28. Эпилог: Эпоха администрирования

Мы бы не посмели именовать Александра Великого путешественником.

Мельхор Кано, «De dominio indorum»[111], цит. по: Энтони Пагден, «Испанский империализм и политическое воображение»

Колонии похожи на плоды, которые льнут к дереву, только когда созрели.

Анн-Робер-Жак Тюрго, барон д’Ольн

Испанской империи никогда не было.

Энтони Пагден, «Испанский империализм и политическое воображение»

При Филиппе мы наблюдаем переход от эпохи завоевателей к эпохе управления завоеванными территориями.

Фернандес Альварес, «Филипп II и его время»

Значительная часть тиража первого издания «Дон Кихота Ламанчского» Сервантеса, очевидно, была отправлена в Новый Свет в 1605 году. (Кажется вполне вероятным, что роман Матео Алемана «Гусман де Альфараче» достиг Лимы и Мешико в те же сроки.) Предприниматель Хуан Руис де Гальярдо из Айямонте рассказывал своим друзьям в Новом Свете, что наслаждался чтением «Дон Кихота» в 1605 году на борту галеона «Нуэстра сеньора де лос Ремедиос»^{‹‹759››}. Сочинение Сервантеса пользовалось в Америках большой популярностью, а новые властелины континента, чему мы наблюдали множество примеров, были полны решимости наделить покоренных индейцев собственной, выраженно испанской, так сказать, культурой, языком и религией. В этом, как и во многих других отношениях, Испания воспринимала себя наследницей Древнего Рима.

В 1600 году Испания контролировала наибольшее число земель и областей в мире со времен падения Римской империи. Если судить по площади, она безоговорочно превосходила все усилия древних римлян. Пьемонтец-иезуит Джованни Ботеро, секретарь кардинала Карло Борромео, пытавшийся дурно ославить Никколо Макиавелли, писал в 1607 году, что испанские владения обширнее всякой империи, которая когда-либо существовала. На ее территории наблюдалось «великое разнообразие народов, разделенных языком, обычаями, вероисповеданием и всеми прочими свойствами»^{‹‹760››}. Кроме того, империю разделяли и немалые расстояния.

Сама Испания на Иберийском полуострове завершила объединение с захватом Наварры в 1510 году. Арагон и Кастилия жили под общим правлением с 1479 года. Гранада перестала быть независимым эмиратом в 1492 году. Как мы видели в главе 19, Испания с 1580 года также присоединила Португалию и ее обширную трансконтинентальную империю^{‹‹761››}. Вдобавок испанцы доминировали в Италии, где испанский вице-король правил Неаполем и Сицилией, а испанский монарх носил наследственный титул герцога Миланского, тогда как великое герцогство Тоскана, формально независимое и вроде бы подвластное Медичи, по сути являлось зависимым от Испании. Благодаря Алессандро Фарнезе, племяннику короля Филиппа, Испания притязала на господство над Южными Нидерландами, то есть над землями современной Бельгии^{‹‹762››}. Мыслитель двадцатого столетия Хосе Ортега-и-Гассет говорил, что единение полуострова «было достигнуто ради направления кипучей энергии Испании на волю четырех ветров»^{‹‹763››}. Прав он или нет применительно к осознанности такого выбора, не подлежит сомнению, что распространение испанской «энергии» по всему земному шару действительно случилось.

В Новом Свете Испания правила целым «коллективом» зависимых территорий и колоний, которые образовывали самостоятельные королевства (reinos) и признавались частями «Большой Испании», Magnae Hispaniae, ничем не отличавшимися от Арагона или Неаполя. Дотошный французский историк Атлантики Пьер Шоню называл испанскую империю «династическим великим союзом семнадцати корон»^{‹‹764››}. Но не будем забывать, что французы уже предпринимали пиратские вылазки в Бразилию и Флориду, а англичанам вскоре предстояло проявить интерес к Северной Америке, который не ослабеет за столетия.

Не все испанские владения находились, что называется, в хорошей форме. Так, политический мыслитель из Генуи Паоло Маттиа Дориа говорил о Неаполе, что тот видится «подобным изъязвленному человеческому желудку»^{‹‹765››}. Известный бандит Марио Шара содержал там целую армию хорошо вооруженных злоумышленников. Но к 1600 году, несмотря на немалое количество проблем в Европе, вся империя в Новом Свете обогатилась огромным числом великолепных храмов, монастырей, соборов и мест погребения, из чего следовало, что завоеватели намерены оставаться в Америках навсегда. Первоначальные завоевания происходили удивительно быстро, однако они породили настоящую волну архитектурных творений.

