Новые временные правила

За последние годы правительство проявляет в области народного просвещения поистине лихорадочную деятельность: каждый год приносит новые комиссии, новые циркуляры и новые временные правила. Но главным симптомом лихорадки является резкая смена температуры, и, подчиняясь повышению и понижению температуры, одни временные правила являются быстро на смену другим, и сами тотчас побуждают ожидать новых и т. д. Временные правила о солдатчине, навязанные г. Витте231 Боголепову, уступили место временным правилам Ванновского о студенческих обществах под полицейским надзором профессоров. Теперь положен конец их существованию даже на бумаге и являются временные правила г. Зенгера об университетском суде и кураторах232. Сколько времени будут действовать эти последние и что явится им на смену в правительственном калейдоскопе? Чтобы дать ответ на эти вопросы, можно воспользоваться историческим приемом, который мы научились ценить по достоинству в настоящее время: мы все знаем, что лучшее средство оценить смысл и искренность всяких заявлений – сопоставить их с прошлыми заявлениями, лучшее указание на то, как известная сила будет проявлять себя в будущем, – справиться с ее образом действий в прошедшем. Применяя это правило к настоящему случаю, позволительно предположить, что правительство, которое издало правила г. Зенгера, не совсем переродилось с тех пор, как оно вырабатывало идеи и меры, описанные, например, в только что изданных «Освобождением» извлечениях из книги г. Георгиевского о «правительственных мерах и предначертаниях против студенческих беспорядков»233. Можно также сказать с уверенностью, что в отношении профессоров и студентов к новым правилам весьма важную, определяющую роль будут играть воспоминания о прежней «благотворной» деятельности мудрого ведомства, предлагающего им профессорский суд и кураторов. С точки зрения этих естественных сопоставлений, предстоит и нам высказаться о временных правилах тайного советн[ика] Зенгера.

Посмотрим, во-первых, что обещают постановления о профессорском дисциплинарном суде. Нет сомнения, что признание необходимости некоторых процессуальных гарантий, например, допроса свидетелей и присутствие обвиняемого при производстве следствия234, так же как и попытка отделить судебную власть от администрации университета, является шагом вперед против долгого господства полнейшего административного произвола правления, ректора и инспектора. Эти признания бросают лишнее перекрестное освещение на недавние порядки, в силу которых признавалось ненужным и невозможным разговаривать с обвиняемыми, признавалось достаточным навести справки по кондуитным спискам инспекции или выслушать доносы педелей, чтобы «установить факты», распределить ответственность и налагать кары, которые для многих осужденных означали прекращение образования и начало карьеры административно-ссыльного и поднадзорного. Но официальное отречение от прежней практики педагогического суда высших учебных заведений не составляет еще такого приобретения, которое заставило бы всецело забыть об этой практике, уповать, что никогда ничего подобного больше повторяться не будет, и с нераздельным восторгом принять новейшие временные правила об университетском суде. Не будем останавливаться на некоторых довольно крупных недоразумениях, возбуждаемых правилами, например, на выяснении вопроса о том, в каком отношении стоит карательная юрисдикция «начальника заведения» к юрисдикции суда и, в частности, какое значение будет иметь предоставленное начальнику право делать «предложения подать прошение об увольнении из заведения»235. Не будем распространяться и относительно очевидного желания «учебных властей» переложить на профессоров ответственность за непопулярные карательные меры, уже в статье «Что делать и что делается в наших университетах» [116] было указано на характерное стремление установить «разделение труда» в этом направлении: профессорам – опасные позиции и щелчки, а администрации – спокойное пребывание на сановнических вершинах и награды «за отличие» и без отличия.

Заслуживает внимания странное предоставление профессорскому дисциплинарному суду значения суда чести – заметим только, что понятие суда чести неразрывно связано с представлением о суде товарищеском: взгляды на честь и требования, нарушение которых ведет к порицаниям и карам, с точки зрения чести, весьма различны, смотря по среде, и далеко не одинаковы у профессоров и студентов. В данном случае значение имеют взгляды студенческой среды, так как дело идет о чести ее членов. Никакими временными правилами нельзя заставить студентов искать решение по таким вопросам у профессоров или подчиняться нравственно внешним предписаниям профессорского суда в этих вопросах. Это особенно интересно в сопоставлении с 5-м взысканием, налагаемым на студентов судом, – с нравственным порицанием сверх наказаний по п. 3 и 4236. Г. Зенгер, очевидно, любит обращаться к нравственным и религиозным побуждениям, в которых он ищет как бы общей почвы между министерством и его «подчиненными», как профессорами, так и студентами. Мы боимся, однако, что это представление об общей нравственной почве основано на совершенном недоразумении. Не думаем, чтобы киевские студенты, например, освиставшие г. Зенгера и ректора Фортинского237, признали силу нравственного осуждения, которое произнес бы над нами хотя бы профессорский суд: они ведь привыкли отлично различать материальную силу правительства и его нравственное оправдание холопами, которые запрещают студентам вмешивать политические вопросы в университетский научный обиход, а сами стараются обратить науку в instrumentum regni238 татарского правительства.

