно американским и азиатским. Августинский монах Диего де Эррера, уроженец Сан-Педро-де-Рега близ Асторги, по возвращении в Испанию с Филиппин докладывал о чрезмерном рвении поселенцев:

Считается достаточным поводом для войны, если naturales говорят, что не желают дружбы с испанцами, если они строят укрепления и готовятся обороняться. Подобных туземцев допускается убивать, захватывать в плен и грабить, а их дома сжигают. По этой причине случилась война с племенами, известными как бити и кубао, чьими укреплениями овладел Хуан де Сальседо; в Кануте некий индеец взобрался на дерево и закричал с высоты: «О Кастилия, чего ты хочешь от нас? Почему ты воюешь с нами? Почему требуешь от нас дани? Что мы тебе задолжали? Что хорошего ты сотворила для нас или для наших предков?»^{‹‹653››}

Такого рода заявления Военный совет в Маниле счел достойным поводом для войны. Было решено, что любая деревня, которая придерживается схожих взглядов, подлежит уничтожению на законных основаниях, а всех ее плененных жителей дозволяется обращать в рабство, если в стычке погибнет кто-либо из испанцев, но при условии «обоснованности действий погибшего и достойности его поступков»^{‹‹654››}. Стоит указать, что одним из первых ходатайств подобного рода, поданных вице-королю Новой Испании, была просьба легализовать рабовладение. Причем ходатайство отправили в Новую Испанию еще до того, как Легаспи покинул остров Себу и перебрался на Лусон^{‹‹655››}.

Военный совет не стал дожидаться ответа из Америки и приступил к решительным действиям. Не приходится сомневаться в том, что на Филиппинах продавалось множество рабов, что их, так сказать, импортировали и продавали, в точности как в прочих регионах испанской империи. Существовал, по выражению историка Хуана Хиля, «подпольный трафик» рабов из португальской Индии на Филиппины, а также в Макао. Большинству рабов клеймили лбы перед продажей^{‹‹656››}. В испанских домах на Филиппинах рабами являлись, как правило, китайцы, но встречались и чернокожие из Африки.

Второй причиной разногласий среди испанцев на Филиппинах были энкомьенды, первые из которых стали возникать на Себу с января 1571 года. Ряд владений (с землей и людьми) передали в управление от имени короны, а еще было сорок восемь частных, крупнейшее из которых, площадью 3000 гектаров, досталось Херонимо де Монсону, одному из ближайших соратников Легаспи^{‹‹657››}. В первые годы испанского заселения Филиппин на острове Негрос возникло шестнадцать энкомьенд, двенадцать появилось на Лейте, одиннадцать на Сибабоа, острове неподалеку от Лусона, и три на Себу^{‹‹658››}. Когда территорию самого острова Лусон делили между поселенцами, энкомьенду на 8 тысяч душ получил предприимчивый Мартин де Гойте.

Эти энкомьенды в Америках именовались encomiendas suavizadas («энкомьенды ослабленного режима»), то есть хозяйства, владельцы которых были вправе принуждать naturales к труду в обмен на предоставление защиты и наставлений в христианской вере^{‹‹659››}. Но на Филиппинах привычное уложение изменили с таким расчетом, чтобы дань невозможно было подменять личным служением. Вскоре среди испанцев началось оживленное обсуждение вопроса, позволено ли филиппинцам приносить дань, что называется, натурой^{‹‹660››}.

Еще одной модификацией базовых принципов энкомьенды на островах стала так называемая система поло, согласно которой naturales делились на repartos (категории), регулярно получавшие плату за кратковременные принудительные работы (сорок дней в год). Применение системы поло облегчалось тем обстоятельством, что у naturales аналогичное разделение существовало и до прибытия испанцев. Прежняя «сословная» система Филиппин частично сохранялась, чтобы naturales-плебеев можно было привлекать к таким задачам, как рубка деревьев, строительство кораблей, обслуживание пушек и изготовление такелажа. При необходимости их также принуждали к службе на галерах.

Как и следовало ожидать, сразу после выделения первых энкомьенд среди испанцев начались споры о том, на какой срок предоставляются эти владения: на одно поколение, на два или в вечное пользование. Полагаю, читатель не удивится, узнав, что окончательное решение так и не было принято.

Третьим элементом испанского правления на Филиппинах были плавания так называемого «манильского галеона», который начал безжалостно торить путь из Новой Испании и обратно с 1570-х годов и являлся необходимым условием поддержания политико-экономического единства Новой Испании и Филиппин^{‹‹661››}. Начнем с того, что количество кораблей, ежегодно пересекавших Тихий океан в направлении от Манилы к Акапулько, сильно варьировалось. По-видимому, в первые годы делалось по четыре рейса, хотя всего три корабля прибыли в Акапулько в 1570 году. Первый полноценный груз китайских товаров, судя по всему, отправили в Акапулько в 1573 году. С тех пор галеоны пересекали океан ежегодно вплоть до восемнадцатого столетия.