Философию, которой руководствовалась испанская империя, опознать несложно. Великие богословы шестнадцатого столетия, фра Франсиско де Витория, фра Доминго де Сото и епископ Бартоломе де Лас Касас, считали, что им достоверно известна «природа» испанских доминионов. Два сочинения Витории, «Об Индиях» (1539) и «De justitia et iure»[112] (1556), наглядно о том свидетельствуют. Но в трудах этих богословов обсуждалось прежде всего, какими правами обладали коренные жители Америк до прибытия испанцев и какие права получили испанцы после завоевания. Как автор старался показать на страницах этой книги и ее предшественниц, испанцы весьма усердно анализировали этическую составляющую своих походов^{‹‹766››}. Витория утверждал, что испанцы имеют полное право поселиться в Индиях и торговать там, покуда не начнут скверно обращаться с naturales. Еще они обязаны обращать местное население в христианство. Но если индейцы откажутся от обращения, конкистадоры не вправе навязывать им христианство силой. Лишь если индейцы нападут на испанцев — на чем настаивали пионеры-завоеватели: Франсиско Эрнандес де Кордоба и Хуан де Грихальба на Юкатане, соответственно, в 1517 и 1518 годах, уверявшие, что подверглись нападениям, — у конкистадоров появляется право применить силу и даже поработить врагов.

Предполагалось, что коренное население должно «вписаться» в более широкое целое. Дантова идея о желательности всеобщей монархии активно обсуждалась в шестнадцатом столетии, пускай сам трактат Данте «О монархии» (1312–1313) угодил в перечень запрещенных книг. Этот трактат представлял собой философское рассуждение о необходимости единой мировой монархии. В книге II утверждалось, что Священная Римская империя лучше всего была приспособлена к этой роли. Мир, как настаивал Данте, в состоянии успешно обеспечивать лишь один всемогущий монарх^{‹‹767››}. Германский автор Георг Зауэрманн, побывавший в Испании в 1520 году, также призывал к всеобщей христианской монархии в своем сочинении «Hispaniae consolatio»[113], посвященном, кстати, епископу Руису де ла Моте, учителю и советнику императора Карла^{‹‹768››}. Руис де ла Мота в 1520 году называл своего бывшего ученика императором мира^{‹‹769››}. Идея христианского единства сильно занимала Эразма Роттердамского и Хуана Луиса Вивеса. Джованни Ботеро тоже полагал, что род человеческий «будет жить счастливо, если все на свете окажутся подданными одного правителя». Ведь как чудесно путешествовать повсюду, говоря на одном языке и расплачиваясь одними и теми же деньгами!^{‹‹770››} Потому империя в Америках, несомненно, воспринималась как шаг на пути к этому желательному свершению.

Наставник Филиппа II и враг Лас Касаса Хинес де Сепульведа сочинил два глубокомысленных трактата, «Democrates Primus» и «Democrates Secundus»[114], посвященных универсалистским притязаниям императора Карла. При этом содержание первого составляли призывы к сопротивлению туркам, а во втором говорилось о важности обороны испанских завоеваний в Америках. Даже Лас Касас, которого часто характеризуют как врага имперской идеи, считал, что королям Кастилии «следует быть повелителями мира, императорами, что правят множеством земель»^{‹‹771››}. В 1563 году ходили слухи, что Филиппа провозгласят королем Индий и Нового Света, и эта идея еще долго будоражила умы^{‹‹772››}.

Представление об империи в шестнадцатом столетии было не слишком отчетливым. Лучшим специалистом по этому вопросу может считаться Рамон Менендес Пидаль, директор испанской Королевской академии, который читал в 1937 году лекции по имперским идеям Карла V. Бежавший из Испании вследствие гражданской войны, Менендес Пидаль пытался представить императора как лидера испанского крестового похода против ислама. По воле Карла, удайся этот его замысел, вся Европа подчинилась бы испанскому влиянию. Таковы были, по утверждению Менендеса Пидаля, собственные намерения императора, и здесь ни при чем его дальновидный канцлер Меркурино Гаттинара. Необходимость проникновения в Новый Свет озвучил наставник Карла епископ Педро Руис де ла Мота на заседании кортесов в Корунье в 1520 году; это «авторство» тем более примечательно, что епископ был converso из Бургоса и приходился двоюродным братом одному из капитанов Эрнандо Кортеса, чья помощь столь пригодилась в финале битвы за Теночтитлан^{‹‹773››}.