Но самой важной стороной дела является в данном случае следующая: какие собственно наказания будет налагать университетский суд – те ли, о которых постановляют временные правила г. Зенгера, или после закуски различных увольнений и удалений те, которыми располагают темные силы, заботящиеся о политическом благосостоянии нашего отечества, – административные высылки, насильственные водворения на место жительства, содержание в тюрьмах гражданского ведомства и отдача с «исправительною» целью в части военного ведомства? Эти пустяки не предусмотрены в лестнице взысканий, изложенной в циркуляре г. Зенгера. Он и не имеет права предусматривать их, и его судьи-профессора будут стыдливо постановлять свои приговоры, как будто люди, выброшенные ими в тьму кромешную, не сделаются тотчас жертвами истязаний, в которых соображения педагогики и гуманности не играют никакой роли. Что положение профессорского суда в данном случае будет более чем тяжелое, нравственно безысходное, об этом нет надобности догадываться: об этом может засвидетельствовать справка хотя бы с документами г. Георгиевского. Суд этот существовал и бездействовал или мирволил обвиняемым, и не мог поступать иначе, потому что за всеми складными положениями о взысканиях и формах процедуры выдвигалась мрачная перспектива российской административной расправы, перспектива, которая лишала якобы судебную процедуру университетского трибунала всякого нравственного авторитета, обращала ее, в сущности, в умывание рук по рецепту Пилата239.

В 1879 году петербургский университетский совет, в 1899 г. десять московских профессоров в записке, поданной на имя министра Боголепова, обращали внимание на организацию бесправия, создаваемую такими порядками. Так как у всех в руках книжка Георгиевского, то сошлемся лишь на стр. 7 этой книжки, где приведено следующее место из донесения попечителя Петербургского округа о беспорядках 1878 г.: «Мне стоило большого труда, чтобы убедить назначить суд, чего я достиг, лишь получив заранее словесное обещание главного начальника III отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, а равно и С.-Петербургского Градоначальника не высылать тех студентов, которые оказались бы удаленными университетским судом». А совет университета, «указав на несколько случаев долговременных предварительных арестов по политическим делам студентов, оправданных впоследствии решениями судебных мест, а также на административные высылки оправданных по суду, прибавляет: подобные случаи, конечно, не могут действовать на молодежь в смысле развития уважения к закону и к судебным решениям, являясь притом нередко непосредственными источниками волнений». Оттого, между прочим, совет ходатайствовал: «крайне необходимо обеспечить самостоятельность и авторитетность действий университетского начальства и суда по прекращению беспорядков в стенах университета. Для достижения этой цели должно быть устранено всякое усиление дисциплинарных взысканий мерами полиции… Желательно устранить применение административных кар к учащейся молодежи. Административная высылка учащегося гибельно отражается на всем его будущем, лишая возможности образования и ставя его в условия, делающие его врагом существующего порядка» (стр. д). А попечитель вполне согласился с мнением совета, что «наложение еще особых административных взысканий на студентов, обвиненных университетским судом, должно крайне стеснять университетское начальство», и что оно «равносильно отмене университетского суда» (стр. 12). Посмотрим, будут ли делать представления в этом смысле современные советы и попечители, но опасаемся, что всякая попытка завести речь об этих «посторонних» обстоятельствах будет рассмотрена как посягательство на политические особенности той «святой Руси», о нравственных запросах которой по отношению к наказаниям дал разъяснения европейским криминалистам московский ректор Тихомиров240.

Обратимся теперь к новой системе студенческих обществ, установленной временными правилами 27 августа. Опять-таки характерно заключающееся в этих правилах признание полной несостоятельности системы «отдельных посетителей», которой так усердно следовали министры недоброй памяти Толстой, Делянов, Боголепов. Характерно также устранение унизительного полицейского надзора, придуманного для профессоров странными сотрудниками ген. Ванновского. Но и та форма, в которой является разрешение устраивать студенческие организации в «Временных правилах» тайного советника Зенгера, наводит на основательные сомнения в целесообразности и долговечности этих правил.

Во-первых, всей организации придать неуместный характер начальнической опеки со стороны профессорского персонала. Куратор является опекуном, который поставлен курсу со стороны совета. Между тем во всяком случае необходимо было трудную роль посредника между административной организацией и студенческими обществами поставить в зависимость прежде всего от доверия студентов. Профессора являются в подобных случаях естественными, но не обязательными посредниками, и, чтобы сделать положение председателей курсовых собраний возможным, необходимо было сделать их выборными: студенты сами должны были бы избирать своих председателей. Между тем ректору, как председателю комиссии, и кураторам, как «классным наставникам» курсов, придано такое положение, в котором ясно сказывается желание в самом начале поставить студенческие собрания под ферулу университетских властей. А на этой почве едва ли удастся построить что-нибудь независимое и живое, способное конкурировать со сходками, землячествами, союзными советами и другими нелегальными организациями.