В ходе этих примечательных перевозок в Акапулько из Манилы стали поступать спиртные напитки, лекарства, шелк, хлопок и фарфор (китайский, разумеется), а обратно шли поставки оливкового масла, европейского и американского сукна, вина, свинца, олова, золота и, конечно и прежде всего, мексиканского серебра. Однажды галеон прибыл в Новую Испанию с полным трюмом товара, но без единой живой души на борту, поскольку команда бесследно исчезла: «Этот призрак вошел в гавань сам по себе»^{‹‹662››}.

Одна поставка 1581 года предназначалась для Кальяо в Перу, но была перенаправлена в Акапулько. Высокая ценность мексиканского серебра и немалый спрос на него в Китае способствовали постоянному притоку диковинок и разнообразных желанных товаров из Китая в Новую Испанию. Это обстоятельство, вне сомнения, побуждало испанцев уделять Маниле все больше и больше внимания, благодаря чему Манила вскоре превратилась в огромный мультикультурный город^{‹‹663››}.

Наиболее очевидным следствием упомянутых плаваний галеонов в Акапулько и обратно было то, что каждый год город Манила на несколько месяцев становился грандиозной торговой ярмаркой. Порт оккупировали временные китайские рабочие, а в гавани появлялось громадное число китайских судов. Так, в 1595 году в манильской гавани насчитали пятьдесят китайских судов^{‹‹664››}.

В 1593 году король Филипп, после долгой беседы с советом по делам Индий, решил ограничить число галеонов на маршруте в Акапулько до двух в обе стороны. Почему именно до двух? Совет посчитал, что ровно такое количество ежегодных рейсов в состоянии обеспечить отправляющая и принимающая территории. Численность экипажей галеонов и их обязанности тоже существенно варьировались, но в команде всегда были капитан, два (как правило) вторых помощника, три или четыре штурмана, два боцмана, два младших боцмана и два специалиста, которых нанимали следить за пушками. Еще на борт обыкновенно брали двух хирургов. Также на этих галеонах можно было встретить нотариусов, капелланов, корабельных плотников, аудиторов, возможно, водолазов и майордомов. Иногда морем путешествовали генеральные инспекторы. Экипаж мог насчитывать от шестидесяти до ста человек. На пути из Акапулько на борту обычно присутствовали, кроме того, мастер по серебру (ремесленника), армейский чин и старший сержант. Порой капитану поручали зайти на Марианские острова или посетить малые острова Филиппинского архипелага. Из Акапулько галеоны чаще всего выходили в конце марта, а из Манилы отплывали с июля^{‹‹665››}. Капитан галеона получал солидное жалованье, от 50 000 до 100 000 песо за рейс туда и обратно^{‹‹666››}.

До конца 1570-х годов Тихий океан воспринимался испанскими путешественниками как подобие огромного озера, на котором не возникало ни малейшей потребности в наличии какой-либо обороны. Так было до того, как сэр Фрэнсис Дрейк завершил свое знаменитое кругосветное плавание (1577–1580). Но и позднее сколько-нибудь серьезные попытки укрепить оборону не предпринимались.

В 1580-х годах прибытие и отбытие галеонов с грузом сделалось основополагающим смыслом пребывания испанцев в Маниле. Мало кто пытался использовать великолепные возможности для развития сельского хозяйства в окрестностях города, и даже золотые запасы Лусона — достаточно обильные — ни в коей мере не разрабатывались. Рынок (Южной Америки) предъявлял спрос на китайский шелк, фарфор и прочие товары тонкой выделки. Манильские галеоны комплектовались преимущественно испанцами, но почти все товары для погрузки предоставляли китайцы, которые вдобавок фактически присвоили себе торговлю и производство в Маниле, в том числе изготовление фарфора.

Потому сам Китай попал, что называется, в фокус испанского внимания. Эта территория была известна как хорошо управляемая, обширная и богатая земля многочисленных городов с каменными стенами, причем поговаривали, что многие из этих городов намного превосходят размерами европейские. Первое указание на потенциальные устремления филиппинских испанцев находим в документе от июля 1569 года:

Прежде всего необходимо заселить эти острова [то есть Филиппины], ибо неправильно было бы плавать среди стольких островов и на таких просторах… до самого побережья Китая на больших кораблях, что передвигаются лишь усилиями гребцов. Для покорения столь обширной земли с таким количеством населения требуются люди, готовые справиться с чем угодно, что бы ни случилось, пускай даже мне докладывали (в том числе сами китайцы), что китайское население никоим образом не является воинственным⁶⁶⁷.

Так писал сам Легаспи, адресуя послание домой в Испанию; можно сказать, что уже тогда начала формироваться соблазнительная мечта о покорении Китая. В 1569 году некоторые испанцы на Филиппинах пытались выдавать себя за китайцев. Эти попытки оказались не слишком успешными^{‹‹668››}. Однако еще раньше Легаспи в очередном послании королю Филиппу предложил построить шесть галер «для продвижения вдоль китайского побережья и достижения соглашений с тамошними жителями»^{‹‹669››}.