Новые испанские владения были завоеваны и обращены в христианство людьми разных национальностей: тут и итальянец Колумб, и несколько эстремадурцев (Овандо, Кортес, Сандоваль, Тапиа, Альварадо, Писарро, Сото и Вальдивия), севилец Понсе де Леон, кастилец Диего Веласкес и прочие. Из Эстремадуры был и исследователь Амазонки Франсиско де Орельяна, а семейство Монтехо принадлежало к уроженцам Саламанки. В Парагвае и Аргентине отличились баски Мартинес де Ирала и Хуан де Гарай, родственник завоевателя Ямайки. Мигель Лопес де Легаспи, покоритель Филиппин, тоже был баском, подобно Элькано, помощнику Магеллана. В северной части нового континента Латинская Америка действовали выходцы из Кордовы, например Хименес де Кесада и его неутомимый племянник Антонио де Беррио.

Разнообразие регионов, из которых были родом эти завоеватели, напоминает нам о том, что испанская империя в Америках являлась грандиозной попыткой, предпринятой многими областями Испании, а вовсе не какой-то одной провинцией, пускай андалусийцы и составляли большинство в первом поколении эмигрантов. В истории Фернандеса де Овьедо упоминается об испанцах из разных областей родной страны, в конце концов осознавших свою общую родословную в панамских джунглях^{‹‹774››}.

Португальцы, фламандцы, греки, флорентийцы и французы тоже довольно часто принимали участие в большинстве великих экспедиций. Тот же Магеллан был португальцем, и повсюду в путешествиях той эпохи фигурировали его соотечественники. Педро де Вальдивию в Чили сопровождали немцы. К числу первых францисканцев в Новой Испании принадлежали французы и фламандцы.

Кроме того, испанцы обычно полагались на местных союзников в своих завоеваниях. Майя, тотонаки и, прежде всего, тлашкальтеки сыграли важнейшую роль в завоеваниях Кортеса. В Новой Испании существенной оказалась поддержка отоми, а в Перу индейцы-каньяри делом доказали свою полезность Писарро и испанской короне.

Вскоре после завоевания во всех областях Индий конкистадоры принялись брать в жены дочерей местной знати. Так, в Новой Испании Леонора, дочь Монтесумы, вышла замуж за конкистадора Хуана Паса, а затем за Кристобаля де Вальдерраму. Ей выделили энкомьенду в Экатепеке в окрестностях Мешико в 1527 году; впоследствии ее дочь, тоже Леонора, и зять Диего Ариас де Сотело пользовались этим даром до 1568 года^{‹‹775››}. Другая дочь Монтесумы, красавица Текуичпо[115], побывала одной из любовниц Кортеса, а затем сменила имя на «Исабель», вышла за Алонсо де Градо, потом за Педро Галльего и, наконец, за эстремадурца Хуана Кано из Касереса. В 1526 году она получила энкомьенду в Такубе, которая оставалась в руках семейства Кано до окончания колониальной эпохи^{‹‹776››}. Существует стихотворение, посвященное Текуичпо:

Кто ты такая, сидящая рядом с капитан-генералом?

Ах, это донья Исабель, моя милая племянница,

Она привезла мне пленников.

[Quien eres t?, que te sientas junta al capit?n general?

Ah es do?a Isabel mi sobrinita

Ah es verdad, prisioneros son los reyes.]

Сын Монтесумы, Педро, основал знаменитое креольское семейство с графским титулом (графы Монтесума) и владел энкомьендой Тула, которое со временем превратилось в процветающее имение (estancia)^{‹‹777››}.