Не мешает обратить внимание и на положение профессоров как кураторов. Очевидно, имеется в виду создать такой порядок, при котором они бы отвечали за свои курсы, были как бы поручителями за них пред начальством. Такая роль совершенно невыполнима и только послужит поводом к дальнейшему дискредитированию профессоров и перед студентами, и перед начальством. Студенты будут смотреть на куратора как на замаскированного инспектора, призванного следить и доносить как о настроении своего курса, так и о свойствах его отдельных представителей, как на человека, злоупотребляющего своей ролью наставника, чтобы оказать услуги ненавистному политическому режиму. Начальство будет требовать от кураторов сведений о поступках, знания сердец и так называемой «стойкости убеждений», т. е. внутренней солидарности с омерзительным порядком, который истязает и развращает русское общество. Та неискоренимая двусмысленность, которая всегда отличала положение русских профессоров, служивших если не Богу и маммоне241, то науке и татарскому игу, выступит особенно ярко при новом порядке. В этом случае стоит опять сделать несколько справок в книге г. Георгиевского. Вот Д. И. Менделеев, который в 1887 году говорит, не стесняясь присутствием студентов, что полиция не имеет права производить аресты в стенах университетов, и в 1890 году берется для успокоения своих слушателей передать их петицию министру народного просвещения, но получает начальнический укор за то, что принял документ, который «никто из состоящих на службе Его Императорского Величества не имеет права принимать», и выходит в отставку (55, 57). Вот ректор Казанского университета Кремлев, который вслед за нанесением пощечины инспектору Потапову242 читает студентам целую лекцию об основных принципах общежития к видимому неудовольствию попечителя243, находившего, что «красноречию ректора и некоторых его коллег не предвиделось конца», и с нетерпением ожидавшего случая ввести в университет полицию, а если нужно, и войска. Едва ли, впрочем, речи Кремлева послужили и к умиротворению студентов, которые находили, что им навстречу тут шла та «наука для науки», благодаря которой можно спокойно и бесстрастно смотреть на гнет и страдания родины (с.47 и сл.). Увидим, чьему примеру последуют кураторы в тех многочисленных случаях, когда студенты, по выражению Петербургского совета в 1879 г., будут действовать под влиянием «ложной мысли, что молодежь должна делать то, чего не может или не хочет делать общество взрослое, что она должна протестовать против тех или других неустройств и ненормальных явлений». И через посредство курсовых собраний под председательством кураторов, и через курсовых старост будут, конечно, производиться попытки говорить правду о разных порядках святой Руси. И тогда, вероятно, опять наступит черед тех мер к нравственному возвышению университетов, которые были так блистательно иллюстрированы владиславлевским «очищением» Петербургского университета в 1887 году. Припомним, что это лечение железом и огнем было совершено во имя «нравственности». Его инициатору предносилась мысль сокращением числа студентов осуществить план, к которому рано или поздно должно прийти министерство народного просвещения: устроить при Петербургском университете на «глазах власти нечто вроде профессорского института». «При надлежащем подборе студентов и профессоров С.-Петербургский университет сможет получить такой характер и достигнуть такой нравственной высоты, что всякого рода либеральная болтовня, а тем более разрушительные идеи станут в нем невозможностью» (с.41). Если не г. Зенгер, то кто-нибудь из его преемников, наверное, вспомнит об этом глубокомысленном пророчестве и приведет его в исполнение, тем более что почва для него в среде профессоров С.-Петербургского университета и других апробированных петербургских ученых достаточно подготовлена: нигде не чувствуется так ясно возможность соединения выгодной ученой профессии с департаментами и полицейскими заботами.

Но для проектов г. Зенгера это обстоятельство едва ли окажется благоприятным. Они могут встретиться с одним непредвиденным затруднением. Насколько нам известно, для большинства курсов трудно будет найти в русских университетах кураторов, которые имели бы хоть какой-нибудь нравственный авторитет. Места, конечно, будут замещены, потому что все должно обстоять благополучно, одобрительная оценка начальства обыкновенно бывает противоположна оценке студентов и общества. Но тем скорее выяснится крушение всей затеи, которую спохватились пустить в ход после того, как разогнали лучших и имевших действительное влияние профессоров и вполне подготовили университет к возвышению до того нравственного уровня, о котором мечтал Владиславлев244.

Вот почему мы думаем, что, несмотря на временные правила г. Зенгера, на заключение образованной под его председательством комиссии, египетские казни будут продолжаться в России и страна по-прежнему лишится своих сынов первородных. Русские университеты могут быть умиротворены только коренным политическим преобразованием страны.