Двенадцатого декабря 1567 года городской совет Мешико также напомнил королю, что по договору с Португалией испанской короне принадлежат не только Западные острова (Филиппины), но и острова у берегов Китая^{‹‹670››}. Замечательный каталонский историк Мануэль Олье утверждает, что с самого начала колонизации Филиппин испанцы принялись собирать сведения о материковом Китае от китайских и филиппинских купцов, позднее от китайских иммигрантов и торговцев на Филиппинах, известных как санглейи (sangleyes)^{‹‹671››}. Легаспи вскоре вспомнил о том, что является, по сути, конкистадором, и написал королю: «С Божьей помощью и с малым числом людей мы легко их покорим»^{‹‹672››}.

Представление о Филиппинах как о «двери» в Китай с тех пор оставалось неизменно актуальным. 10 августа 1571 года августинец фра Мартин де Рада (с которым мы уже встречались в этой главе) сообщал из Манилы вице-королю Новой Испании Энрикесу де Альмансе^{‹‹673››} о своем намерении основать миссию в Китае, ибо несколько санглеев решили вернуться с Филиппин в окрестности Кантона, а из этих возвращавшихся один или двое приняли христианство. Они согласились взять с собою в Китай двух монахов^{‹‹674››}. В монастыре Рады на протяжении полугода находился китаец по имени Канчо, который не мог отправиться домой до окончания муссона. Преодолев с немалыми затруднениями языковой барьер, Рада узнал много интересного и полезного о китайской политической системе и гражданской службе, причем как об их текущем состоянии, так и о предыдущих временах. Например, выяснил, что талантливому человеку разрешается в юности сдать экзамен и получить назначение в отдаленную провинцию. Эти правила были приняты при династии Мин.

Чуть позже, 22 августа 1571 года, Легаспи тоже написал вице-королю Энрикесу о собственном намерении добраться до Китая. В своем письме он именовал материковых жителей «китайскими индейцами» (Indios Chinos)^{‹‹675››}. У него имелись все основания оптимистично оценивать шансы на успех экспедиции, поскольку его моряки не так давно спасли команду большой китайской джонки, потерпевшей крушение у острова Миндеро, к югу от Манилы. Китайцы восхищались этим великодушием европейцев и рассказали о нем по возвращении домой, а Легаспи впоследствии удостоился многих официальных даров.

Полтора года спустя вице-король Энрикес (никогда не скрывавший личного интереса к Филиппинам) наставлял Хуана де ла Ислу, одного из капитанов Легаспи, которому поручили продолжить изучение Китая. Легаспи передал де ла Исле три надежных корабля. Король Филипп собственноручно одобрил этот план, пребывая, похоже, в радостном возбуждении после битвы при Лепанто в октябре 1571 года. Инструкции Энрикеса предусматривали не только разведывательное плавание вдоль китайского побережья, но и «захват китайских земель» (toma de posesi?n de las tierras chinas)^{‹‹676››}. По сути, на руках у капитана имелось королевское одобрение вторжения в Китай.

Планы находились на стадии согласования, когда Легаспи скончался от сердечного приступа в Маниле в августе 1572 года, через год после отправки упомянутого выше письма вице-королю Энрикесу. Фра Мартин де Рада (снова он) прочел хвалебную заупокойную службу в августинской церкви Сан-Фаусто в Маниле.

Одно из наиболее замечательных нововведений Легаспи и первого поколения конкистадоров на Филиппинах заключалось в том, что отныне острова оказались объединены политически, впервые в своей истории. Ранее, как отмечалось в главе 24, они представляли собой конгломерат сотен независимых единиц. Но теперь архипелаг превратился в провинцию по традиционной кастильской (римской) модели, вице-королевство Новая Испания являлось неоспоримым политическим авторитетом, хотя верховная власть, безусловно, принадлежала испанской короне. На большинстве островов начала складываться привычная система самоуправления, опиравшаяся на городские советы и военные гарнизоны. В сельской местности трудились святые отцы, чьи монашеские ордена сделались крупными и влиятельными землевладельцами с бессрочным правом на земли, в отличие от светских энкомьендеро.

Легаспи разделил Филиппинские острова на двадцать пять «провинций» (alcaldias mayores). В главном городе каждого острова проживало малочисленное испанское население, в том числе, как правило, магистрат (alcalde mayor) и несколько советников. Прилегающие земли были выделены под энкомьенды, однако местных жителей намеревались переселить в pueblos cabeceros (главных поселениях) провинций, если речь шла не о Маниле (а некоторые туземцы, к слову, ухитрились даже перебраться в Новую Испанию). Между тем монахи широко использовали открывшиеся им уникальные возможности. Они защищали туземцев от злоупотреблений со стороны поселенцев, но добивались того, что naturales взамен становились прихожанами церквей — и фактически подданными монастырей^{‹‹677››}.

К концу шестнадцатого столетия испанское присутствие на Филиппинах утвердилось настолько прочно, что колония стала восприниматься всеми как отправная точка (или трамплин) для проникновения в Китай.