Капитанов-исследователей в их походах сопровождали просвещенные служители церкви, наподобие севильца Лас Касаса и баска Суммараги в Новой Испании, члена королевского рода фра Педро де Ганте, построившего больницу рядом с монастырем Святого Франциска в Тлателолько, строгого Мотолинии, также подвизавшегося в Новой Испании, и фра Доминго де Саласара, епископа Манилы, который без устали трудился в Новой Испании и на Филиппинах. Ученый фра Бернардино де Саагун, Хулиан Гарсес, благородный епископ Тлашкалы, и первые просвещенные епископы Мешико, Мичоакана и Лимы (Сумаррага, Кирога и Висенте Вальверде соответственно) были старейшинами и интеллектуальными «отцами-основателями» новой американской церкви. Не следует забывать и о первом испанце, освоившем науатль (язык Мексики), фра Андресе де Ольмосе, который прославился тем, что будто бы проповедовал на десяти местных наречиях.

Первое поколение францисканцев в Новом Свете — далеко не один Мотолиния — составляли замечательные люди. Многие из них отличались храбростью и творческими устремлениями. Они и их коллеги готовили жизнеописания святых, сборники проповедей и отрывков из Нового Завета, грамматики, словари и наставления по чтению катехизиса — все на науатле. В конце шестнадцатого столетия имелось более сотни книг на этом языке, которые распространялись от монастыря к монастырю. Все три великих монашеских ордена (францисканцы, доминиканцы и августинцы) оказали немалое влияние на Новый Свет, и многие индейцы говорили, что любят и ценят монахов. К 1600 году в Новом Свете насчитывалось около 1500 святых отцов^{‹‹778››}. Но все-таки наибольшее влияние на жизнь испанской Америки оказали иезуиты. В следующем веке особенно восхищались жизнью и трудами Педро Клавера, каталонского иезуита, который на протяжении сорока лет служил в Картахене-де-Индиас «апостолом рабов»^{‹‹779››}.

Монахи-зодчие, не столько профессионалы, сколько вдохновенные импровизаторы, возвели в Новой Испании как минимум 270 религиозных сооружений, больших и малых, за шестнадцатое столетие. Как правило, это были монастыри с церквями и обнесенным стеной двором^{‹‹780››}. Как говорит сэр Николас Читэм, эти постройки олицетворяют взлет духа, сопоставимый с тем, который случился в Европе в Средние века, когда «белые мантии церквей словно покрыли всю землю». В Европе храмы походили на замки, пускай духовные, но все равно замки^{‹‹781››}.

Помимо упомянутых зодчих-церковников имелись и светские великие архитекторы, доносившие до Нового Света архитектурные идеи, что воплощались в церквях и дворцах. Типичным представителем этой группы был Франсиско Бесерра из Трухильо, чей дед трудился на завершающем этапе возведения собора в Толедо, а отец построил много зданий в Трухильо, Бадахосе и Гвадалупе в старой Испании. Сам Бесерра стал архитектором собора в Пуэбле в Новой Испании, а также монастыря Санто-Доминго в столице, после чего работал в Перу и Кито, в Куско и, наконец, в Лиме, где он спроектировал огромный собор. Градостроители также перенесли классические прямоугольные схождения улиц старой Европы в центры основных индейских городов Нового Света. Многие древние города обрели красоту симметрии, которая отражала не только дух Теночтитлана, но и идеи Витрувия, которым вдохновлялся итальянский Ренессанс.

Если не считать строительства, наиболее примечательным достижением европейцев в Новой Испании стала политика congregacion, переселения коренного населения в средние по размеру города, где о жителях было сравнительно просто заботиться — и столь же просто их контролировать.

Старинный уклад, в соответствии с которым земля находилась во владении общины и распределялась по участкам среди земледельцев, обыкновенно сохранялся, пускай те, кто получал участки, располагали теперь меньшими сроками на обработку личных наделов, нежели чем до завоевания. Ведь большинству крестьян-индейцев ныне приходилось выплачивать дань и трудиться в христианских миссиях, а также работать на энкомьендах, если те выделялись (не забудем и оброк на служение уцелевшей мексиканской знати).

Империя была чрезвычайно разнообразной, но ее скрепляли духовные узы, обретавшие воплощение в череде празднеств. Религиозные процессии, составлявшие столь важную часть жизни в самой Испании, будь то на Страстной неделе или в праздник Тела Христова, не говоря уже о многолюдных сборищах в честь локальных святых, перенесли за океан с должным усердием и пылом. Испанцы из отряда Кортеса отпраздновали Пасху еще до того, как покинули побережье в Веракрусе^{‹‹782››}. «Христианский год, — писал историк Алехандро де ла Фуэнте в своей прекрасной книге о Гаване, — обладал собственным ритмом, и этот ритм был единым для всех провинций империи»^{‹‹783››}. Данные праздники, религиозные по определению, но со множеством карнавальных элементов, имели, так сказать, выраженный кастильский аромат, не важно, где они отмечались — в Мадриде или Гаване, Толедо или Веракрусе. Устраивались театральные представления и игры, например, juegos deca?as, когда всадники бились деревянными пиками. Проводились и корриды. На этих торжествах люди восхваляли короля, королевскую семью и популярных святых. Разнообразие празднеств было столь же внушительным, как и обилие общих черт. И все веселье непременно выплескивалось на свежепостроенные главные площади новых испано-американских городов.

В правление короля Филиппа святые отцы осознали, что на всей территории Индий, но особенно, пожалуй, в Новой Испании, послание христианства будет принято охотнее, если они станут наряжаться в церемониальные одежды и иными способами как бы воспроизводить древние практики. Поэтому индейские и европейские празднества и музыку старались разумно сочетать, а местные орнаменты соприкасались с христианскими узорами. Подобный синкретизм был преднамеренным. Но, разумеется, возникали затруднения: в частности, святые отцы обычно осуждали пристрастие naturales к спиртному. В Новой Испании тяга индейцев к употреблению пульке считалась подлежащей искоренению. Также индейцы отвергали то церковное установление, которое разрешало мужчине всего одну жену; сильнее прочих возмущался Парагвай, где местные видели, как многие испанцы заводят себе настоящие гаремы.

Следующими по важности после архитекторов или монахов-строителей были переводчики, среди которых, если вспомнить завоевание Новой Испании, особняком стоит Марина, пускай за нею последовали не менее талантливые (и порою коварные и вероломные) «lenguas» Перу, например Фелипильо^{‹‹784››}. К 1550 году многие испанцы сами достаточно освоили наречия коренных народов — так что речь не об одном Херонимо де Агиларе из Новой Испании, лингвистические таланты которого оказались столь важны для Кортеса.

Далее идут администраторы, среди которых были поистине выдающиеся люди — вице-короли Мендоса, Веласко и Энрикес в Новой Испании, Франсиско де Толедо в Перу. В 1500 году испанская корона не имела понятия о том, что вскоре ей понадобятся мужественные и решительные управленцы. Но эта необыкновенная задача была с блеском решена. Иногда этим великим людям помогали замечательные судьи (оидоры).

Испанскую империю последовательно и неутомимо очерняли в мире вокруг. Достаточно вспомнить труды кембриджского профессора Дж. Р. Сили, историка Британской империи, чья книга «Утверждение Англии» отлично продавалась в поздневикторианской Британии. Дочь королевы Виктории, тоже Виктория («Вики»), писала своей матери в 1884 году: «Как бы я хотела, дорогая мама, чтобы и ты прочла эту замечательную маленькую книгу профессора Сили. Она просто чудесная и полна мудрых мыслей о государственном управлении, весьма проницательных и честных»^{‹‹785››}. Сили относился к тем историкам, которые считали, что Британская империя, похоже, «завоевала и заселила половину мира в припадке безумия»^{‹‹786››}.

Как бы ни воспринимать отношение Сили к Британской империи, его суждения об Испании безусловно ошибочны. Он пишет лишь о «жестокости и алчности [испанской] империи». Он ни словом не упоминает о Лас Касасе или Мотолинии, не говоря уже о благородном рвении францисканцев шестнадцатого столетия. По-видимому, он никогда не слышал о фра Саагуне. Тот факт, что испанцы пытались найти философское оправдание своим завоеваниям, проходит мимо него. В данном случае Сили выступает как узколобый, зашоренный идеолог.

Но налицо несомненное сходство двух систем управления. Этот вопрос осветил в своей замечательной книге сэр Джон Эллиот, сопоставляя испанскую и Британскую империи. Например, в девятнадцатом веке женам политических чиновников в британском протекторате Судан не разрешалось прибывать в эту страну, пока их мужья не пробудут в должности не менее пяти лет, и такое же правило существовало в Новой Испании^{‹‹787››}. В том же Судане голубые рубашки запрещалось носить всем, кто отработал на службе меньше двух лет, а белые рубашки считались более официальными^{‹‹788››}. Судьи Перу, запрещавшие шелка, поняли бы британцев.

В нашем эпилоге следует вспомнить великие достижения конкистадоров. Кто лучше сэра Уолтер Рэли напомнит нам о

достоинстве и терпеливости испанцев. Редко или вообще никогда возможно встретить какой-либо народ, испытавший столько несчастий и страданий, как испанцы, обретшие оные благодаря своим индийским открытиям. Однако они продолжали затеянное предприятие с непоколебимым упорством и присоединили к своим владениям множество изобильных областей, словно желая навеки похоронить под сими приобретениями память обо всех пережитых тяготах и хлопотах. Бури, кораблекрушения, голод, восстания, мятежи, жара и холод, чума и прочие болезни всяческих разновидностей, старых и новых, а также крайняя нищета и отсутствие самых необходимых вещей — таковы были враги, с каковыми они сталкивались при каждом своем великолепном и заслуживающем восхищения открытии^{‹‹789››}.

Политические суждения Рэли были поверхностными, но в приведенном отрывке он проявил мудрость и справедливость оценки.

Великий американский историк Гранады Вашингтон Ирвинг писал во многом о том же самом:

Несравненные деяния и приключения этих людей, достойные соперничать с теми подвигами, о которых повествуют рыцарские романы, обладают дополнительным интересом правдоподобия. Они побуждают нас восхищаться отвагой и героизмом, неотъемлемыми чертами испанского характера, что возвысили этот народ до небывалых могущества и славы и что по-прежнему неискоренимы в сердцах великого множества этих галантных людей, если смотреть на них непредвзято…^{‹‹790››}

Упоминание рыцарских романов совершенно справедливо. Как мы видели, конкистадоры вдохновлялись такими произведениями, как «Амадис Галльский» и «Сергас де Эспландиан»^{‹‹791››}. Тот факт, что Берналь Диас дель Кастильо сравнивал свое видение Мешико / Теночтитлана со сценой из «Амадиса», интересен сам по себе. Берналь Диас был уроженцем известного торгового города Медина-дель-Кампо, где его отец, подобно автору «Амадиса» Монтальво, служил советником, так что завоевание Новой Испании должно было показаться ему ослепительной иллюстрацией из книги, вышедшей на огромный новый рынок.

Испанские авантюристы и поселенцы в Новом Свете были очарованы в те времена разнообразными фантазиями, порой чарующими, а порой и грозными. Мы упоминали достаточно часто об амазонках, которые будто бы обитали где-то поблизости от Новой Испании. Кортес минимум дважды вспоминал о них — в своем четвертом письме императору Карлу и в наставлениях двоюродному брату Франсиско^{‹‹792››}. Насколько этот «край женщин» манил к себе конкистадоров? Мартин де Салинас, испанский чиновник, которому поручалось рассказывать брату императора Фердинанду в Вене о происходящем в Испании, однажды написал любопытное письмо:

Я едва ли могу преувеличить то внимание и доверие, какое уделили тому факту, что семьдесят крупных кораблей вошли в гавани Сантандера и Ларедо, доставив десять тысяч амазонок, что возжелали сойтись с испанцами, ибо мы прославились по свету своею доблестью и жизнелюбием. Условие было таково, что всякая амазонка, какая понесет, платит пятнадцать дукатов мужчине, к тому причастному, и остается в Испании рожать. Если родится мальчик, амазонка передает его нам, а если девочка, то увозит с собою.

Это сообщение привело к падению цен на услуги местных «дам удовольствия» вследствие «столь обильного и жестокого соперничества и еще потому, что мужчинам сулили такое высокое вознаграждение за их усилия. Будьте уверены, что сия новость считается настолько подтвержденной, что ни слова не было произнесено в ее опровержение»^{‹‹793››}. Салинас далее довольно благоразумно рассуждал об общей легковерности людей шестнадцатого столетия. Если кто-то не видит чего-то собственными глазами, значит, это неоспоримый факт; конкистадоры и многие другие люди исправно принимали свои фантазии за явь.

Когда рыцарские романы утратили популярность, наступил конец правления Филиппа II, равно как и завершилась эпоха грандиозных завоеваний, которые были свойственны этому правлению. Великий век в истории Испании и испанской Америки заканчивался.

Темпы, которыми конкистадоры шестнадцатого столетия покоряли столь обширные территории на двух громадных континентах, и сопоставимые успехи миссионеров, обративших в христианство десятки тысяч туземцев, достойны войти в анналы человеческой истории как примеры несгибаемой доблести и творческих устремлений европейцев. Испания поддерживала эти завоевания, прокладывая торговые маршруты в беспрецедентных масштабах. А спешное создание административной структуры Нового Света, опиравшейся, как правило, на средиземноморские модели, нельзя не признать выдающимся достижением.

Испанская империя просуществовала три столетия, с начала шестнадцатого до начала девятнадцатого века. Ее последние следы исчезли только в 1898 году, после испано-американской войны на Кубе, когда минуло 400 лет с того дня, как Колумб прибыл в Карибский бассейн. На «память» о своем владычестве Испания оставила Новому Свету католическую религию и бесчисленные памятники, традиции и литературу. Но, прежде всего, она создала зависимые территории, которые с течением времени «повзрослели» до независимых государств Латинской Америки. В этой части мира редко ведутся войны. По сравнению с остальным миром Латинская Америка выглядит сегодня оазисом спокойствия.

Профессор Роджер Мерриман в последней главе своей работы «Возвышение испанской империи в Старом и Новом Свете» откровенно признавался, что не может найти конкретную причину упадка Испании. По его мнению, сама «преемственность имперской традиции в Испании может служить основным объяснением внезапности возвышения и упадка», а упадок явился «следствием совокупности различных причин; мы по-прежнему далеки от общего соглашения относительно значимости конкретных причин этого события, и наблюдается то же расхождение во взглядах, как и применительно к Риму». Возможно, объяснение можно отыскать в том факте, что во многих отношениях Испания никакого упадка не испытала^{‹‹794››}. В семнадцатом столетии Новая Испания и Перу, по прекрасной характеристике, которую дал им Октавио Пас в своем великолепном жизнеописании поэтессы Сор Хуаны Инес де ла Крус, оставались «мирными, стабильными и сравнительно… преуспевающими… Город Мешико сделался крупнее, богаче и красивее Мадрида». Латиноамериканское общество было крепче и цивилизованнее общества Новой Англии^{‹‹795››}. Всякий, кому доведется побывать в Латинской Америке сегодня, не сможет не задаться вопросом — а разве империя погибла? Да, верно, она прекратила расширяться после 1600 года. Бандиты разбойничали на дорогах, в море частенько случались кораблекрушения, «флотилия сокровищ» погибла целиком в 1628 году. Но великая империя оставалась собой, пускай ни Филипп III, ни Филипп IV не величали себя императорами. Испания не сумела покорить Китай и Японию. Однако она сохранила огромную территорию от Филиппин до Кубы и от Калифорнии до Магелланова пролива. В Европе она оставалась великой державой, пусть и лишилась былого доминирования. Испания семнадцатого столетия была страной высочайшей культуры, о чем свидетельствуют картины Веласкеса и Мурильо, не говоря уже о творчестве Сервантеса и Кальдерона, Тирсо де Молины и Гонгоры, Кеведо и Лопе де Веги. Другими свидетельствами, к примеру, служат хорошо сохранившийся дворец Буэн Ретиро и поэзия Сор Хуаны^{‹‹796››}. Пьер Вилар даже восемнадцатый век в Испании относил к «un tr?s grand si?cle colonial» («протяженному колониальному веку»)^{‹‹797››}. Так был ли упадок в действительности? Что и с чем мы сравниваем? Сэр Джон Эллиотт проницательно замечает в своем замечательном исследовании «История в процессе создания», что Испания на самом деле столкнулась не с упадком, а с «ощущением упадка»^{‹‹798››}. В семнадцатом и восемнадцатом столетиях, по крайней мере, проявлений упадка почти не наблюдалось — если сравнивать с теми признаками, которые Гиббон обнаруживал в истории Рима. Вероятно, уступка Ямайки флоту Оливера Кромвеля в 1650-х годах может считаться таким проявлением, но это малозначительное событие вовсе не было катастрофой. А вот на Филиппинах испанское владычество неуклонно укреплялось, и торговля с Китаем позволяла креольской элите Новой Испании «наслаждаться китайским фарфором и шелками и воспринимать себя как центр мироздания, не только взирающий через Атлантику на Европу, но и глядящий через Тихий океан на баснословные земли Азии»^{‹‹799››}.

Король Филипп умер в 1598 году, сведенный в могилу лихорадкой, опухолью на ноге и подагрой, сковавшей обе его руки, а также прочими хворями, в том числе заражением крови, после долгого правления, что началось фактически с 1542 года, когда отец назначил его регентом. Он трудился на своем троне до 1 сентября 1598 года, и его главным министром в последние годы был опытнейший португальский дворянин Кристобаль де Моура^{‹‹800››}. Король скончался 13 сентября в Эскориале, куда его доставили еще 30 июня на специальном ложе, придуманном и сконструированном камердинером Жаном Лермитом. Завещание Филиппа было длиннее, чем у его отца-императора, но он потребовал ровно такого же числа месс (30 000) за упокой своей души^{‹‹801››}.

Испания переняла от Филипп многие черты его личности и никогда впредь не забывала этого монарха. Он умер, как жил (и как жили многие в Новом Свете), человеком веры, уповая на Деву Марию и на других святых, прежде всего на святую Анну и святую Марию Магдалину. Отчасти он был монахом, отчасти же бюрократом и восхищался святой Терезой Авильской, за что его справедливо хвалят потомки. Также он высоко ценил Тициана, с которым он дружил и с которым сотрудничал. Еще его можно считать архитектором-любителем, и дворец Эскориал по сей день признается грандиозным сооружением. Творения его наместников в Новом Свете были столь же возвышенными и благородными. О нем самом и об его вице-королях европейцам и латиноамериканцам пристало вспоминать с гордостью. Он умер после заключения перемирия с Францией в Вервене в мае 1598 года, а мирный договор с Англией активно обсуждался. Короля Филиппа считают «королем благоразумия», а также «правителем бюрократов», el rey papelero, за пристрастие к меморандумам и прочим бумажным документам. Он искренне старался исполнять обязанности властелина европейской и американской империи. С первых дней на троне он, как писал епископ Лиможский, «полностью посвятил всего себя делам, не теряя впустую ни часа, и проводил сутки, корпя над бумагами»^{‹‹802››}. Филипп желал знать обо всем, и этому его желанию стремились угодить. В последние три дня жизни он исповедовался в совершенных ошибках. Фернан Бродель в конце величайшей из имеющихся на сегодняшний день работ о Филиппе и шестнадцатом столетии обоснованно отмечал, что король воспринимал свое правление как нахождение[116] «в клубке новостей, чьи путающиеся и пересекающиеся нити сплетаются… в полотно событий… Это читатель за своим рабочим столом, делающий своим скорым почерком пометки в бумагах… Он является воплощением всех сильных и слабых сторон своей империи…»^{‹‹803››}. Сильные и слабые стороны сохранились в наших воспоминаниях, будем надеяться, беспристрастных.

Возможно, главным достоинством Филиппа было вдохновение, породившее новый христианский мир в Северной и Южной Америках. Возможна ли была в каком-то ином веке эта творческая новация, обернувшаяся появлением множества монастырей, соборов и церквей? В 1586 году в городе Мешико был построен знаменитый монастырь Сан Херонимо — внушительный, строгий и раскинувшийся на площади 14 000 квадратных метров. В этом монастыре провела лучшие годы своей жизни поэтесса Сор Хуана Инес де ла Крус, и там устраивались чудесные празднества. В старой Европе имелись, разумеется, похожие памятники веры, но для Нового Света они оказались поразительной новинкой, которая определила жизнь многих поколений на несколько сотен лет вперед. Сор Хуана сочинила короткую сценку для театра (лоа), пролог к пьесе, обычно исполнявшейся в дни рождения венценосных особ. Эта лоа посвящалась дню рождения королевы Испании, Марии-Луизы Орлеанской. Три аллегории — Разум, Воля и Память — говорят о музыке:

Память:

Я взываю к Прошлому,

Веду хронику мироздания, свитки событий,

И судьба, глядя сквозь глаза магистратов,

Изучает древние письмена.

Воля:

Я взываю к Настоящему,

К этим мимолетным, преходящим мгновениям,

Которые столь быстры, что всякий,

Славящий тебя в Настоящем, замолкает уже в Прошлом.

Разум:

Я пою будущее,

Эту несокрушимую стену, вознесенную до небес,

Туда, где таится неведомый Ангел,

Чьи тайны открыты лишь Господу^{‹‹804››}.